Машина сломалась за Мшинской, и мы пешком зашагали к станции вслед за водителем, с двумя рыжими ирлашками на поводках. Дорога шла по лесу, была пустынна, наконец, возникла по обе стороны улица из дачных домиков (два окна, треугольничек крыши). Начинало темнеть, было жаль брошенных в машине капуст и парного молока в двух пластиковых бутылках (мы возвращались из голубковского деревенского лета), но мне это приключение даже казалось удачей, потому что занесло нас именно на Мшинскую.

— Сейчас выйдет на дорогу Мэтр с корзиной и с палкой, нас узнает и позовет к себе в дом...

Скептик дочь Оля от такой возможности отмахнулась, а мне хотелось угадать в длинной череде похожих жилищ, над каким из них витает аура Поэта. Собраться как-нибудь опять сюда приехать — и вдруг как раз вот этот, кирпичный, не по одной линейке, а в глубине , — как раз окажется его...

За две минуты до отхода электрички мы оказались в светлом и почти пустом вагоне, пес тепло уснул у моих ног, я вспоминала давнее, давнее лето. Отепя, хутор. Мы приехали со щенком и хозяева нам отказали, потом Марина их переубедила и, едва устроившись в чистой комнатке с крашеным полом, открытым окошком, где ветерок раздувал занавески, — мы почему-то оказались в лесу, и Соснора в плаще и с палкой учил девочек наших, как искать грибы. Свете было, наверное, четыре года, Оле чуть больше. Компания нас была человек семь — восемь, вскоре мы сидели на деревянной скамье у огромного стола на кухне у фрау Эллы; в необычайных размеров печи под полукругом топки горел огонь, оттуда достали гигантскую сковородку с маслятами.

...Нет, никогда мы мы не были с ним близко дружны, но наши друзья дружили, и потому, и потому я что-то могу рассказать о годах, которые прошли неподалеку, Могу и должна — иначе жаль будет, если вы не узнаете (если — не знаете) о Викторе Сосноре.

Сеть покрывает мир. Но вот если над Сетью... По-над Сетью. Тепло и солнце. Лёгкий ветер . Золотистые космы молодой травы. Волны — морская (почему-то пятая) — раса. И надо всем этим - Ты стучи, стучи, кузнечик, металлической ладошкой... Необычайно красивы его стихи на её мелодии. Поют == то одна Женя, то ей подпевает Николай. И такое спокойствие. красота лесная, осенняя, городская, — хочется, чтобы вот это звучало и звучало — негромко, красиво, умно.В небольших залах литературных музеев, в совсем невеличках- театрах читают стихи . Поют Мандельштама, Цветаеву, Гумилёва. Происходит поэзия. Вот музей Достоевского. К столику с желтой розой в бокале выходит Елена Шварц. Зрителей полон зал -едва ли более полусотни. Как слушаем!.. Легчайшим жестом уточняет смысл в крохотном театрике стиха.Небесный балет! Как представили её на русско-немецком вечере поэтов: “Особый, неповторимый ритмический строй.”

“С Виктором Соснорой кто-то познакомил меня в университете. Давно это было, во второй половине пятидесятых. Многие подробности этой жизни рассеялись во времени, то, что, видимо, нужно было памяти, — запало в нее на годы Помню один из вечеров в общежитии филфака. В комнате, в центре, на стуле у стола, уставленного по-студенчески скромной снедью, сидит в расстегнутой рубашке темноволосый, загорелый, подтянутый, тонкий, как джигит, Соснора. И только удивительно беззащитная улыбка выдает его смущение, робость, неуверенность. На четырех койках — впритык — обитатели этой и других комнат, и еще на стульях, на подоконнике — кто где. Но вот улыбка улетучивается с его лица, Виктор берет гитару ( вычитывая текст, Соснора поправил: на гитаре он никогда не играл, это были маленькие треугольные гусли. — Г.З.), касается струн и начинает петь: “Летел Литейный в сторону вокзала...”

И несмотря на все нарастающую дерзость припевов, которых мы ждем, затаив дыхание, пока Виктор поет куплет, чтобы залихватски пропеть в очередной раз : “Ушел я круто...”, — как вся эта песня грустна и вся про нас, и хоть мы бедны ( стипендия — крохотная), но без башмаков не ходим — все равно про нас..

Попробуйте подряд прочесть одни куплеты (без припевов). Все в них безадресно, неопределенно, туманно. Но в этой зыбкости и полунамеках — вся прелесть, очарование, магия самых обыкновенных слов. Не берусь утверждать, что так воспринимали песню все мы. Я — так. Думаю, что и многие, кто слушал ее в те годы, — примерно так же. И хоть началась “оттепель”, но мы-то видели, как с ноябрьской демонстрации 1956-го наших университетских уводили с Дворцовой площади за лозунги в поддержку венгерской революции. Некоторых увели надолго.

Все вроде бы было благополучно. И государство наше высилось незыблемым оплотом мира и социализма над унылой равниной загнивающего капитализма. И все-таки... Перед последним куплетом абсолютная тишина воцарялась в тесной комнате общежития. И после паузы, тихо, хором, мы начинали: “Шатаясь, как (снова пауза и — уже во всю мощь молодых голосов) устои государства…”- И столько было в этом юного озорства, бесшабашной удали и... фронды. Вот по всему по этому это была наша песня — о нас и про нас.

Когда Соснора сказал мне, что сейчас ее, наверное, не помнят, я возразил. Поют. Все эти три с лишним десятка лет. И не было ни одной — по любому поводу и в любом составе — встречи бывшей университетской братии, чтобы не пели на ней “Литейный”.

(...)Публикацию романсов (Речь идет о рубрике в журнале «Аврора» - Г.З.) мы решили предварять небольшими интервью с их авторами. Но тут возникла сложность. Дело в том, что несколько лет тому назад Соснора тяжко заболел. В ту пору лето он проводил, как правило, на хуторе, близ Отепя. Один из острых приступов болезни начался там. Состояние было тяжелейшее. И эстонские врачи сделали все, чтобы Соснора выжил. Он выжил. И встал. И вернулся к работе. Но долгое и мощное лечение антибиотиками не прошло даром. Виктор потерял слух. Нет, он не чувствует себя изолированным от мира. Есть у него и слуховой аппарат. В разговоре он хорошо считывает слова с губ. Меня, во всяком случае, он всегда понимает. И все-таки общение затруднено . Разговор приходится поддерживать с карандашом и бумагой в руке. Словом, жанр интервью явно не подходил...”

“В начале 6О-х в “Смене” вышел фельетон “Джон с Горохового переулка” о моем друге, позже летчике-космонавте. Через неделю пошел шквал. “Смена”, “Ленинградская правда” (больше газет не было) наперебой печатали сатиры — “Плесень”, “Золотая молодежь”, “ВЫРОДКИ” и т.д. — это обо мне и моем друге светлой памяти геологе Темпе Смирнове. Мы — дети Невского проспекта, я жил на Стремянной, Темп — на Ракова. Мы ходили в башмаках на толстой подошве, в узких брюках, в галстуках, носили волосы “коком”. Хочу отметить особую роль Владимира Ивановича — блестящего мастера-закройщика с Суворовского проспекта, он нас обшивал, Галстуки — вот что привело газеты в бешенство. Аппаратчики и все чиновники из ВЛКСМ ходили еще во френчах, без сорочек. Хрущев впервые надел галстук, едя в Америку. Собирались мы в столовой у Дома искусств. Я не могу писать дальше о меню и блюдах, которые там давали, — сердце бедное трепещет. Через несколько недель отряд невских денди в составе одиннадцати человек был разгромлен ленинградской милицией, а также полным составом артиллерийского и какого-то военно-политического училища .

Такова предыстория песни “Летел Литейный...” Ее пели долго последующие полки хиппи и студентов”.

И вновь — рассказ Леонида Левинского.

“Через некоторое время, в установленный день, я пришел к нему в Дом творчества в Комарове. “Все готово. Как договорились”. — С порога сказал мне Виктор, усадил, дал машинописный текст ответа и стихи. И сел напротив. Окно было распахнуто настежь — в сосны, в небо, в тишину. Впрочем, тишины Виктору хватает... Я читал. Он улыбался, когда улыбался я, и вытягивал шею, заглядывая в страницу, пытаясь угадать, где я читаю и что меня развеселило. Я прочел, встал и пожал ему руку. “Годится?” — неуверенно спросил Виктор и вдруг — на мнгновение — в глазах его и в уголках губ скользнула удивительно беззащитная улыбка, та самая, что и тридцать с лишним лет назад, за минуту до того, как он запел тогда “Летел Литейный...”

Леонид Левинский “Аврора”,№2, 1992

Если мне выпадет, как Л.Левинскому, возможность просить Виктора Александровича Соснору ответить на вопросы, я в первую очередь попрошу его записать все петербургские адреса свои, потому что через многие годы их будут разыскивать, чтобы лучше рассказать о большом поэте. Уже сейчас, снимая свою серию “Неизвестные дома” о литераторах Серебряного века, ставший широко известным телезрителям ЛОТа Вячеслав Недошивин разыскивал фотографии Виктора Сосноры, чтобы ими иллюстрировать фильм о Велемире Хлебникове. А Левитаны через другой континент осведомлялись о его ранних песнях. Будут еще, будут исследователи ходить по тропкам, им хоженным, поэтому я и напрашиваюсь в экскурсоводы (сторонние,сторонние!)

Вот Отепя, эстонский городок , Михайловское Виктора Сосноры. С хутора (он на горушке за городком) надо было спуститься по холму, по тропке в высоких, цветами прошитых травах. Пройти по улочкам в мягкой пыли, мимо красивых особняков за невысокими оградами, где на зеленом газоне куст пиона, перейти Ратушную площадь, мимо двух деревянных магазинчиков, на окраину, там снова холмы и лес, дорога километра в два-три до озера Пюхе, где купались, а на берегу стеклянный полукруг нависшего над водой ресторана, там мы обедали так вкусно, выбирая свиные отбивные, длинные котлеты, суп хлебный с изюмом, взбитые сливки и фруктовые пирожные с разноцветными желе...

Виктор обязательно брал еще один обед и складывал в литровую банку для Руны. Белый пудель нередко его сюда и сопровождал, ожидая своей доли еды в тени под верандой. Королевский пудель, огромная псица в шелковых завитках, она вставала и клала ему лапы на плечи.

В поэзии всего более проявилась жизнетворность оттепели. Мы жили стихами. Крутились магнитофоны, стучали пишущие машинки, твердились, твердились строфы. Однажды в каком-то из ДК на поэтическом вечере объявили, что свои стихи прочтет слесарь Невского машиностроительного завода Виктор Соснора. Уже в антракте Ирина Вениаминовна Попова пошла с ним знакомиться, вскоре он читал стихи в ее доме.

Когда встреч не было долго — становилось так минорно, безСоснорно, безИринно-Веньяминно. Собирались часто. Хотелось стихов и разговора. Бывали у Сосноры где-то в Невском районе; на Анниковском проспекте; в “Доме балета” с полукруглым окном (его окрестности узнаются в страшном-прекрасном романе “День зверя”). Позже — у метро “Ладожская”, где написана его “Башня ”- первая после болезни книга эссе. Но до этого еще далеко, Виктор вернулся из поездки в Париж, он вообще первый на нашей памяти, кто побывал в Париже! Позвали его рассказать, а как там, а как он — там. В редакции газеты “Скороходовский рабочий” была эта встреча. И поэт нам целый вечер рассказывал, как он там был. В десять утра назавтра, едва наш редактор Магда успела снять пальто, раздался телефонный звонок: ее вызывали в Смольный. Усадили в закрытом кабинете и велели написать про вчерашнюю встречу. Страшновато ей было там. Написала. Прочли: “А у нас, Магда Иосифовна, другие сведения.” Пожалуй что месяц мы занимались самоедством, шли ли в столовую, поднимались ли кучно на эскалаторе метро. Потом решили не искать, КТО?! — без толку. Еще один штрих времени: Лена Колоярова принесла Симоновским пачку стихотворений (машинописных) Сосноры — ждали обысков.

Леня спрятал стихи в печку...

В последнее время мы видели Виктора Соснору по юбилейным датам. В день его пятидесятилетия Оля сделала у него дома снимок с мамой и много снимков с друзьями. Шестидесятилетнюю дату город отметил без Поэта, но красиво, торжественно и сердечно. Было это на Мойке, 12. В лекционный зал собралась сотня его коллег и почитателей таланта. Говорили о Викторе (сам он был в это время в Германии) замечательно.

“Соснора — мощный авангардист и в то же время классик”.- (Андрей Арьев)

“Как он читал! Громко, замечательно громко. Я слушал его, и всю ночь повторялись стихи. Его интонация вложена в его стихи, это как значки композитора. А сейчас он сбежал от нас, как Подколесин.”- (Александр Кушнер).

В приветственном адресе Союза писателей были примерно такие слова: “Приветствуем выдающегося русского поэта, пролившегося на нашу землю, как весенний ливень.”

Председатель Пэн-клуба Валерий Попов сказал:

“Соснора всегда был легендарен. От него шел магнетизм необыкновенности. Бешеный коктейль четырех кровей. Без Сосноры не было бы петербургской культуры, петербургской поэзии.”

А ведь верно все — про магнетизм. Про “коктейль” он и в книгах написал: в Польше видел бюст отца, здесь воевавшего и вписанного в Золотую книгу героев; в городе Тарту стоит (накренившийся, но держится) дом предка — полководца Б.д.Т. Называлось и имя псалмопевца Д. (Соснора любит сокращать всем известные слова). Кстати вспомнить, что на одной из годовых выставок в Манеже была отличная скульптура, изображающая самого Виктора Соснору в полный рост, именовалась она “Поэт”.

Виктор Харитонов, известный актер и режиссер, рассказал, как запретили в городе спектакль «Цыгане» по стихам Сосноры .. Читал стихи из спектакля, который они вели в шестидесятые годы вдвоем. Спектакль назывался “Кактус”, они возили его в Москву, жили у брата, Леонида Харитонова, спали на полу, ходили “едоки к Брик”…

Вот так чудесно все они говорили. Владимир Уфлянд произнес спич о Стране Соснории, столь блистательный, что я до сих пор сожалею об отсутствии диктофона.

Весной 1998 года в Фонтанном Доме был авторский вечер Сосноры. Народу пришло столько, что зал не вмещал — стояли вдоль стен и на лестнице. Мы-то, шестидесятники, пришли пораньше и сидели, а молодежь вдоль стен выстроилась — с очень симпатичными лицами люди. Стихи читала чтица — ну что с неё возьмешь, но все же тексты прекрасные. Слушали. После исполнялись романсы на стихи Сосноры — непривычно... Встреча приближалась к концу, поэт должен был ответить на вопросы, но говорит-то он невнятно, от долгой, давней глухоты. И вот, не ожидавший такого скопления народа, таких оваций (он вставал и кланялся, когда прочитывали его стихи), восторга глаз, знакомых и новых — молодых — поэт наш так был взволнован, что САМ решил читать стихи. Он сказал, что написал сорок книг, а опубликовано две или пять, поэтому он прочтет для нас новое, что им написано. И как читал!! Словно прежде. Как тридцать лет назад. Только голос глуше, а речь лилась, а стихи стали еще объемнее, глубже, филиграннее, игрой слов завораживали, неожиданными параллелями удивляли, сближениями несближенного поражали. Прочел поэму о Пегасе, о Кифареде, которого этот Пегас сбрасывает в воду океана. А потом, под конец, — пел балладу о двух флейтах. Красив был! Ну, Данте, ну, Леонардо — седой, глаза смеются, хорош! Подписывал книги, несли ему и старые сборники, и новые, и программку фестиваля с его портретом. Такой вот был вдохновенный вечер.

Только что прочла книгу с таким названием. Толстая! Огромная! Очень интересная и знаменательная. И она точно свидетельствует: свобода печати — дело великое. Собрались, придумали, издали. Рассказали о тридцатилетней истории археологического кружка Дворца пионеров (теперь ДЮТ). О том, как ездили в экспедиции, искали в раскопах вещицы древних людей, как сами становились людьми. И все вспоминали, как главное чудо общения, вечера у костра при стихах Николая Гумилева, а многие — поэтическую студию Виктора Сосноры. Из кружковцев вышли не только археологи, есть и депутат, и директор гимназии, программист, архитектор. Не зря в Письме к Президенту США Иосиф Бродский советовал стихотворные сборники печатать большими тиражами и раздавать бесплатно гражданам, потому что поэзия учит мыслить результативнее, чем все науки.

...........
Когда за Веком Созиданья
настанет Век Восстановленья,
машинам зададут заданья
(кибернетическое время —
в распоряженьи!) —
биотоки
извилин мозга, вод и суши,
сознанья нашего потоки
потомки тщательно изучат.

И внешний вид животных мезозоя
всех —
до букахи малой —
восстановят,
мышление народов, дух эпох
пронюхают в пергаментах и шкурах.
Сады Семирамиды — восстановят,
и даже Атлантиду — восстановят
и назовут:
Наглядные пособья
для изученья прошлого Земли.
(“Триптих”. Лениздат, 1965)

............
Имперские раковины не гудят,
компьютерный шифр — у Кометы!
Герои и ритмы ушли в никуда,
а новых — их нету.
...........
Смотря из-под каски, как из-под руки,
я вижу классичные трюки:
как вновь поползут из морей пауки
и панцырные тараканы.

Ответь же, мне скажут, про этот сюжет,
Империя — головешки?
А шарику Зем?..
Я вам не скажу,
я, вам говоривший.
(“Куда пошел? И где окно?” Пушкинский фонд СПб,МСМХС1Х. “
Уходят солдаты”)
...........
По Невскому с цитатами
тех лет
я ухожу с цыганками
телег.
...........
С каймою шали шелковой,
с узлом,
с дудой и Белой Лошадью
уйдем.

С пустой деньгою медною,
с сурьмой,
с комедией, с медведями,
с серьгой!

От этой тьмы египетской
(а то — убью!),
я профилем египетским
уйду

с тарелочкой фаянсовой
во рту!
Живите тут с финансами, —
вот тут,

с билетами, по литере,
от — до,
мундиры и строители, —
казенный дом!

Со свистом, целым табором,
цугом!
Живите же по табелю,
и без цыган.
( Там же. “Уходят цыгане”)

АВГУСТ
Улитка с корзинкой,
лягушки стоят на камнях, как сфинксы,
и ветр в осинах!

Мышь,
с лапкой.

Дрозды, целой стаей, у ягод.
Звезды все ближе.

Сверчок!
кто-то уйдет.
(Там же)

* * *
Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, — книги и ноги.
( Там же)
--------------
О как ранят старые предметы.
керамические их монеты,
свечка Фарадея, клавесин,
поколенья клавиш из кости
слоновой...
И снежинка Кеплера.
(“Двери закрываются” Пушкинский фонд.СПб.ММ1)

...........
Я ящериц глажу, они на белых камнях
крыжовничьи. Спят — изумруд.
Я яблоко глажу, какое оно — как вино,
спит, как маятник.
Стоя.
( Там же)

И еще — по памяти, не переворошив стопку книжек:
Потом придет моя Марина,
мы выпьем медное вино
из простоквашного кувшина
и выбросим кувшин в окно...

Соснора:

— В 1959 году, когда мне было 23 года, я написал довольно большую книгу, которая теперь расходится. Калечили редакоры, которые хуже всякого цензора. Была (?) хороший редактор, она не досидела. Остальные досидели до сих пор. И деньги-то пустяковые.

У меня восемь книг стихов. Люди-то маленькие стали. Берётся текст - и не то там нашли. Нельзя было... В Ленинграде во всём пятимиллионном городе, допускалась грусть у одного — у Кушнера. У него был хороший (для него) редактор. Я уж не говорю о такой бешеной роскоши, как сейчас у Кончаловской (?), по-моему, великой поэтессы. Я думаю, что профессиональный редактор в России не нужен. Или только для тех, кто писать не умеет. А писателю редактор только вреден. Любой, даже чем образованней, тем хуже. Редактор - не тот, кто правит, а кто подбирает стихи. Толстой, Пушкин не знали редактора. Я — ярый последователь всех поэтов, которые мне кажутся хорошими, — и Тредиаковского, и Пушкина. У каждого есть свой читатель, и всё равно, один он или миллиард. Эту книжку-- “37” — я написал в 1973 году, то есть 21 год не мог её напечатать. Но я не пишу отдельными стихами, я пишу книгами. Написал 39, пишу сороковую. Но эта — первая, вышедшая, как я её написал. И 31 книгу стихов, и одиннадцать книг прозы, самых разных, и четыре пьесы. По-настоящему издана эта одна книга. 29 книг не издано. Меня печатает один Якимчук. Всё остальное - обрезано. В “Одном дне” (проза) нехватает 18 глав. “Книга пустот” — в кусках и обмылках. Прежний редакторский садизм. “Башня” - тоже снято, но немного, с один лист из одиннадцати.

Якимчук: Цензура возникла на уровне типографии - с наборщиков. Хоть полиндром, хоть точки, — Виктор на всё был согласен, и через четыре недели набрали.

Над чем работаю? — Подождём ещё лет тридцать, и станет ясно, над чем я сейчас работаю. В 23 — 24 года я был, пожалуй, самый знаменитый поэт, когда ещё не родился Бродский. До двадцати лет уже было написано много стихов. Я сорок лет существую как невидимка. Так называемый читатель в сущности со мной незнаком. Не больше десяти человек читало основной костяк того, что я написал. Да, я говорил, что написал новую книгу стихов. Но всё набросано и ничего не написано. Мне торопиться некуда. В прошлом году у меня должны были выйти два двухтомника (тома — по 50 листов). Где они? Вот-вот должен выйти гигантский двухтомник. Где он? Хотя уже потратили большие деньги на редактуру, компьютерный набор.

Роман “День зверя” уже тридцать лет ходит по рукам.

На вопрос о режиссёрах отвечает, что признаёт двоих — Виктюка и Петра Фоменко.

Вопрос: В “Доме дней» Ваше рождение — реальность? Виктор: Какие в романе могут быть правды? Оставим за кадром. Существует литература и существует жизнь. Между ними пропасть. Жизнь — только декорация. Для меня никогда не существовало читателя. Я никогда так называемым девушкам не читал стихи. Даже с эстрады читал — только для себя. Адресата не существует, даже если писатель считает, что он существует. Маяковский посвящал Лиле Брик, но шесть девушек спорили за “Облако”. Для читателя пишут те, кто рассчитывает на простодушного читателя или на крупные деньги, славу. Это абсурдно. Флобер оттачивал свою великолепную фразу для французского народа, а народ его до сих пор не читает. (Он был одержим манией “народа”) Или Маяковский шёл на площадь. Понимаете, какая бывает ошибка — искренняя.

Я никогда не рассчитывал. И потому меня не печатают. А напечатают — все будут читать, наверное.

Я до семи лет себя не помню: ни одного звука, ни одной краски, — ничего. А после семи лет — это уже не детство.

Из двух-трёх-десяти миллионов, которые пишут стихи в каждой стране, — дай Бог один-два поэта. Это, конечно, юмор, но люди кончают жизнь на этом. Я больше тридцати лет занимаюсь с молодыми поэтами — и на моих глазах искалечили жизнь тысяча человек. Опасное дело!

Вопрос: Можно писать в тюрьме?

Соснора: В это время можно всё себе придумать: съел кусок мяса — и, мол, время голодовки , я согласен. Я пережил ленинградскую блокаду и написал вон сколько книг.

В Америке я слышал: человек принуждён зарабатывать деньги и теряет творческие способности. Миллионеру Байрону и нищему Элиоту это не мешало быть поэтами. Чем больше человеку даётся свободы, тем больше он придумывает себе помех. Есть несовпадающие вещи, например: жить (подразумеваю — жить хорошо) или писать. Всегда выбирается что-то.

Вопрос: В чём разница между поэзией и прозой?

Виктор: Для себя я не вижу разницы. Но у нас всё страшно централизовано, всё сужено (я говорю о понятиях). Евтушенко был замечательным фельетонистом, как Беранже ( Беранже занимал первые страницы газет), а его сделали великим поэтом, Отсюда его трагедия. Высоцкий — знаменитый бард. в тексте это совершенно не читается. Существует множество жанров и правила жанра диктуют.

Есть салонные стихи. Пушкин — один из самых значительных представителей этой школы в этом мире, но он никогда не выдавал альбомные посвящения за стихи.

Есть громадная литература беллетристики . Достоевский — это пик её. Лично у меня разницы нет между стихами и прозой. Всё гораздо шире.

Ворпрос об учителях.

__ У меня не было живого учителя. Так получилось по судьбе, что в Ленинграде я появился окончательно в 20(?) лет и был уже готовый поэт. Я был зрелый человек. Не знаю, хорошо это или плохо, но я провёл юность без живых учителей и до сих пор — без друзей-поэтов. Не знаю, хорошо это или плохо.

— Имел какое-то отношение к АиФ — написал несколько смешных заметок.

Вопрос: В чём трагедия Блока?

Соснора: Трагедия Блока — в Блоке.

— Есть ли у Вас ученики? — Это должны спросить у учеников. Года к суровой прозе меня не клонят, всегда писал и прозу, и стихи, с шестнадцати лет. И первые были — романы. У вас всё категорично: или так, или так. Бывает и так и так на этом свете. В вашем представлении писатель — тот, кто всё время пишет. Вот он встал, выпил — что хочет, — чай, карбофос, — пописал до вечера и лёг спать. Сидит в ванне и думает: что я завтра буду писать — стихи или прозу? Нелепо. Человек живёт, как все люди на земле. И только изредка пишет. Одни — хотят в биллиард играть, другие — писать.

Вопрос: Можете ли назвать учебники, то есть правила, по которым Вы судите?

Соснора: Кветковский “Поэтический словарь”. Есть много работ по теории у школы ОПОЯЗа в двадцатые годы. А сужу не по правилам.

Литературным трудом я ничего не заработал и не заработаю.

Я ничего не понимаю в новых советских словах: “венчур,” “мафия,””шоу”. Шоу — это самодеятельность. Я видел шоу в Париже, в Нью-Йорке.

30 апреля 2004 года мы были у Сосноры дома. Собрались было пойти 28-го, в день рождения но Нина назначила тридцатое и в семь. Сказала, что чувствует он себя неважно и днем всегда спит до шести. Мы без четверти семь позвонили, и Мэтр вышел к нам еще сонный, в клетчатой рубахе, с седыми космами, но — с той же своей улыбкой! Сначала друг другу улыбались, писали первые вопросы, Нина разрезала белый ореховый торт, поставила блюдца на табуретки — сервироочный столик (показала) есть, но завален бумагами. Я все взглядывала на этот столик: как бы расспросить, что сотворяет Поэт. Дом, как и прежде, увешан картинами. В передней портрет Виктора, мало похожий, в углу комнаты тот, красный, висевший долго у Евсевьевых, он мне всегда казался старящим Виктора, но теперь был ему по возрасту. Был еще портрет в терновом венце. Еще один из триптиха живет у Тамары. А самый лучший, голубой, молодой, тот, который когда-то разрезала Марина, — у Мишки Евсевьева. Спросила у Нины, записываю: маму Виктора звали Ева Вульфовна. Она наполовину эстонка, сказал Виктор. Он рассказал, как собирались построить дом в Отепя, уже был мастер, который бы за зиму выстроил. Да тут пришли реформы, Эстонии для нас не стало, и тогда они с Ниной купили домик на Мшинской. Был досчатый, с теплой прокладкой, складной, его обложили кирпичем. Нина любит землю с детства, “она умеет все это”, — говорит Виктор. Пруд у них есть. Показал: с две трети комнаты. Нина говорит, что как-то выкачали воду, собирались почистить дно, а там хребтом кверху стоит рыба! и они скорее снова залили прудик водой. Копали пруд сами. Какой-то майор есть, который им помогает, а сейчас уже сил у них нет что-то там делать. Зато грибы растут прямо на участке!

— Я выкопал пней, наверное, восемнадцать, вот такие (раскидывает руки). И тут муравьи налетают, они все едят. И после все идет в грядки. А на двух пнях столько опят! Шесть белых нашли на участке.

Он вскидывает руки, ударяет воображаемой палкой: — Там же болото. Болото, стукнешь палкой — и бьет фонтан (руки еще выше). Говорит, что из-за влажности кирпич начал осыпаться. что треть поселка только осталась заселенной — старики умерли, богатые на Мшинской не живут. При этих грустных текстах он становится однако все оживленней, радуется, что скоро уедет из города (“здесь же нельзя жии-ить”) Он стоит на фоне чудной картины, ее написал Зейдин(?),художник из Ташкента. У них там мало зелени, песок, объясняет Нина, вот он и рисует такую яркую траву и елки. Картина вся — трава и деревья, стоят две девочки. Занимает холст почти всю стену комнаты. Квартира однокомнатная. Соснора говорит, что, когда получил премию Аполлона Григорьева — 25 тысяч долларов, то забрали на налоги 35 процентов. А после вышли три книги - и не заплатили ни копейки. (мне-то тогда казалось, что он сможет купить квартиру). Четыре операции Нины.

...Соснору оперировали в Нью-Йорке. Так сложно писать, когда компьютер то и дело гаснет и сжирает абзац, хорошо, что только последний. Поэтому не читаю, не поправляю, только бы напечатать да закрепить. Только что слушала по Свободе разговор о бессмертии в интернете. Человек уходит, текст остается... Не станут после в поднебесьи разыскивать и переводить, как Глиняные черепки клинописи... Виктор говорил все четче, понимал с полуслова, все же как жаль, как жаль! каким он был прежде! Красивый, живой, умный. И тут он прекрасен тоже — вспоминал, как Оля его тащила пьяного через лес, Есть фото. Рассказал, как выпил семь флаконов корвалола и попал в Бехтеревку (“Они меня там любят” — Голос тот же, улыбка та же. — “Нехватает вина. Зимой я пью...” С компьютером не работает. “Я и машинкой теперь почти не пользуюсь — нет координации.” Сдал свои дневники в ГПБ (говорят. что хорошо заплатят. Сдал в марте, пока что ничего нет”). Смотрит ТВ передачу с текстом (“Пропустили”-переглянулся с Ниной.)

Позвонила переводчица из Германии: в двадцатых числах мая в Фонтанном доме будет вечер поэзии. Выступят пять наших поэтов и переводчики. Соснора сказал Нине, пусть переводчица выберет пять стихотворений, а он прочтет.

Бедный Соснора не может слышать песен на свои стихи, исполненных Женей Логвиновой и Николаем Якимовым. Когда я их дискету послушала, — позвонила ребятам, записала на автоответчик, как меня поразило это соединение музыки и стиха, как замечательно подходит голос Жени, чуть низковатый, не стандартно-певческий, думающий, проясняющий, дополняющий поэзию. Хотелось поговорить о том, как это получилось, что у них параллельно с Мандельштамом идет Соснора. После, когда Николай позвонил приглашать на вечер Мендадзе, он рассказал, что были у Виктора, просидели три часа, замечательно поговорили.

Непременно запишу еще один восхитительный звонок. Перед Новым годом набрала номер мобильника, осведомляюсь у Жени: что нового?

_ Новое? – Задумалась и – восторженно:-У меня родился СЫН! Я сейчас в больнице.

Вот и мы поговорили прекрасно. Выспрашивая, нет ли новых стихов (он говорил, что не пишет), наконец-то достучалась до того, что сказал: пишет роман. Из каких времен? Обо всех, как всегда. Вот бы прочесть!...

О критиках говорит, что они никак его не воспринимают, не понимают. Говорят, что у него непонятная проза. “А вы читали? И “День зверя”? — Мы кивали головами. Я вспоминаю, как мне хотелось, прочтя этот роман, сделать расшифровку многого, что не будет понятно в будущем. Но — уехала на дачу и ... как всегда, благие порывы не влоплотились в бытие.

Прощаясь, Виктор мне сказал: ”Спасибо за журнал”. А когда листал его, спросил, кивнув на Олю: “Фотографии твои?” Про текст: “Как много...” Конечно, до того не дойдет, чтобы ответить на мои, в этом тексте заданные, вопросы.

Но я очень, очень рада этой встрече, спасибо Томе и судьбе.

Дополнение: говорил о бедности: пенсия 2200. Нине, наверное, еще не платят, ей лет пятьдесят. Его студийка, вот молодец она, все смеется, К телефону подходит с блокнотиком, записывает, Виктору показывает, тут же его ответ передает. Секретарь. Привычно приносит ему на двух блюдцах куски разного торта: какой хочешь?

Когда-то на выставке в Манеже была красивая скульптура, в рост, называлась “Поэт”, портретно совершенно узнаваемый Виктор. Вот если бы разыскать, где она, скульптура, и во дворик Филфака... Весной там была свежая стриженая травка, посредине — клумба с голландскими тюльпанами, алыми и желтыми, ко Дню филолога был выпущен плакат: скинувшая туфли девушка на скамейке возле Маленького принца, с книжкой, конечно... Видя на встрече с однокурсниками старушек, премилых, слушая речи и песни, умилялась сохраняемой Филфаком красоте речи. И вот — вечер поэзии в Университете. Мы проходим мимо Двенадцати коллегий, там вынута земля до первоначального уровня, засеяна травой, старинные деревья в чистой влажной зелени, впереди, возле Библиотеки Академии Наук, площадь Сахарова с бронзовым памятником ему. Скульптура хорошая, живая, скульптор Лазарев, подаривший ее Городу, увы, тоже в мире ином.

Если читал по-русски, — текст шел немецкий. Из знаменитостей, нам известных, был Андрей Битов, очень старый и грузный. Елена Шварц, стихи которой я люблю за сложность, изящество стиля, метафорические выверты и разные капризы. Здесь она свечку не зажигала, как в Доме Ахматовой, просто прочла что-то несколько хулиганистое. У немцев стихи были социального свойства, очень уж прямолинейные. Мы-то, конечно, пришли из-за Мэтра, из-за Виктора Сосноры. Он радовался всем знакомым лицам, к нему много народа подходило, я ему принесла ксерокс его стихотворений, опубликованных в “Литературной газете” — очень радостно закивал. Как-то выступит?! Объявили перерыв, тут с ним говорила переводчица, подходили опять разные писатели. И вот звонок, он поднялся на сцену, ну, не может он быть незаметным, незначительным. Красивый, в широкой полосатой кофте, необычный, профиль с римской медали, — что там говорить, патриций, потомок царя Давида. И...за-а-пел. На экране шел немецкий текст стихов, я записала начала и потом отыскала стихи в его книге, а так — не было, конечно, понятно. Не знающий ничего о нем народ стал покидать кресла. Мы-то вслушивались... Ну, мычание, ну, рокот, но рокот океана. Счастливый был вечер, не заметили, что и ночь пришла, — белая ведь! Оля пробралась между рядами в наклонку, сказала, что скоро двенадцать. В полночь у нас закрывают метро, а в наши окраины уж и не выбраться тогда, — и мы покинули зал, когда кто-то еще дочитывал свое. Виктор ушел раньше, его опекает жена Нина, из его учениц. ... И вот мы мчались вдоль бесконечных Двенадцати коллегий, под высокими кленами — впереди седовласый художник Леня Симоновский с длинной тростью, за ним мы — Оля, я и Инна Рахлина, ей-то что, живет на нашей старой улице у Казанского собора. Но какая ночь белая, Нева светится. Зимний дворец в огнях, Дворцовый мост в гирляндах огней, на волнах стоит деревянный коричневый петровский кораблик, вся панорама Невских берегов перед нами, ах! — и — троллейбус, шипя, открывает двери, мы в нем, у Гостиного добегаем к метро. Успели. Это коротенький рассказ, а я хочу записать с книгой в руках — что ему пелось, стихи-то философские, прекрасные, никто сейчас так глубоко у нас не пишет.

Как же так, я не записала вечер в Университете!.. А прошел уже и год, и уходит второй... Попробую — по записям. Лёня: (Левинский или, скорее, Симоновский: определил поэзию Сосноры: “Интонация думности”). Были также Лена Вишневецкая и Инна Рахлина.

Вот у меня целая папка с материалами, чудно отпечатанные, чётко сообщающие: “Литературные встречи. Весенняя сессия Германской академии языка и литературы в Санкт-Петербурге с 20 по 23 мая 2004” Открытка с гусиным перышком:“21 мая 2004, 19:00 Центр культурного и делового сотрудничества СПбГУ Биржевая линия, 6. F е st der Poesie Вечер поэзии . Свои стихи будут читать Аркадий Бартов, Андрей Битов, Фолькер Браун, Гунтрам Веспер, Дурс Грюнбайн, Вера Павлова, Ильма Ракуса, Виктор Соснора, Елена Шварц и Валерий Шубинский.” Вступительное слово произнёс, судя по представлению из папки материалов, Президент Германской академии языка и литературы профессор, доктор Клаус Райхерт (Reichert, Klaus): Шекспир сказал, что поэт рисует тот абрис, по которому мы себя узнаём. Язык двадцатого века, история плюс печальная тональность, в особенности русской поэзии. Российская поэтика во многом повлияла (на мировую или на немецкую? — Г.З. ), особенные ноты этого города слышны. Этим чтениям в России (уготовано стать — Г.З. ) традицией. Здесь можно душой и телом всем вобрать читаемый автором текст.

Андрей Бартов:

«Особенный стилистический пафос увиден поэзией в новоязе. Создал собственный (стиль, мир? — Г.З. ) Время стало к нему благорасположенным. Работает с разными функциональными языками. — И далее: (может, это Бартов представляет Соснору? Вот ведь как неполезно — восстанавливать минувшее по давней, да ещё и сделанной на коленке впотьмах записи — Г.З. ). Он красив, он элегантен. Его стихи находятся в пантеоне российской словесности. Он принял на себя линии авангардной поэзии. Переводчик — Габриэле Лойпольд. Мы будем слушать их тандем.

Выходит Соснора. Седой, в синезеленобордовополосатой блузе, за кафедрой, на фоне цветных полос, почти поёт:

ФФлейта и прозаизмы.

1
Луны сникли, вина скисли,
дух уходит через рот,
как тоскливо в этом скользком
грязномирье, — от чудес!
Смерть на веслах, на пружинах
под коленями стоит,
и зубами перед жизнью
ничего не говорит.
Неповеды, немогумы,
что срисовано у букв?
Смерть зовётся по-другому,
с пеной красится у губ.
2
В этой сюите не тот Огонь
и губ какадувный бег,
и ветр известковый, и тот — не тот,
и крики минуют рот.
Завтра меня возьмут под уздцы
(будет, не будет — решим),
где небо извести на потолке,
и поведут туда.
И завтра, иглами вооружась,
мой рот возденут на стол,
и будет спайка двухдувных губ
и много пяток моих.
У слов и у музыкальных зон
не тот оттенок, не тот,
разрезав живот двуручной пилой,
опилки не собирай!
3.
Выпавший, как Водопад из Огня,
или же черепаха из мезозоя,
не один из немногих, а ни один,
как конверт запечатанный и не отправлен.
В общих чертах я был бы, но их-то и нет,
если считать за “общность” поющую челюсть,
в тело одетый, с вычерченным лицом,
будто бы что-то значит рисунок тела.
Как я полз по пескам вороньих лап,
или летал на железе по городам и странам,
как я шагал шесть раз ногой вокруг земли,
всюду как клоун поднимая сабли и горны!
В амфитеатрах и цирках трагический абрис смешон,
у гладиатора в одиночку картонные тигры, кто из великих выбирал, а кто,
извините, “Великий”, — яйца в сметане.
Так можно сказать обо всех, кто взмыл,
ни один не добьётся себе сверканья,
от “внешнего вида” Креста остается три гвоздя,
а от Будды сорок зубов и склеенные фаланги пальцев.
(Я не помню, чтобы читала Она на немецком, но записано: Переводчица”-- Г.З.)
4
У трагика нет грации, он сценичен, ролист,
очи блистают, лоб и голос,
всегда на котурнах, смокинг и миф,
ему не хватает чуть-чуть дендизма.
Скажем, в антракте откинуть фалды и побренчать хвостом,
или же смазать грим и нырнуть в помои в корыте,
ему не хватает немножко Редингской тюрьмы,
или руки, оторванной, как у да Сааведра.
Или же лаять на четвереньках, как Гюи де-Мопассан,
чтоб дюли* запомнили и эту поэтическую тонкость,
быть прижизненной статуей — нехитрый механизм,
а вечно будут полны саркофаги Гюго и Гете.
Не прикасайся ко мне ничья Звезда,
звери не любят касаний, и не надо,
если я надену золото и пойду на пьедестал...
не будет! я предпочту другую походку.
6 (Он?)
Много ль требуется? Дом, даже такой, как мой,
возведенный из досок и обложенный кирпичом от ветра,
в бойницах средних веков для стрельбы (репер!),
гений-баллист (а кто атакует?) чищу оружье.
Не понимаю, не помню, вечный Дискобол,
сценопоющий, саблеблещущий, Летучий Голландец,
увешанный дездемонами, как брелок,
как превратился в даоса, — вот загадка.
Не нравится. И не помни. Сухую рыбу жуй,
пили тела деревьев, чтоб, как в освенциме, сжечь и,
дятел долбит, кукушка кричит, часы стучат/
я говорю, — не нравится мне эта трупарня.
Этот морг, где возят себя на колесиках по шоссе млн. мертвецов,
пальчиком прибавляя и убавляя скорость,
где никто не бежит ногами, а весь мир сидит,
мне унизительна радость народов, вскрывающих консервные банки.
Руки кружат с воображаемой быстротой,
не нравлюсь я себе в ситуации анти,
ноги бегут по тропинкам, а голова
бьется как щука подо льдом и нерестится в бочки.
7
Не бойся. Когда будет спад у тоски,
я уйду, эта яркость — растительные краски,
Черный Квадрат несложный вымысел, он еще до династий Тань,
но никогда из тех, кто рискует, не сможет Белый.
Чёрный это всё, почему б не квадрат,
а белый — подмалёвка, или же грунт для калейдоскопа,
в белых холстинах римляне и планетные рабы,
а в ХХ веке ходят белые рубашки.
Белая магия — рассредоточение пустот,
Белый Клоун Бога — дизайн для манежа,
цвет атеизма и смерти (клиники — белы!),
в древних династиях белым был только саван.
Но и цветастость от перевозбуждения глаз,
китайская тушь диктует, что линия интенсивней,
смотрится на всё раскрашенное, и пестрит,
и рисуется пером черная орхидея.
Так и есть. Но и это опять от того,
что тоскую, а вокруг в шнуровке комплексанты,
вздрогнется и взовьётся, и некий мираж
белого безмолвия, но и этот мой импульс ударяется в шкуры.
8
О бедный мир дарёных слёз,
домов, дрожащих в ливнепады,
зелёных грёз, солёных роз,
двух рук, некрашенных у лампы.
Что ты стоишь стеклом у глаз,
уж снег, уж снег, неограничен,
на нижних вылит жидкий гипс,
мизинец согут и не греет.
На берегах Луны иной
живут иные дни и рельсы,
они некрашены у ламп,
и их дома дрожат, реальны.
И может, месяц сольных роз
мизинец грёз обрезать серпом,
о бедный Мир дарёных слёз,
и вот и все твои сюрпризы!
9
Как аллигатор из-под одеял
ход Сириуса из Плеяд,
и перия из источников туч,
с деревьев сходят струи.
Кисти ломаются и кружат,
не виден ветер у рта,
а над горой поднимается медь, и ветер как известняк.
В стекле волнисто, и дождевой
лак — испарений ждет,
а может и нет, а хочет быть
прилипшим вечно к стеклу?
Переливание крови из вен
сада — всего лишь трюк,
как в кинолентах из серий Лун
следят, — а кто серпонос?
От стука шаров и хаоса луз
эклиптик, и Он устал,
Ему бы свирель и удары в медь,
а не биллиард и кий...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
и если учесть диапазон меди.
19
Переводчица:
Ходить как джин и прятаться в кувшин,
устал, не хожу, сижу в кувшине,
мобилизую для дыхания сероводород
и звинчиваюсь резьбой, чтоб не видеть.
Много чудесных и бритых лиц,
и платьев, подбитых каблуками,
я понимаю, что мир окрестностей любим,
но предпочитаю кувшин из бетона.
Уютно и несытно в бетоне том,
сижу, как роза с темными глазами,
и если пытаются ломом пробку открыть,
вовсю пою, — и убегают.
Говорят, что это голос Дракона Срединных Царств,
или же эхо Грядущих Гуннов,
или же то вообще с ума сошедший Монстр, —
согласен! а кувшин подальше отодвигаю.
22
Я знаю, я пал, как по левой ноге
спадает чулок у косули, от льва бегущей,
но кто тут косуля,а кто лев,
я тоже знаю без берегов аллюзий.
Лев бежит от тяжести лап,
у него в виденьях круги крови,
ему не впрячь в тележку трепетную лань,
ведь у косули в ногах четыре шпаги.
Я жгу огонь, а огонь не жгут
грамматически, он сам сжигает,
если уж хочется перемен,
опростимся, сменим костёр на льдину.
Охотно, но по ритуалу ближе огонь,
в пустыне всё ж водятся чибис и кактус,
а нет косули, будем грызть свою голубую кость
до почерненья, пока не пойдёт пена.
23
О драгоценнейшие Духи,
не пережить вам этот год,
куда летите и когда вы? —
о никогда, о никогда!
Зачем вы круглощитовые,
как зонтичные и без доз,
зачем вы огненны такие,
непостижимы, как звезда?
Моя мишень идет всё ярче,
и пепел ширится из рук,
вот-вот взорвёт снарядный ящик,
агония, я говорю.
Не жаль мне дней своих напрасных,
вот и у берега у букв
уже надет с иглой наперсток,
агония, я говорю.
И сердце без инициаций
всё бьётся, как живой ковёр,
само с собой, как звук инцеста,
голов, отрубленных у рук.
Я не открою ваши коды,
воздвигнут ветрами Собор,
когда летите и куда вы
на веерах моих зубов?

Соснора читает сам, почти поёт:
24
И это будет Конец дней,
ударят в бубен волы,
и выйдут Септимы с белым лицом,
в носках, с мешками золы.
Их кости пусты, одежд не цвет,
не взяли даже мечи,
и разница между миганьем звезд
и глаз — исчезнет в ночи.
И снимут кожи, как зеркала,
сложив в колёса телег.
и будут пить обоюдный сок
из чашечек — лейкоцит.
И пальцами уже пинцетов клещей
расклеют кольца широт,
и будет бесчеловечья Ночь
у тех, кто с Розой Земли.
Они повсюду рассыпят соль,
останется Шар пустой,
и ветер закружит много кудрей
и грив — у львов и ягнят.
И поползут верёвки шнуров,
сжигая живность Коры,
и на холодно и ледяной
натянут струны сетей.
Я вижу ту тревожную Ночь,
фальшивой крови залог,
ты думаешь, Он воскресит твой род,
ты думай, а он убьёт.
И эту сетку забросить в высь,
чтоб в безднах новых звенеть...
Вот так и “я” маркирует Ось
лапкой мохнатых Муз.
45
В ту ночь соловей не будит меня,
в ту ночь была тишина,
в ту ночь на ветре пел соловей
с вершины Чёрной горы.
И Он у ног положил туман
и капли бронзовых слёз
за всех бездомных и кто не смог
дойти до Черной горы.
И кто не смог долететь до звёзд,
и кто от Солнца устал,
за всех, кто плыл и кто не смог
доплыть до Черной горы.
И, полон слёз, Он стоял на льду
вершины Черной горы,
за всех воздушных, морских, земных
включил Трубу тишины.
И стало так, и такой покой,
что и соловей не смог.
— О, спите, спите до Новой Зари!..
А люди были мертвы.

2000 год

Ну, после. Сейчас надо начать про песни.

Сеть покрывает мир. Но вот если над Сетью... По-над Сетью. Тепло и солнце. Лёгкий ветер. Золотистые космы молодой травы. Волны — морская (почему-то пятая) — раса. И надо всем этим - Ты стучи, стучи, кузнечик, металлической ладошкой... Необычайно красивы его стихи на её мелодии. Поют == то одна Женя, то ей подпевает Николай. И такое спокойствие красота лесная, осенняя, городская, — хочется, чтобы вот это звучало и звучало — негромко, красиво, умно. В небольших залах литературных музеев, в совсем невеличках- театрах читают стихи . Поют Мандельштама, Цветаеву, Гумилёва. Происходит поэзия. Вот музей Достоевского. К столику с желтой розой в бокале выходит Елена Шварц. Зрителей полон зал - едва ли более полусотни. Как слушаем!.. Легчайшим жестом уточняет смысл в крохотном театрике стиха.Небесный балет! Как представили её на русско-немецком вечере поэтов: “Особый, неповторимый ритмический строй.”

(Когда лает Пес, компьютер начинает дурить)

Отставлю этот текст, запишу новый.

2 февраля 2006.

Позвонила Екимову Николаю. Когда будут и не пропустили ли мы пластинки (дискеты) Сосноры. Ответил, что к юбилею обязательно хотят сделать. Что о празднике договариваются с Домом на Мойке, 12. (Я поручил нашему администратору). Давно ли видели Виктора?— Да постоянно кто-нибудь бывает, Женя особенно. Нина сейчас в больнице.

Женя: Нину оперировали девятнадцатого, хотела её навестить, позвонила по мобильному, но она не велела пока, сказала, что есть кому её навестить.

У Сосноры сегодня температура 37. А на днях, когда у него была, — был весел, здоров. Там ещё бывает его ученица Никитина(?). мы держим связь через женщину, которая ему готовит...

-Женя, вы консерваторка? Она отвечает, что нет, училась в Иркутской музыкальной школе, высшего музыкального заведения не было в Иркутске, она закончила музыкальную школу по классу теории музыки (класса композиторского не было, но была сильная кафедра теории ) и ещё — фортепиано — А гитара?— Гитара - с двенадцати, наверное, лет.— И сразу — свои песни?— Первая музыка — на стихи Бродского (Ах, учитесь...?)— Как узнали стихи Сосноры?— В Иркутске, в книжном магазине, взяла книжку стихов незнакомого автора.

.— Черный томик?

— Да «Возвращение к морю”. Еще только полистала, ухватила что-то... Что-то бывает — помимо смысла и яви. Струится... Поняла: я её не отпущу. Через сколько-то лет попался “Верховный час” ( всё в Иркутске). А теперь все книги он дарит.

Мы т. Флейта и прозаизмы

Дар напрасный, дар случайный, / что ж ты вьёшься надо мной,/ что ты ставишь в руки смерчи, / эти речи у немых? / Что ж ты бьёшься, как астральный, в шелке листьев кимоно, / разобьешься, и оставит / лишь рисунки на камнях.

Леонид Симоновский

(Запись сделана в Фонтанном Доме на вечере, посвящённом М.Балцвинику)

Хочу , чтобы узнавали на снимках.

Чтобы услышали голос —какая богатая, сложная ритмика. Как у немногих истинных поэтов — почти что пение.

Хочу, чтобы знали: 28 апреля 2006 года Виктору Александровичу Сосноре 70 лет, и эта дата для Санкт-Петербурга значительна, тут приведу слова, произнесённые на Празднике поэзии 24 мая 2004 года : “У Виктора Сосноры свое место в пантеоне российской словесности.”

ПАНТЕОН (лат. Pantheon, от греч. Pantheion — место, посвящённое всем богам), 1) в Др.Риме “храм всех богов.” Второе значение опустим как можно подалее.

... Как мы волновались, ожидая выступления Нашего Поэта! Впрочем, не так: в небольшом кругу давно любящих его современников мы называем Виктора Мэтром . Санкт-Петербуруугский университет. Свои стихи будут читать Аркадий Бартов, Андрей Битов, Фолькер Браун, Гунтрам Веспер, Дурс Грюнбайн, Вера Павлова, Ильма Ракуса, Виктор Соснора, Елена Шварц и Валерий Шубинский. Вот у меня целая папка с материалами , чудно отпечатанные, чётко сообщающие: “Литературные встречи. Весенняя сессия Германской академии языка и литературы в Санкт-Петербурге с 20 по 23 мая 2004.” Открытка с гусиным перышком:“21 мая 2004, 19:00 Центр культурного и делового сотрудничества СПбГУ. Биржевая линия ,6. Fest der Poesie. Праздник поэзии.

Вступительное слово произнёс, судя по представлению из папки м себя узнаём. Язык двадцатого века, его ис

... Почему мы так волнуемся за Мэтра? Да потому что полжизни (после сложнейших операций и клинических отсутствий на Земле) он слух потерял, и всякий раз мы изумляемся тому, как он читает. И — ПИШЕТ. Когда-то на выставке в Манеже была красивая скульптура, в рост, называлась “Поэт”, портретно совершенно узнаваемый Виктор. Вот если бы разыскать, где она, скульптура, и во дворик Филфака... Весной там была свежая стриженая травка, посредине — клумба с голландскими тюльпанами, алыми и желтыми, ко Дню филолога был выпущен плакат: скинувшая туфли девушка на скамейке возле бронзового Маленького принца, с книжкой, конечно...Ах, какой дворик — сегодня, пожалуй, самый поэтичный уголок Санкт-Петербурга. Живи, Филфак, и здравствуй! Совсем недавно, видя на встрече с однокурсниками премилых дам, слушая спичи и песни, умилялась сохраняемой Филологическим красоте речи. И вскоре — Праздник поэзии в Университете. Мы проходим вдоль здания Двенадцати коллегий. Старинные деревья в чистой влажной зелени, впереди, возле Библиотеки Академии Наук, площадь Сахарова с бронзовым памятником ему. Скульптор Лазарев, подаривший ее Городу, увы, тоже в мире ином. Но что-то происходит, хотя бы отдалённо, на пути к единению человечества. Вот и сейчас, на вечере поэзии, звучат размышления о родстве и разности душ, о музыке речи.

Николай Кононов: — Скажу о русском сердце и немецком языке. Рильке бы узнал, что обериуты приняли его в свой круг. Я так один.../И ветра нет, который открывает... Андрей Битов: — Если тексты нас переживут, дополнений к ним не будет: ни писем, ни дневников от нас не остаётся (культура их потеряна). Остаются только тексты. Варианты с компьютерной техникой тоже исчезнут. Прочитаю отрывок — просто ради музыки русской речи. Поколение росло/в том времени,/вместе с ним,/ помимо него,/за его пределами.

Елена Шварц, стихи которой люблю за сложность, изящество стиля, метафорические кульбиты и разные капризы. Здесь она свечку не зажигала, как в Доме Ахматовой, просто прочла что-то несколько хулиганистое. У немцев стихи были социального свойства, очень уж, показалось, прямолинейные. Мы-то, конечно, пришли из-за Мэтра, из-за Виктора Сосноры. Он радовался всем знакомым лицам, к нему много народа подходило, я ему принесла ксерокс его стихотворений, опубликованных в “Литературной газете” — очень радостно закивал. Как-то выступит?! Объявили перерыв, тут с ним говорила переводчица, подходили писатели. И вот звонок, он поднялся на сцену, ну, не может он быть незаметным, незначительным. Красивый, в широкой полосатой кофте, необычный, профиль с римской медали, — что там говорить, патриций, потомок царя Давида. И...за-а-пел. На экране шел немецкий текст стихов, я записала их начала и потом отыскала стихи в его книге, а так — не было, конечно, понятно. Не знающий ничего о нем народ стал покидать кресла. Мы-то вслушивались... Ну да, рокот, но рокот океана. Счастливый был вечер, не заметили, что и ночь пришла, — белая ведь! Оля пробралась между рядами в наклонку, сказала, что скоро двенадцать (в полночь у нас закрывают метро, а в наши окраины уж и не выбраться тогда), — и мы покинули зал, когда кто-то еще дочитывал свое. Виктор ушел раньше, его опекает жена Нина, из его учениц ... И вот мы мчались вдоль бесконечных Двенадцати коллегий, под высокими кленами — впереди седовласый художник Леонид Симоновский с длинной тростью, он ещё успевал говорить о поэзии Сосноры, дал ей определение: думная. А ночь-то белая, Нева светится. Зимний высвечен, Дворцовый мост в гирляндах огней, на волнах стоит деревянный коричневый петровский кораблик, вся панорама Невских берегов перед нами, ах! — и — троллейбус, шипя, открывает двери, мы в нем, у Гостиного добегаем к метро. Успели.

Теперь можно спокойно достать блокнот и прочитать, как Аркадий Бартов представлял залу нашего Мэтра. Он говорил, что особенный стилистический пафос увиден поэзией в новоязе. Что поэт создал собственный мир. Что время стало к нему благорасположенным. Соснора работает с разными функциональными языками. — И далее: — Он красив, он элегантен. Его стихи находятся в пантеоне российской словесности. Он принял на себя линии авангардной поэзии. Ему удалось скрестить эти линии с великой традицией. Переводчик — Габриэле Лойпольд. Мы будем слушать их тандем. (Запись торопливая, на коленке, может быть, что-то и упущено, уж простите). Вспоминается и сам великолепный зал с высокими округлыми окнами и видом на весенний вечер, с рядами высоких тяжелых стульев тёмного дерева, со сценой, на которой слева — кафедра для выступающего, а справа — огромный экран, на нём высвечивается текст — немецкий, когда читает россиянин, русский — когда на сцене гость. И книга на двух языках вышла, где Соснора соседствует с Габриэле.

Читает Соснора — почти поёт:

Флейта и прозаизмы

Дар напрасный, дар случайный, / что ж ты вьёшься надо мной,/ что ты ставишь в руки смерчи, / эти речи у немых? / Что ж ты бьёшься, как астральный, в шелке листьев кимоно, / разобьешься, и оставит / лишь рисунки на камнях.

Цитировать Соснору сложно — надо вжиться в его ритмы и образы, но какие откровения и открытия ожидают при этом! Вот из этих строк не встаёт ли перед вами, читатель, трагедия (вовсе не связанной с тем, что поэт потерял слух) немоты, невозможности уложить в строки рвущиеся вовне смерчи.)

Вспоминаю о приверженности к общей стиховой и песенной лавине, которая обрушилась на нас, шестидесятников. Вообразите переполненый (на две что ли тысячи мест) зал Дворца культуры имени С.М.Кирова. Слушаем стихи. Ими живём, переписываем, твердим. Их, преплетённые в красивые сборники, дарим, их — пресловутый “самиздат” — от нас уносят во время обысков.

Ну мы-то ладно, на слух, на взгляд избирали поэтов в Мэтры. А Женя Логвинова как отыскала Соснору в своём Иркутске?

— Женя, вы консерваторка? — Она отвечает, что нет, училась в Иркутской музыкальной школе, высшего музыкального заведения не было в городе, она занималась теорией музыки (класса композиторского не было, но есть сильная кафедра теории ) и ещё — фортепиано — А гитара?— Гитара — с двенадцати, наверное, лет. — И сразу — свои песни?— Первая музыка — на стихи Бродского. — Как узнали стихи Сосноры? — В Иркутске , в книжном магазине, взяла книжку стихов незнакомого автора. — Черный томик? — Да.”Возвращение к морю”. Еще только полистала, ухватила что-то... Что-то бывает — помимо смысла и яви. Струится... Поняла: я её не отпущу.

Я хвалю Женю и Николая за то что заботятся о Викторе. Она отвечает: — Ну, это уже какая-то влюблённость...

Вот так Евгения Логвинова стала петь песни на стихи Виктора Сосноры. И они столь красивы, поэтичны, негромки, что их трудно было бы расслышать в грохочущем дне. Но выпущены дискеты и теперь, стараниями Николая Якимова (петербургский музыкант, композитор, аранжировщик, звукорежиссёр, автор многочисленных арт-проектов) выходит авторская запись стихотворений поэта с давних пластинок (если вы помните, были такие “круглые”, с дорожками на черном круге). Бедный Соснора не может слышать песен на свои стихи, исполненных Женей Логвиновой и Николаем Якимовым. Когда я эту дискету послушала, — позвонила молодым друзьям Сосноры, записала на автоответчик, как меня поразило это соединение музыки и стиха, как замечательно подходит к текстам Виктора голос Жени, чуть низковатый, не стандартно-певческий, думающий, проясняющий, дополняющий поэзию…

...Сеть покрывает мир. Но вот если над Сетью... По-над Сетью. Выше суеты суетствий... Тепло и солнце. Лёгкий ветер . Золотистые космы молодой травы. Волны — морская (почему-то пятая ) — раса. И надо всем этим — “ Ты стучи , стучи , кузнечик , металлической ладошкой...” Необычайно красивы его стихи на её мелодии. Поют — то одна Женя, то ей подпевает Николай. И такое спокойствие, красота лесная, осенняя, городская, — хочется, чтобы вот это звучало и звучало — негромко, красиво, умно.

Моя бы воля, назначен был бы Николай Якимов министром поэзии города Санкт-Петербурга и окрестностей. Но всё-таки сколь прекрасна та относительная свобода инициативы, которая позволяет задуманное — осуществить.

А вот это — моя любимая идея: можно впервые поставить скульптуру Поэта при его жизни и ему во славу. И пусть не говорит, как Маяковский: “Заложил бы динамиту...” Навестите сад скульптур на Филфаке.Тут и Блок, и Ахматова, и бронзовая голова Бродского на чемодане и... бегемотиха Тоня, Кстати о Бродском. В его статье “Нескромное предложение” есть великие мысли: книги поэтов надо издавать и раздавать гражданам, потому что “поэзия, предшествовавшая нам, по существу — наш генофонд.” Чтение поэзии — “в высшей степени экономичная форма умственного ускорения. На самом малом пространстве хорошее стихотворение покрывает огромную мыслительную территорию и часто в финале приносит читателю прозрение или откровение.” “Всегда найдется ребенок, который выудит книжку из кучи мусора. Я сам был таким ребенком...” И ещё об Иосифе Бродском в связи с друзьями Виктора Сосноры: Николай Якимов и Евгения Логвинова — авторы аудиоримэйка театрально-концертной программы “Песни дома Мурузи.” Как известно, в Доме Мурузи жил Нобелиат Бродский.

Виктор Александрович Соснора родился 28 апреля 1936 года в Алупке (Крым), отец был акробатом-эквилибристом Ленинградского цирка. В семилетнем возрасте Виктор попал на фронт, был “сыном полка”, служил 2 года снайпером. Окончил среднюю школу во Львове. Обучался на философском факультете Ленинградского государственного университета. Служил в Советской Армии. В 1954-1963 годах работал слесарем-электромехаником на Невском машиностроительном заводе .Первая публикация — стихи в журнале “Огонек”(1960). С 1963 г. занимается профессиональной литературной деятельностью. Автор сборников стихов “Аист”,”Возвращение к морю,” “Всадники,” “Январский ливень,” “Триптих,” “Кристалл,” “Песнь лунная.” Автор прозаических произведений “Башня,” “Книга пустот,” “Дом дней,” “Властители и судьбы.”

Лауреат премии Апполона Григорьева (2000).

...В отпуск мы приехали со щенком и хозяева нам отказали, потом Марина их переубедила и, едва устроившись в чистой комнатке с крашеным полом, открытым окошком, где ветерок раздувал занавески, — мы почему-то оказались в лесу, и Соснора в плаще и с палкой учил девочек наших, как искать грибы. Свете было, наверное, четыре года, Оле чуть больше. Компания нас была человек семь — восемь, вскоре мы сидели на деревянной скамье у огромного стола на кухне фрау Эллы; в необычайных размеров печи под полукругом топки горел огонь, оттуда достали гигантскую сковородку с маслятами. Отепя, эстонский городок, — Михайловское Виктора Сосноры. С хутора (он на горушке за городком) надо было спуститься по холму, по тропке в высоких, цветами прошитых травах. Пройти по улочкам в мягкой пыли, мимо красивых особняков за невысокими оградами, где на зеленом газоне куст пиона, перейти Ратушную площадь, мимо двух деревянных магазинчиков, на окраину, там снова холмы и лес, дорога километра в два-три до озера Пюхе, где купались, а на берегу стеклянный полукруг нависшего над водой ресторана, там мы обедали так вкусно, выбирая свиные отбивные, длинные котлеты, суп хлебный с изюмом, взбитые сливки и фруктовые пирожные с разноцветным желе... Виктор обязательно брал еще один обед и складывал в литровую банку для Руны. Белый пудель нередко его сюда и сопровождал, ожидая своей доли еды в тени под верандой. Королевский пудель, огромная псица в шелковых завитках, она вставала и клала ему лапы на плечи. “ Белый пудель и красная лошадь... ”

Несколько строк к характеристике поэта из статьи Владимира Новикова (“Огонек”№19,1996): “...Соснора вовремя понял невозможность скорого опубликования большинства своих произведений(...) Поэт выбрал единственный приемлемый для себя путь — строил , как дом за домом, том за томом — в рукописях, без разрушительной “помощи” издателей и редакторов. “Меня нужно читать, как я пишу — книгами,” — сказал он позднее (...) — Такой стройной, продуманной и выстраданной творческой архитектуры нет — говорю со всей ответственностью — ни у одного из поэтических современников Сосноры. Гордый, одинокий, внетусовочный (...) Надежнее всего творческий след писателя остается в языке. Не раз предпринимал я попытки растолковать читателям смысл и прелесть той неповторимой и кристаллически многогранной разновидности русской речи, которую создал Виктор Соснора. Но, думаю, полную ясность в читательское сознание может внести только сам русский язык, развиваясь и “догоняя” забегающих вперед поэтов. Как он уже сделал это со стихами Хлебникова, Пастернака, Мандельштама, невнятными для большинства современников и понятными безо всякого “перевода” нам, потомкам.”

В последние десятилетия мы видели Виктора Соснору по юбилейным датам. В день его пятидесятилетия Оля сделала у него дома снимок с мамой и много снимков с друзьями. Шестидесятилетнюю дату город отметил без Поэта, но красиво, торжественно и сердечно. Было это на Мойке, 12. В лекционный зал собралась сотня его коллег и почитателей таланта. Говорили о Викторе (сам он был в это время в Германии) замечательно. “Соснора — мощный авангардист и в то же время классик”( Андрей Арьев) “Как он читал! Громко, замечательно громко. Я слушал его, и всю ночь повторялись стихи. Его интонация вложена в его стихи, это как значки композитора. А сейчас он сбежал от нас, как Подколесин.”(Александр Кушнер). В приветственном адресе Союза писателей были примерно такие слова: “Приветствуем выдающегося русского поэта, пролившегося на нашу землю, как весенний ливень.” Председатель Пэн-клуба Валерий Попов сказал: “Соснора всегда был легендарен. От него шел магнетизм необыкновенности. Бешеный коктейль четырех кровей. Без Сосноры не было бы петербургской культуры, петербургской поэзии.”

Несколько цитат , записанных на встречах с Поэтом.

Фонтанный Дом,29 марта 1994 года.

— Есть ли у Вас ученики ?

— Это должны спросить у учеников.

— Года к суровой прозе меня не клонят, всегда писал и прозу, и стихи, с шестнадцати лет. И первые были — романы. У вас всё категорично: или так, или так. Бывает и так и так на этом свете. В вашем представлении писатель — тот, кто всё время пишет. Вот он встал, выпил — что хочет, — чай, карбофос, — пописал до вечера и лёг спать. Сидит в ванне и думает: что я завтра буду писать — стихи или прозу? Нелепо. Человек живёт, как все люди на земле. И только изредка пишет. Одни — хотят в биллиард играть, другие — писать.

— В “Доме дней” Ваше рождение — реальность?

— Какие в романе могут быть правды? Оставим за кадром. Существует литература и существует жизнь. Между ними пропасть. Жизнь — только декорация. Для меня никогда не существовало читателя. Я никогда так называемым девушкам не читал стихи. Даже с эстрады читал — только для себя. Адресата не существует, даже если писатель считает, что он существует. Маяковский посвящал стихи Лиле Брик, но шесть девушек спорили за “Облако.” Для читателя пишут те, кто рассчитывает на простодущного читателя или на крупные деньги, славу.

— Вы знаете свои корни? Откуда Ваша фамилия?

— Фамилия — восточно-польская или западно-украинская. Или у японцев может быть такое — я подозреваю, что я японец, всю жизнь. Я только японских писателей могу читать, и писать тянет иероглифами.

— Я ничего не понимаю в новых советских словах: “венчур,” “мафия ,””шоу”. Шоу — это самодеятельность. Я видел шоу в Париже, в Нью-Йорке.

Весной 1998 года в Фонтанном Доме был авторский вечер Сосноры. Народу пришло столько, что зал не вмещал — стояли вдоль стен и на лестнице. Мы-то, шестидесятники, пришли пораньше и сидели, а молодежь вдоль стен выстроилась — с очень симпатичными лицами люди. Стихи читала чтица, но все же тексты прекрасные. Слушали. После исполнялись романсы на стихи Сосноры — непривычно... Встреча приближалась к концу, поэт должен был ответить на вопросы, но говорит-то он невнятно, от долгой, давней глухоты. И вот, не ожидавший такого скопления народа, таких оваций ( он вставал и кланялся, когда прочитывали его стихи), восторга глаз , знакомых и новых — молодых — Поэт наш так был взволнован, что САМ решил читать стихи. Он сказал, что написал сорок книг, а опубликовано две или пять, поэтому он прочтет для нас новое, что им написано. И как читал!! Словно прежде. Как тридцать лет назад. Только голос глуше, а речь лилась, а стихи стали еще объемнее, глубже, филиграннее, игрой слов завораживали, неожиданными сопряжениями восхищали.

30 апреля 2004 года мы были у Сосноры дома. Собрались было пойти 28-го, в день рождения но Нина назначила тридцатое и в семь. Сказала, что чувствует он себя неважно и днем всегда спит до шести. Мы без четверти семь позвонили, и Мэтр вышел к нам еще сонный, в клетчатой рубахе, с седыми космами, но — с той же своей улыбкой! Сначала друг другу улыбались, писали первые вопросы, Нина разрезала белый ореховый торт, поставила блюдца на табуретки — сервировочный столик (показала) есть, но завален бумагами. Я все взглядывала на этот столик: как бы расспросить, что сотворяет Поэт. Дом, как и прежде, увешан картинами. Узнаю портрет работы Михаила Кулакова — красный, он мне всегда казался старящим Виктора, но теперь стал ему по возрасту. Спросила у Нины, записываю: маму Виктора звали Ева Вульфовна. Она наполовину эстонка, сказал Виктор. Он рассказал, как собирались построить дом в Отепя, уже был мастер, который бы за зиму выстроил. Да тут пришли реформы, Эстонии для нас не стало, и тогда они с Ниной купили домик на Мшинской. Был досчатый, с теплой прокладкой, складной, его обложили кирпичем. Нина любит землю с детства, “она умеет все это”, — говорит Виктор. Пруд у них есть. Показал: с две трети комнаты. Нина говорит, что как-то выкачали воду, собирались почистить дно, а там хребтом кверху стоит рыба! И они скорее снова залили прудик водой. Копали пруд сами. Какой-то майор есть , который им помогает, а сейчас уже сил у них нет что-то там делать. Зато грибы растут прямо на участке! — Я выкопал пней, наверное, восемнадцать, вот такие (раскидывает руки). И тут муравьи налетают, они все едят. И после все идет в грядки. А на двух пнях столько опят! Шесть белых нашли на участке. — Увы, домик начинает хиреть. Он вскидывает руки, ударяет воображаемой палкой: — Там же болото. Болото, стукнешь палкой — и бьет фонтан ( руки еще выше). Говорит, что из-за влажности кирпич начал осыпаться. что треть поселка только осталась заселеной — старики умерли, богатые в Мшинской не живут. При этих грустных текстах он становится однако все оживленней, радуется, что скоро уедет из города (“здесь же нельзя жии-ить”) Он стоит на фоне чудной картины, ее написал художник из Ташкента. У них там мало зелени, песок, объясняет Нина, вот он и рисует такую яркую траву и елки. Картина вся — трава и деревья, стоят две девочки. Занимает холст почти всю стену.

Поговорили о литературе. Вообще литература рождается полосами, — что-то вроде этого говорил он: вот была полоса начала века, были шестидесятые, а сейчас литературы нет. Ну, Мураками — он пишет хорошо. Но я прочел одну вещь. Следующие — повторение. “Ему пятьдесят лет”, — отделил он Мураками от своего (нашего) времени. Выспрашивая, нет ли новых стихов (он говорил, что не пишет), наконец-то достучалась до того, что сказал: пишет роман. Из каких времен? Обо всех, как всегда.

Пройдут встречи и вечера… Будет еще юбилей – ему 75, и Поэт придет. Звание такое присвоят – Поэт и дадут премию. Но для меня самыми лучшими останутся встречи у Ирины Вениаминовны на Невском, 112
Теперь дом затрещал от вредоносного соседства с тремя агентами другого мира на углу Невского и Восстания, говорят, и из дворов все старые строения уберут.

А как мы весело сюда шли!

К Ирине Вениаминовне, слушать Соснору.

Лестница узкая, этаж, кажется, третий.

Звонков на плашке двери вроде три, но можно не вспоминать, какой нужен, – откроют. Всё тут в миниатюре – коммуналка на три семьи, а в самый раз было бы на троих.

Вешалка общая. Открыл Боцман – шумный, большой. Недавно и четвертая комната была жилой, но когда освободилась, ее отдали в общее пользование. Она шириной как раз в окно. Теперь там белье вешают. Белый высокий узкий кухонный шкаф Ирины Вениаминовны всегда нас ожидает не пустым! Там запас чудных овощных консервов – помните, их умели варить на государственном уровне – кабачковые да баклажанные! А Ирина Вениаминовна отлично заправляла селедку горчичным соусом! А меня тут же отправляли на кухню (в, хорошо, если четыре кв. метра, площади). Но кастрюля-то, высокая, темно-зеленой эмали с бело-эмалевым нутром, наполненная белой чищеной картошкой в воде прозрачной, только и ждала, чтобы вспрыгнуть на синий газ…

Теперь и в комнату: «Здравствуйте!»

Привычно обойти взглядом слева направо.

Так, большая широкая кровать спрятана занавесом.

И.В. показывает фонарик на прищепке – с ним она читает ночами. После эту кровать Софы полюбит Марина – будет курить, сидеть, поджав коленки.

Темный высокий шкаф-«гардероб» прислонен к стене. А к нему поперек приставлен вроде этажерки с открытыми полками – «французский». Ирина Вениаминовна любит читать в подлиннике, особенно про Жана Габена.

Вызываю дальше: ДИВАН. На его высокой спинке укреплены шкапики, из которых по зову хозяйки достаются пачки папирос. И некоторые гости уже на диване. А мы свой путь едва до середины…Круглое зеркало на невысоком комодике (посмотреть, как зовут, в альбоме «Мебель»). Большое высокое окно поперек комнаты. К нему справа примыкает стена из темного древа шкафов: «хранящий робы» и – БУФЕТ. Порою И.В. призывает дам помочь освежить посуду. Много посуды. Но заглянем за стенку из шкафов:

– Василий Иванович,:здравствуйте!

Он повернется от письменного стола и мы быстро обсудим, в каком состоянии главное дело его жизни: изобретенное им стекло для телескопа.

А стол накрыт, фужеры блещут!

Да, ведь про стол я не сказала. Большой он, широкий, раздвижной, тяжелый В каждом доме такой быть должен. И когда я на улице Софьи Перовской заменила мебель на югославский гарнитур, Василий Иванович тут же пришел с другом, и они унесли (пешком) наш хорошо поеденный древесным жучком стол.

Как Виктор читал стихи – надо рассказать. Пока что – про то, как мы пели в маленькой кладовушке. Садились, кто как сумел, устраивались на полу, к стенке прислонясь, – и все бывшие песни перепевали.

Сначала грустные – «Там вдали, за рекой….в небе ясном..заря разгоралась…

И боец молодой вдруг поник головой…»

А дальше – по нарастающей – до «Москва-Пекин! Москва-Пекин! Идут, идут, идут народы!!»

Запевалой был у нас, пожалуй, Слава Попов. Сын Ирины Вениаминовны и Василия Ивановича, настоящий пацан с Невского, из тех, что знают все пути через дворы проходные, компанию ведут через всю жизнь и вырастают в очень хороших людей. Славился Слава как знаток песенного городского фольклора. Лина, когда Славы не стало, передала его коллекцию магнитофонных лент в Пушкинский Дом.

Все в жизни – случай и судьба.

С Поповыми мы подружились так: Моя редакция «Смены» заказала автобус по грибы.В заповедном (на военном полигоне в выходной, через железные ворота, по спецпропуску)… В заповедном лесу увидела я рядом с нештатным корром сельхозотдела тоненькую Лину. «Славинька, вот, смотри!» - показывала на шляпку гриба. Слава нагибался и забирал гриб в корзинку. Когда через несколько дней Поповы в первый раз пришли к нам на Перовскую, Олин Дед , чудный доктор, мне сказал: «У твоей подруги больное сердце». Лину оперировали. Появился сын Леня, блистательный театровед в грядущем..Увы, недолгом.

Возвратимся к столу. Сиживал за ним три-четыре раза Булат Шалвович, однажды – с Михой Кливидзе. Главным нашим поэтом оставался Виктор Соснора, наш Мэтр.

Тем временем в городе пошли поэтические вечера!

Наша компания переместилась – привычно занимали места на всех в громадном ДК имени С.М.Кирова. В очереди на Таганку не стояли – приглашены были. Но это – особый рассказ. А стихи твердились …

Любимая, спи…– Мы втроем возле телевизора. Собака Кутя молча встает и прячется под стол, исполняя приказ Евгения Александровича.

Осень. Желтая листва осин прячет рыжики. В свободный после дежурства день мы с Людой Платоновой прибыли чуть свет в лес за Старым Петергофом.

В день осенний, как лист опавший,

Опьяняюще и опасно

В нас восходят, как семена,

Чьи-то судьбы и имена. –

Вознесенский. И. это как предсказание – всегда буду писать о чьих-то судьбах.

Со мной с утра не расставался Дождь…– Серебряный какой-то голосок Беллы Ахатовны.

Чьи-то судьбы и имена…

Раз мы с Людой, значит, меня уже «исключили из рядов, спрятали в отдел писем».

И теперь самые подходящие к случаю – строки Виктора Сосноры:

Перемены…Перемены…Перемены –

К бедам новым.

Перемены неизменно

Выйдут боком всяким гномам.

Николай Якимов:

Мы не литераторы, мы музыканты... Я хочу от всех нас признаться ему в большой искренней любви. Мы его очень любим, мы любим его стихи, мы любим его прозу, мы любим его как собеседника замечательного. К сожалению, мы познакомились с ним недавно, лет шесть назад или семь, и мы были покорены им, покорены его стихами, его произведениями, он покорил нас как человек, как собеседник, как человек, не вписывающийся в общие правила существования... жизнь идет, а Виктор Александрович сегодня не решился приезжать, его сегодня тут с нами не будет, но, пользуясь словами Александра Скидана, хочу сказать, что мы все поздравляем русскую литературу с семидесятилетием Виктора Сосноры.

.Я прошу заранее прощения у тех, кого я не знаю, но вы тоже нас не знаете, я думаю, что этот перекресток запомнится нам всем, сегодняшний вечер. И небольшая официальная часть, я хотел бы пригласить на сцену, на сцену, вот что значит – музыкант стоит, я хотел бы передать слово .Илье Фонякову, поэту, председателю союза писателей Санкт-Петербурга, пожалуйста.

Илья Фоняков:

«Дорогие друзья, сначала небольшая поправка, с недавних пор я не председатель секции поэзии, я передал эту почетную должность более молодому коллеге Александру Танкову (?), так что я здесь просто как представитель союза писателей Петербурга и как старый товарищ, друг Виктора Сосноры, глубоко любящий и почитающий его замечательную поэзию.

Когда от грохота над морем

Белеют пальцы и лицо....

Соснора написал эти строки много лет назад, но они актуальны во все времена, в том числе и на времена нынешние,

... И быть покорным, быть гребцом…

Но, конечно, может встать вопрос: куда вести? Но дело в том, что даже в те времена, когда ... подсказывали, куда надо вести, Соснора ведет туда, куда советовали ему то ли звезды, то ли ... Бог его знает, что, какие бездны наполняют парус поэзии, точно на этот вопрос ответить невозможно, особенно в наш случай, о таких поэтах, как Соснора, говорят, что он поэт сложный, говорят, что он поэт для немногих, хотя наполненность этого зала, в наше не самое благодатное для поэзии время, говорит как раз об обратном. Его таланта читателей и почитателей очень много.

Мы знаем, как непросто складывался его поэтический путь. Книги выходили с большими перерывами, его отлучали от поэтических выступлений, все было. Но сегодня я думаю, что не то удивительно, что стихи ложились в ящик стола. Удивительно, что его вообще печатали. Настолько он не вписывался в предложенные рамки, прежде всего эстетически. Он сложен, у него необычный синтаксис, он доходил до того, что у него знаки препинания появлялись в середине слов, разрывая их на части, он исследовал какие-то предельные возможности языка .

Конечно, в те годы, когда его книги все-таки выходили, неоценима роль Николая Асеева, написавшего предисловие к его первой книге, неоценима помощь Лихачева, но вместе с тем, Виктор удивительным образом умел себя поставить, умел заставить с собой считаться. Известно, что змея кролика гипнотизирует, но бывают такие удивительные кролики, которые сами могут в какой-то момент загипнотизировать взирающих на них змей, тем более, что кролик ... с очень сильным характером, с очень сильно развитым чувством собственного достоинства, и с осознанием своей миссии, от которой он не отступал и не отступает сейчас ни на йоту. И сегодняшний день действительно праздник поэзии, ну нет сегодня его в этом зале, но говорил я сегодня с ним по телефону, и мы с ним сегодня, и он с нами, и праздник этот наш общий, и я думаю, что он запомнится надолго».

Ниолай Якимов читает приветствие сотрудников библиотеки:

“Глубокоуважаемый Виктор Александрович! От имени читателей и сотрудников городской публичной библиотеки, сердечно поздравляем Вас с юбилеем и позвольте выразить Вам глубокую признательность за Вашу литературную, педагогическую деятельность (...)

С наилучшими пожеланиями, директор Зоя Васильевна Чалова».

Александр Семенович Кушнер:

«Дорогие друзья! Конечно, невероятное событие, что Виктору Сосноре — 70 лет. Я вспоминаю шестидесятые годы, когда начинали, - это совершенно непредставимая цифра.

Явление Сосноры в нашей поэзии — невероятное. Если вспомнить те годы, даже и не- понятно, как это все возникло и появилось. Я думаю, что у нашего поколения была вот такая замечательная особенность: мы через головы отцов обращались к дедам и прадедам нашей поэзии. Кто к Цветаевой, кто к Мандельштаму, а Виктор Соснора, мне кажется, к древнерусской поэзии и к футуризму.

И вот из этого удивительного совмещения, конечно, появился серьезный поэт. Теперь уже, а может, и тогда, я понимаю, что поэзия - это не дорога, а бесконечное разветвление, и как хорошо, когда ты знаешь, что вот с тобой есть такой поэт, я помню его стихи, про то, как цыгане, там, на заре ходили. Все это страшно удивляло, вся эта мистика, весь этот набор, и было замечательно, что рядом с тобой есть такой поэт. И значит, на его территории больше никого не находилось. Поэты, как волки, знаете, вот делят этот лес на части, и вот тут ты охотишься, а вот тут Соснора, а вот тут Н-ский, и так далее. Понимаете? И вот ощущение, что есть такой товарищ, который делает, что дано, и занимает эту нишу, это совершенно замечательное ощущение. Я взял книжку с собой, это любимая моя книга Сосноры, это начало семидесятых, ... я помню “Всадников”, помню, и каждая книга - это событие, тем более зная, с каким трудом они выхолят, как это все нелегко, но эта книга мне ближе всех стальных, и, с вашего позволения, я прочту стихи, одно из самых любимых.

... Лежащий, женщина, ты враг

ближайший и моя окаменелость,

ау, мой милый, всесторонних благ,

и до свиданья – веточку омелы

за ласки тел, целуемых в ночах,

за ласки лиц, за журавлиный ветер.

За балаганы слез, бубновый крах

иллюзий твоих, ...

ау, мой мститель, мастер мук,

ау, все наши Антарктиды, Сахары, ау –

и ставлю новую ... и с новым ядом новые стаканы.

За ладан лжи, за олимпийский стих,

за Ватерлоо, за отмену хартий, за молнии меня,

о, отступись, оставив мне, все хорошо и хватит.

Змеиный звон ... всех небес и ... пью чашу.

Явление Сосноры в нашей поэзии называют невероятным. Ищут корни его стихов в древнерусской поэзии и футуризме. Мы знаем, как непросто складывался его поэтический путь. Книги выходили с большими перерывами, его отлучали от поэтических выступлений, все было. Он не вписывался в предложенные рамки, прежде всего эстетически, в рамки деланной простоты, деланной понятности, а он сложен, у него необычный синтаксис, он исследовал какие-то предельные возможности языка. Его называли самым элитарным изгнанником русской литературы.

Александр Скидан:

“Это тот же опыт, что заставлял вздымать глухонемые валы сонат Бетховена. Напомним здесь, что половину жизни поэт живёт лишённым слуха. Его мужество – пример невероятный. Виктор Александрович Соснора три десятилетия вёл Литературное объединение при ДК имени Цурюпы. Можно говорить о поэтической школе Сосноры в нашем городе.

Виктор Соснора – Лауреат премии имени Апполона Григорьева.

Мы не литераторы, мы музыканты... Мы его очень любим, мы любим его стихи, мы любим его прозу, мы любим его как собеседника замечательного. К сожалению, мы познакомились с ним недавно, лет шесть назад или семь, и мы были покорены им, покорены его стихами, его произведениями, он покорил нас как человек, как собеседник. Пользуясь словами Александра Скидана, хочу сказать, что мы все поздравляем русскую литературу с семидесятилетием Виктора Сосноры!

Мы видим постоянный читательский интерес к творчеству Сосноры, существование ореола легендарности вокруг его имени. Его поэзия и проза служат развитию, обогащению русского литературного языка. Замечательна музыка его стиха. Это особенный голос, невероятный. Как сказал на юбилейном вечере поэт Александр Кушнер: “Есть такое явление – Виктор Соснора. Он абсолютно порядочен. Не говоря о том, как он красив. Он человек чести и в стихах. Он не для выгоды пишет, не для результата. Если у жизни есть смысл, – то это смысл поэтический. И Виктор Соснора – воин этого смысла, борец за этот смысл”.

Интересны и парадоксальны исторические романы Сосноры. Они побуждают к размышлениям. Как сказал на юбилейном вечере Яков Гордин: “Это не значит, что так и было, но это неважно. Виктор Соснора парадоксален и создаёт свою версию и в прозе, и в поэзии.”

Известна его педагогическая деятельность, отразившаяся на творчестве следующего поколения литераторов Санкт-Петербурга. И не только литераторов — среди “ЛИТОвцев” Сосноры и учителя, и учёные, и депутаты. Занятия с поэтом служили ориентиром в жизни, взращивали вольнолюбие.

***

Замечательные молодые люди, музыканты, устроили очень красивый юбилейный вечер Виктора Сосноры. Они пели песни на его стихи, и песни звучали грустно и нежно, были полны любви к деревьям, птицам и людям. Они создали фильм, в котором звучит незабываемый голос Виктора Сосноры, усталый и мудрый. Они издали его “Избранное” — великолепную аудиокнигу с двумя дисками. И они подарили связанную Евгенией Логвиновой чёрную шапочку Мастера нашему другу-поэту.

Лев ЕЛИСЕЕВ, заслуженный артист России:

«Прочитав в журнале “Аврора” роман Сосноры “Властители и судьбы,” я был потрясён, создал по этому тексту литературную композицию для чтения с эстрады и принёс, как в те времена было принято, на утверждение. И в ужас пришёл “утверждаюший” начальник от сходства давних ситуаций и мотивов с нашими. 1968 год — это невозможно сейчас представить и вообразить! Читать запретили... И с каким удовольствием я прочёл её в день юбилея поэта!

***

Сергей ДРЕЙДЕН, актер:

«И я прочёл первую часть того же романа — “Две маски” в журнале “Юность” и настолько влюбился в этот текст, что написал рассказ для сцены. Два персонажа, в одних и тех же декорациях, но каждый по-своему, рассказывают о судьбе несчастного Иоанна Антоновича, императора по крови, заточённого в Шлиссельбургской крепости, и всё переворачивается... И я познакомился с Соснорой и уговорил его перейти Невский (он жил в доме Вагановского училища) и хотел поставить спектакль в Театре Комедии, но не получилось. Я прочёл этот отрывок, который мне и сегодня хочется сыграть, на юбилейном вечере — понимание было полнейшим, так театральна проза Виктора Сосноры. Когда же на юбилейной выставке увидел фотографии его родни в Областном цирке, я понял, откуда его артистизм, откуда это его пронзительное существование.

Яков ГОРДИН, редактор журнала «Звезда»:

«Его стихи звучат. Он потрясающий лирик. Трагизма его жизни хватило бы на три судьбы. Он сумел без надрыва, без форсажа передать жизненную трагедию в форме, которая снимает надрыв. Стихи, посвящённые Марине, я не могу читать без комка в горле. Его стихи семидесятых — это попытка передать то, что передать в словах невозможно. Гигантское напряжение: слова корёжатся, синтаксис дикий, но в лучших кусках ощущается удивительная адекватность реальности. Как у Хлебникова — мало что понятно, но совершенно очевидно, что гениально. Вот это именно то, что есть опережающий язык.

В биографии, которую он сам конструирует, и в судьбе — он человек необыкновенного мужества. И дело не в брутальности первых стихов (“Я всадник, я воин”). В умении отстоять своё пространство, обострённое чувство защиты своего пространства. Я однажды в предисловии к сборнику назвал:”Бродский-Кушнер-Соснора.” Виктор позвонил: “Мы такие разные, что наши имена не должны стоять рядом”. Чувство необходимости своей особости. У него был период успеха — искушение было велико, но он не стал успешным советским поэтом. Он остался равен себе и таким он живёт и действует

Кто выступает - Скидан (?)

«Для меня была большая честь узнать Виктора Александровича и написать это предисловие - это тоже, огромнейшее счастье, жаль, что он не смог сюда приехать, но с другой стороны, это из области значимого... Виктор Соснора менялся, мне ближе то, что он делал в конце семидесятых годов и в поэзии и в прозе, и то, что он делает сейчас, когда вернулся к стихам, я думаю, что его проза семидесятых годов не оценена, это настоящая русская проза. Это не просто проза поэта, это нечто большее, это совершенно уникальное событие, такое же уникальное событие, как его большие поэмы, совершенно сопоставимо с поздними вещами Хлебникова и поздним Мандельштамом. Совершенно необыкновенный прорыв а русской поэзии, конечно, темная поэзия, сложная, но безумно великолепная, бесстрашная. И Виктор Соснора был и есть совершенно бескомпромиссный человек, и это главное, я считаю, он ни в чем себе не изменил, хотя менялся, это неподкупный человек и в этой неподкупности какой-то залог преемственности, хотя он эту преемственность традициям рвет, как ее рвала Цветаева, как ее рвал Хлебников, как ее рвал Маяковский. Это традиция, которая вообще никому не давалась с конца тринадцатого века в Европе. Ну, наряду с этой сложностью, изощренностью, — поразительный, душераздирающий лиризм, с нереальной мощью.Это необыкновенный вклад, ни на кого не похожий, и я думаю, что для нас необыкновенная честь, потому что мы живем в эпоху Сосноры, я думаю, что и шестидесятые, и семидесятые, и двухтысячный, - это эпоха Сосноры. И я счастлив, что я в эту эпоху жил, что я прикоснулся к этому величию, к этому событию, Я думаю, что все писатели, которые пишут и всем усилием создают народ, - они создают будущую аудиторию, создают то, чего нет в наличии здесь, сейчас. Это страшное одинокое усилие, это трагическое усилие, это, конечно же, предвосхитило их конкретную судьбу, но только таким и дано создавать поэзию. Создавать нас, своих читателей. Но благодаря таким, как Виктор Соснора, народ возникает. Я думаю, таков Кафка, который писал в отсутствии читателя, он его и создал, таков и Хлебников, который писал в отсутствии читателя, и таков Виктор Соснора. И я радуюсь его значимому отсутствию здесь. Спасибо.

В день 75-летия,28 апреля 2011 года Виктору Александровичу Сосноре присуждена премия ПОЭТ.

Несколько сообщений из Интернета

«До сих пор нахожусь под впечатлением вручения премии "Поэт-2011" Виктору Сосноре. Абсолютно глухой, почти потерявший речь, с огромным трудом передвигающийся человек вызывал у аудитории не почтительное уважение - восторг. Его приветствовали стоя, провожали тоже стоя. Он никогда не ходил строем, он шел своим путем, не обращая внимания на то, что о нем думают и говорят. Он не участвовал в "тусовках", он никому не старался понравиться. Он завоевал авторитет, который мало у кого - если у кого-то - есть. Хорошо, что он успел получить премию.
Уходя за кулисы, он остановился и поднял руку в знак прощания. Это было и страшно и прекрасно, одновременно

Пишет в жж С.Чупринин:
Вчера вечером брожу по гостиничному холлу, поджидаю Соснору, который вот-вот должен явиться с Ленинградского вокзала. И, наверное, нервничаю настолько заметно, что бармен подощел ко мне и кивком указал на стеклянную дверь: "Это не ваши ребята там, во дворике стоят? Ну, чистый Голливуд". И действительно, Виктор - в тропической панаме, в долгополом плаще, застегнутом под кадыком, с седыми патлами до плеч и с сигареткой в худых пальцах - больше всего похож на постаревшего, но очень еще даже ничего героя из "Великолепной семерки".
Ничего уже много лет не слышит, а в последние годы еще и почти не говорит, но взгляд смеющийся, а оценки кинжальные. Очень, говорит, переживаю за Сережу Миронова - ходил, говорит, студентом ко мне в литстудию. Неужели и он, - изумляюсь, - стихи писал? И он тоже, - кивает. А взяв блокнотик, прибавляет уже словами: даже неплохие.

Эхо Москвы

19.05.2011 06:20 : Ежегодная церемония вручения национальной премии «Поэт» состоится сегодня в Большой аудитории Политехнического музея

Ранее объявлено, что лауреатом этого года стал санкт-петербургский поэт, переводчик, прозаик Виктор Соснора, отметивший недавно 75-летие. Полувековая дистанция со дня выхода «Январского ливня» - первого сборника , а таковых у Виктора Александровича три десятка, плюс проза и эссе, плюс оформление собственных книг, таков неполный список творческих ипостасей сына эквилибриста, не кончавшего вузов, слесаря Невского машиностроительного завода, написавшего захватывающее чтение «Апологию самоубийства».

Отец воевал в Войске Польском у Рокоссовского, вывез сына из блокадного Ленинграда, устроил к себе в действующую армию, мальчик оказался смышленым, и в разведку ходил, и попадал в десятку из револьвера. Премии Андрея Белого, Аполлона Григорьева, Сергея Довлатова – неполный перечень литературных наград Сосноры, а вот здоровье подкачало, самая большая поэтическая награда нашла своего автора.

Премия вручается с 2005 года, ее размер – 50 тысяч долларов, лауреаты разных лет – Александр Кушнер, Олеся Николаева, Олег Чухонцев, Тимур Кибиров, Инна Лиснянская и Сергей Гандлевский. Саратов

19 и 20 февраля в муниципальном театре драмы, музыки и поэзии "Балаганчикъ" прошла премьера спектакля по пьесе питерского поэта и драматурга Виктора Сосноры "Хутор". Саратовские постановщики назвали спектакль "Пьяный Ангел".

У постановки - 2 актерских состава. В первом пьяного Ангела играет Владимир Смирнов, Девушку - его ученица Дарья Земскова. Во втором - Ангел - сторожил "Балаганчика" Владимир Федотов, партнерша - недавно перешедшая на постоянную работу в театр из "Теремка" актриса и педагог Наталья Суматохина.
Альтер-эго Девушки играет актриса "Балаганчика" и супруга руководителя театра Елена Гладырева. Сам Гладырев взял роль Автора.

Декорации выполнены Ириной Струкачевой. Мультфильмы и видеоряд в течение года готовил для премьеры артист Театра русской комедии Михаил Юдин, дебютировавший как художник. Его рисунки напоминают стиль молодежной субкультуры "эмо".

ПОЛИТ..РУ

Известный российский поэт и прозаик Виктор Соснора по случаю своего 75-летия награжден Почетным знаком «За заслуги перед Санкт- Петербургом», сообщает ИТАР-ТАСС .

Отмечается, что эта награда вручена ветерану от имени и по поручению губернатора Санкт-Петербурга Валентины Матвиенко.

Виктор Александрович Соснора родился 28 апреля 1936 года в Крыму в семье гастролировавших ленинградских цирковых артистов. Во время Великой Отечественной войны в 1941—1942 годах находился в Ленинграде, потом был вывезен «Дорогой жизни» из города, оказался в оккупации на Украине, стал «сыном полка». Приютивший его отряд был уничтожен немцами, чудом спасшегося мальчика нашел отец, ставший к тому времени командиром корпуса Войска Польского. В послевоенные годы служил в армии на ядерном полигоне на Новой земле, позже работал слесарем-электромехаником на Невском машиностроительном заводе, учился на филфаке ЛГУ. 

Его профессиональный литературный стаж составляет без малого полвека. В 1958 году было опубликовано первое стихотворение Сосноры. Предисловие к его первому сборнику «Январский ливень» (1962) написал Николай Асеев, которому молодой поэт посвятил свой следующий сборник «Триптих» (1965).

Еще в годы работы на «Невском заводе» Виктор Соснора знакомится с девушкой Мариной, ставшей одним из праобразов цикла «Песни Бояна». В это время им начинаются, прославившие его, старо-русские, полуязыческие, гражданские мотивы, которые найдут место в сборнике «Всадники». Самые известные произведения этого сборника: «Слово о полку Игореве», «Песни Бояна», (оканчивающиеся казнью легендарного поэта-сказителя Бояна, за его «задиристые песни») «Калики», «Рогнеда», «Сказание о граде Китеже», «За Изюмским бугром», полные литературных провокаций и обличительства. Позже Виктор Соснора отходит от древнерусских мотивов, пытаясь сознательно продолжать традиции футуризма и авангардизма в русской литературе; его настроения становятся во многом трагичны и антиутопичны.

Среди десятков книг мастера есть и тома прозы. В числе многочисленных наград петербуржца — российская национальная премия «Поэт» (2011). Он является также лауреатом премии имени Аполлона Григорьева и Премии Андрея Белого в номинации «За особые заслуги перед русской литературой» (2004). Виктор Соснора удостоен премии правительства Санкт-Петербурга в области литературы, искусства и архитектуры.

В честь юбиляра прошел торжественный вечер в Доме писателя. Выставка его графики, включающая авторские иллюстрации, открылась в Центральной городской публичной библиотеке имени В. Маяковского. Несмотря на болезнь, Виктор Соснора продолжает работать. Он руководит одним из петербургских литературных объединений, выращивая новых поэтов. Позже поклонники творчества поэта и молодые литераторы посвятили его юбилею поэтический вечер в «Петербург-Концерте».

Юбиляра поздравили губернатор Петербурга, вице-губернатор Петербурга Алла Манилова, писатели и поэты, ученики. В честь Виктора Александровича прошел торжественный вечер в Доме писателя на Звенигородской улице, в концертном зале «Дома Кочневой» на Фонтанке.

К сожалению, тяжелая болезнь не позволяет Виктору Сосноре выходить из дома. Но он не живет отшельником. Ежедневно его посещают поклонники его творчества.