Среднерусский малый дед
полосатые портки
через голову надев
из веревки вьет очки
время шарит на столе
где разложен инструмент
шило гвозди кожемит
клей пахучий, как болото
где муха жирная лежит
к деду вполуоборота.
В заколоченном сельпо
мыши нюхают сигару
бродят куры по базару
в сизом пасмурном пальто.
Среднерусская пейзажь!
твой художник бородатый
слюнявит скучный карандаш
и тот становится крылатый.
Певец кирзовых сапогов
квадратный витязь шевиота
сидит один среди стогов
любя копировать болото
где там и здесь по деревням
остатки роскоши военной
штаны армейского сукна
ремень со звездочкой на пузе
и дети с криками Война!
друг другу руки крутят в узел.
Рисуй художник руки деда
свинцовой кожи тусклый груз
то медь медальки за победу
в стакане жестяном проснулась
твой дед по гвоздику стучит
спиной ворочая трескучей
да в чайном блюдце клей пахучий
мутной вечностью смердит.

1972

Наследующему ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому
послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину,
и темя освещает седину
теплом и светом внутренним … Лежит
апрельский снег на голове старух.
Наследующий ложь находит по следам
свой материнский дом, где голубиный пух
кружит по комнате, слетается к устам.
Забьется в глотку столько тишины,
что рад заговорить, воспомянув
минувшую войну - ее железный клюв,
вскормивший смесью крови и слюны
грудное сердце. Рад бы обсказать
заговорить огнями, словно куст -
но полон рот, но слышен хруст
костей. И голубиная тетрадь
для записи единственной чиста.
Раскроешь - там лежит Наследующий ложь.
Он площе фотографий, он похож
на дырку в основании креста.
Вокруг него, истекши из ступней,
извечной крови струйки запеклись -
как дерево креста, лишенное корней,
он вырос из земли, где мы не прижились,
но блудными детьми вернемся к ней.
Он только след и ржавчина гвоздя,
насквозь его все явственней скользя,
все чище и бедней,
минуя речки, пристани, мостки,
ведя наверх и вдаль послушные зрачки,
растет земля холмов и уходящих гор -
так незаметно голос входит в хор,
условный разрывая волосок, -
границу горных - горниихъ высот.

1975

Бегущие посажены в мешки
и к дереву, наполненному ревом,
бегут и скачут наперегонки
вдоль поля с фиолетовым покровом.
Не красен праздник, вытоптан, лилов.
Гудит земля на площади базарной,
как тыква - так пуста, как тыква - так бездарна,
а в центре площади - гора свиных голов.
Деревня праздник празднует сама.
Ни человека. Скрипка и волынка.
И дерево ревет над куполом холма -
душа растительная рынка.
И только несколько, последние в селе,
отросток шеи обмотав дерюгой,
стучат наперебой мешками по земле,
бегут и валятся - и матерят друг друга.

1975

Боль как солнце во сплетении солнечном,
крылатое солнце сквозит по ребрам.
Так на закате воронья стая
пересекает солнечный диск.
Боль ко всему, что ни облито светом,
что ограничено светом вечернего часа.
О, какие тихие люди,
какие же тихие в эту пору!
Такие - что смех за деревьями сада
в отравленный слух мой вошел, как рыданье,
и море вокруг - а не просто морские курсанты
с белыми девушками своими.
Их воскресенье кончается, и магазины закрыты.
Море плоского света, и низкое солнце
как печать на строеньях вечерних,
словно каждое зданье - больница.

Аквариум,1978

Это плач о людях чьи лица
подобны овальным торцам
бревен
в концентрических кольцах
коловращения черт
это вопль о сплошном человеке
о человеке-пространстве
белые цирки часов
где каждую четверть Востока
отмечал удар топора
и воскресший плакал малевич

1979

с каждым августом смерти увечья ареста
праздник Преображенья все громче все ближе
и пожарное солнце в лесу духового оркестра
языками шершавыми лижет
все больнее и все оголенней
наши губы и руки
с каждым августом чехии пленной и польши наклонной
Ты все выше в одном вырастающем звуке
если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом -
созерцание смерти подобно цветку с лепестками
отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!

С каждым августом, 1979

на широкое на круглое гулянье
праздник бедных
оживает бог музыки для закланья
нищего созвучья собеседник
навсегда готовый к искаженью
репродуктором народным
дух мелодии плывет в изнеможеньи
перед слушаньем голодным
перед платьицем раскрашенным фанерным
за дощатою спиною
на цементную лужайку, на земное
веселение с трудом неимоверным
опускается перо из оперенья
ангельского - в пятнах опаленья

С каждым августом, 1979

раскрыты окна швейных мастерских
сюда, переступая стук
машин текстильных
худая женщина орет
и вырывается материя из рук
мелькающих любвеобильных
и пуха медленный полет
над головами
на полуфразе оборвет
короткой жизни продлеванье
и вот окажется что голову задрав
над нею небо - ржавая мансарда
голубизна дюфи и зеркало моцарта
где превращается состав
подвального существованья

С каждым августом, 1979

кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков - одна тишина и плывучий
гул - одно непрерывное Имя
для картофельной почвы сплошная вибрация Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы - и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль, открытую сердцу, замыкая в единый
щит невидимый - в незащитимый
диск печали

С каждым августом,1979

когда расширился мир, и мы оказались не в центре -
на старой окраине с фонарем косящим
с горсткой старух выходящих из церкви
с нищетой и несчастьем
лицом к лицу - и когда он как шар воздушный
раздулся и плыл - голубое сквозь голубое -
стало скушно, Господи! скушно!
все уехали. Я говорил с тобою
что невозможно бегство, а сердце стояло пусто
в церкви служба кончалась. пели "достойно…" -
и Он уже плыл за границами всякого чувства
медленно и спокойно
Я ведь люблю тебя, а между нами все пуще
раздвигается сфера и наши тела размыкает
и огромное солнце над голосами поющих
плавится, изнемогает

Где трещина,1979

словно бы сталин воскресший, рябое
солнце над лесом
пахнет грибами лекарствами ржавым железом
потом дождем ожиданьем покоя
кровью зеленой
кровлей щебечущей несотворенной
над головою
Это восход или вечер? восторг или запад?
низко и кругло
солнце повисло похоже на голову куклы
скрытой за нижней границей за кадром
за горизонтом
розовый целлулоид
розовым светом подкожного слоя
озарено и вчера и наверное завтра

1980

рабин и солженицын и каждый
с номером на спине и груди
из героического "ОДНАЖДЫ"
вырвавшись - вы навсегда позади
себя чьи судьбы окаменевают
в десятилетии месяце дне
Звездного Часа при мглистой луне
где одни облака проплывают
по неживым изваяньям - герои
скифских олимпиад
занятые неподвижной игрою
в изуродованный мраморный сад -
рабин и солженицын равнины
сложеноой из песчаных имен
и всегда - под луною, под явственный бег лошадиный
верст бегущих назад, на поклон
бледному саду камней типографских
грязно-коричневых полугазетных холстин
Господи! мы никогда не простим
что руки в чернилах и красках
что крови сквозь каменный эпителий
не проступило - не запеклись
черные сгустки сгоревшей метели -
звездной, покинувшей высь.

1980

где же я? там. ну а где же я там
между ребенком и стариком
как между строчек отчетливый шрам
фраза отчеркнутая ногтем
в раненой книге вороньей весны
среди летающих лошадей
где произнесенное: "Вы - спасены"
тонет в рыхлом снегу новостей
каждое сообщенье прошло
столько рук и по стольким текло устам
что на всякий вопрос отвечаю: там
где затоптанный снег и воронье крыло
между соцгородком и бывшим селом
в гипотетическом поле рая
на единственное - множественным числом
отвечая

1980

погода, возраст, возрастанье злобы
в агонизирующем воздухе зимы
когда бы тьма! - но тьмы и тьмы и тьмы
и темен транспорт узколобый
локтем заденет, задницей раздавит
но я привык - не обижаюсь не верчусь:
общение с народом не рождает
ни светлых мыслей ни высоких чувств
оно такое тесное такое
телесно ощутимое когда -
когда повеет тютчевской весною
от человеческого тронутого льда
ведь ничего в ответ не встрепенется!
ничто не вспомнится в надышенной груди
и если будущее все-таки вернется
то всё в слезах, то - нет, не впереди -
оно тихонько станет за спиною
притиснутое бывшее иное

1981

темно, говоришь? безысходно? скажи: некрасиво
язык не подымется, вкус не соврет
закрою глаза - и как будто сигаю с обрыва
лечу в молоко голубое ногами вперед
лечу и не чувствую ни облегченья ни бездны
одно любопытство, и рвется незримая сеть
воздушных путей и вплетается в контур телесный
ветвистая молния как семихвостая плеть
внизу пастернак или фрост на своих огородах
случайной лопатой червяк рассечен дождевой
и в тысячекратно воспетых природах
запахло землистою тысячепервой весной
глаза прикрываю - во тьме поэтической прорвы
ни отдыха нет, ни житья но паренье одно
над почвой сырою где - до горизонта - просторны
раскрытые руки объемля простор иллюзорный
всего что со мной совершиться должно

1981

не объехать на мистической кривой
холм годов безыллюзорных
с подпаленной кое-где травой
смотришь на небо - крупитчатое, в зернах
словно дурно отпечатанное фото
влажно шелестит над головой
смотришь на небо - откуда я? да вот он,
в толпах продуктовых сам не свой
в давке в потеплении животном
около торговли угловой
разве жизнь действительно просторна?
разве жизнь действительна? работа?
развяжись, оставь её, чего там -
лучше сдохнуть непритворно
чем прикидываться что живой
смотришь на небо, и в ожиданье горна
задран подбородок и развернут
треугольник локтевой
острием на радужные сосны
на закат порфироносный

1981

непраздничная праздность и свирель
овечьи дни в загоне у недели
но есть ограда - и найдется щель
найдется щель - и полоснет по щели
звездообразно-солнечный клинок
преследованье дивной цели -
пускай земля не осязает ног
ступающих по безымянной цвели
ее болот, асфальтовый поток
пускай течет, пускай лежит маршрут
как мертвая змея, на службу и обратно -
душа взвивается захлестывая кнут
на шее петербургской акварели
над бывшим городом - но это высший труд
предпраздничный, невероятный!

1981

я не оглох но в голосе народа
окрашенном природной глухотцой
иссякла музыка, слетела позолота
и он остался красным и отечным -
язык отечества под кожей переплета
насквозь пробитого отточьем …
ведь жалко - не оглох над недоговоренной
судьбою, над любой страницей
написанной по-русски, по-людски!
все - за словами, от чего не заслониться
о чем не говорят легко и оживленно
но - прикусив язык и сжавши кулаки

1981

на помойке общенья стихи да холсты
нарисованы плохо, написаны вяло
но зато - партизанская щель красоты
в оккупированных нищетою кварталах
регулярная армия как-то внезапно слиняла
обыватели спят, переулки пусты
но патрульное эхо еще сотрясает мосты
покрывая мурашками шею канала
в три погибели скрючась, ползком, из подвала
выползая, крадется - но кто это здесь
с героической лампочкой в четверть накала?
свет - за пазухой, жаркий цветок алкоголя
шарф как вымпел - великое дело, благое!
и горит в удлиненных бутылках горючая смесь

1981

на дне истории перед лицом войны
стоит повсюду нечленораздельный
единый гул народной тишины
зуденье света звяканье портвейна
грохочут ящики и выскользнув из рук
звенит монетка в блюдце перед кассой
на дне истории под слипшеюся массой
цветовживотныхлицкаких-тоштук

1981

возможно ли? победа из побед
победою поражено
поколение послевоенных лет
железной кружкою никто не обнесен
пьют победители квадратное вино
стекающее со знамен
все меньше праздника, все жиже толчея
как бы сквозь вату бухнул барабан
и вот победа - словно бы ничья
мрачнее пьяного не пьющий ничего
но лучше бы он был смертельно пьян
о, лучше вовсе не было б его!

1981

выплывут совсем не те
лица книги разговоры
жили, скажут, в нищете
были взяточники, воры
сбиты в тесные стада
мазаны единой краской
современники стыда
и какой-нибудь кампании афганской
может быть и среди нас
ангел проходил Господен
не узнали. скрылся с глаз
там в одной из подворотен
чиркнул спичкою, погас -
и во тьме кромешной ходим

1982

он моего "я"
она моего "мы"
где они все - милые шумные гости
нивесть куда испарились
пустыня великий сырт
и весь я дышу песком
сухие слезы дерут
кожу на щеках
режущие кристаллы слез
остроганные призмы кубы
чурбаны прозрачные близ автострады
город будущего - таким он открылся
четырехкрылому хлебникову когда-то
на сороковое утро пекла и жажды

1982

дали книгу - дочел до цены
дальше? дальше как водится мутные дали
и оставшихся дней табуны
у туманной воды замерцали
кони мифологичные кони прозрачные! к ним
никакие событья пока не пристали
только духом далеким парным
дышат контуры будущего - неуследимо
сквозь дельфийский промышленный дым
светит сумрак молочный, родимый -
удивительно, сколько надежды в печали!
в неоконченном воздухе нашей картины
в окнах жизни заочной
слава Богу не всё еще прочно
слава Богу я всё еще только вначале

Адам и Ева, 1983

Не ходят письма. И война в горах, -
он говорил, когда пустили в отпуск, -
занятие пустое, так, рутина.
Безвылазно в казарме. Вечный страх:
а вдруг дизентерия? Всё опрыскать!
Повсюду хлорка: знаешь ли, мужчины
народ неаккуратный. Там дичаешь
за первую неделю, а вторая
и сотая уже неразличимы.
Я до того дошел, что дней не отличаю.
Где пятница? где воскресенье? Рота,
построиться! - и всё. Какие развлеченья?
Случается, придет приказ
об усиленьи воспитательной работы -
читаешь, радуясь: пока что не про нас.
В соседней части были два таджика -
бежать пытались, их потом нашли
с глазами выколотыми, орущих безъязыко,
валяющихся, как мешки в пыли.
Там самострел. Здесь - лейтенант подстрелен,
есть подозренье - кем-то из своих.
Туземцев не видал. От всей природы
одна жара, жара уже в апреле,
и прелая вода в любое время года.
И прорва прочих радостей простых

Адам и Ева, 1983

недостаточно еще остервенели
но кругом тоска по сталинской струне
духовая музыка одетая в шинели
марширует как во сне
ей пока что некуда приткнуться
округленно-блещущим плечом -
но войска восстанут мертвые проснутся
призрачная жизнь забьет ключом
слышишь гул из ямы оркестровой?
всё настроено для гибели всерьез:
в батальоны строится в гимнические строфы
мирной жизни временный хаос
светло-серая шагающая вечность
нас равняет - мы в порядке мы в строю
мы прощаемся, но я-то знаю: встречусь
в императорском раю
с любяще-слепящим долгим взглядом -
вот мы входим гипнотической толпой
поквадратно выстроенным стадом
в сад надежды неземной
перед нами луг вечнозеленый
барабанные шеренги царских лип
излучая свет волнуются знамена
и от металлического звона
сотрясается душа … излучина, изгиб
жизни - вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом:
"ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ!"

Время женское и время мужское, 1983

близорукие дали - но что же очей не туманит
линза жестокой слезы
и секретные железы в остросюжетном романе
встроенные как часы
что же спасительной влаги не источают?
разве что сухо журчит
вечность ручная - закрытую книгу читают
вместо рыданий навзрыд
жили всухую, притерто, цвели в неоплаканной жести
в ясности предгробовой
сдержанно столько порывов не принято столько известий!
будущее как тюремный конвой
прогрохотало прошло за воротами стихло -
что же не плачешь? теперь
только теперь ты свободен когда несвобода настигла
аки ревущий естественный зверь

Время женское и время мужское, 1983

быдлу - бутылка начальству - охота
мне - вороненый или хромированный стих
из арсенала деяний мужских
каждому выдано что-то
нету героев - но сила не вних
нету врагов - но враждебна погода
хромовый скрип ледяного похода
всё еще в лаврах - и не затих
тысячный дробот сарматской лавины -
ты же оглох, пораженный в поддых,
воздух ловя - как беглых ловили
тут не до мужества - дали вздохнуть бы
конные тучи, цветы полевые
вечной войной искаженные судьбы

Время женское и время мужское,1983

когда полугероями кишела
страны моей таинственная глушь
и колыхался театральный плюш
над лесом юности замшелой
когда слова стояли как мужчины
(охота, битва - прочее ничто)
в накуренных курятниках лито
на состязаниях блошиных
казалось: это мышца боевая
играет пробуя свою
убойную энергию в краю
где всё кричит о вечности без края
тогда бы и задуматься представив
какие окороты предстоят
каких типических оград
бетонные опоры вырастают
из почвы пустырей плодоносимой
не мы одни - подумать бы! - растем:
немые дни, они идут на слом
немые годы набирают силы

Время женское и время мужское, 1983

нет не выходя из речи
может быть еще короче
нежели простое "нет"
вырывается наружу
воздух сохранивший душу
и звучание и свет
и на трех банальных рифмах
как бы на китах незримых
держится, произносим,
раскаленный центр вселенной -
выдохнутый вдохновенный
и уже последний Рим

Время женское и время мужское, 1983

кто этот легкий, все время вприпрыжку
прыскающий воробьишко?
я такого не знаю
движется как бы танцуя - с чего бы?
все мы на улицах атомы злобы
а его природа иная
перевелась - так я и думал - порода
людей полуденного полета
средь оседлого быта
но вот он выпархивает из трамвая
полная солнцем душа кочевая
пальто распахнуто шея раскрыта
и сразу же - легче просторней светлее
на дне городской траншеи
послушай, не появись он -
я никогда не узнал бы что все мы
съедены, стали в горле Системы
лаем, тявканьем лисьим
слышишь его человеческий возглас:
жалуешься? промозгло?
да не в этом же дело!
разве погода и власть не подобны бумаге
разрываясь при каждом танцующем шаге
перед радостью без предела

Кто что помнит, 1984

с утра беспрерывно играют по радио
одну серьезную классику
шостакович шуберт шопен чайковский
даже брукнер
смерть начальства зачем соразмерна
с филармоническим залом
лучшие музыканты европы
меломаны ручные
и ведь правда редкая удача
пройти по дырявой улице
чувствуя над собою и надо всеми
собор звучащий
благословен фундамент его
жизни умерших
ибо стены дрожат и раскачиваются башни
и от Духа веющего где хочет
расходится духовое эхо
траурными кругами

1984

властной рукой берет он долю моей души
остро отсюда виден меч грозящий народам
отточенные, с полетом, посольские карандаши
старческой мыльной пясти разве решила власть
сколько дышать осталось как пересилить счастье
и частью малейшей частью в грозное целое впасть
сколько души осталось? меньше малого, горсть
вот он берет остальное - остается голая жалость
и что бы сейчас ни рождалось - как бы не родилось
знаю - она и в смерти продолжается, боль
только совсем другое - не болит она, просто светит
словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь
это знает ребенок властной рукой схватив
пружинящую игрушку полную тихого звона
схватит - и напряженно вслушивается в мотив

1984

почти что обезболена европа
масонский пересверк военных линз
и световые линии сошлись
на мальте
столик перископа,
над ним склоняется курносый русский принц
дрожит рука
адмиратейский шприц
нащупывает вену голубую
позвякивая
вот оно
вошла
забвеньем напоенная игла
под кожу скальную тугую
ты и не чувствуешь
но ты уже другой
и плеск медитерранский под рукой
как бархат мариинских кресел
(потертый ласковый потусторонний слой)
ты осязаешь моцарта - он весел
но как-то лихорадочно с лихвой
до слез
финал "Волшебной флейты"
на фоне призрачно-зеленой ла-валетты
где наркотический подводный тихий флот
звонка и занавеса ждет

1984

воскрешая, Бог неистов
то разрушил то отстроит
павильоны эллинистов
в целлулоидных пластронах
целую пожрали вечность
ан пока еще не сыты!
и на что я с ними встречусь
подле статуи разбитой
Мира? анненский зелинский
жебелев или варнеке
поминальные записки
о Всемирном Человеке
вот он есть самоубийствен
и болезненно-веществен
мрамор доращенный гипсом
до предела в совершенстве

1994

эти вечные бараки
этот выброшенный этнос
на ветер но как балакирь
исповедующий бедность
радуется зелененью
черных верб кустов крушины
своему долготерпенью
вышел немец из машины
слышит искреннее пенье
видит горные вершины
платит бешеные деньги
и довольный отлетает
от родимой деревеньки
где до лета снег не стает

1994

времена какие поздние!
с дикой осенью оружия
входят новости из Боснии
ничего кругом не слушая
ни весны им ни жемчужного
перебора капель сводчатых
среди света безоружного
в недоразделенных вотчинах
среди света слишком резкого
сослепу темно - и щурятся
из трактира Достоевского
вывалившие на улицу
недоспорившие мальчики
обведенные по контуру
линией кровавой начерно -
и понурые покорные

1994

не все еще друзья развеяны по свету
не до сухотки обезвожен ямб
но словно увлажненную газету
из-под надзора галогенных ламп
изъятую для чтения вслепую,
еще цитируешь послания в стихах
почти что по инерции тоскуя
почтовою тоской
ведя о пустяках
в один конец в обратный шестистопной
стрикуче-насекомою строфой
рассказ дорожный, медленный, подробный
и лишь по-видимости легкий и простой

1994

текст говоривший мне: умри!
так тяжело теперь так жалко умирает
а я живу еще. я у него внутри
живу и радуюсь пока редактор правит -
заглядывая в словари -
нас не уравненных со Словом
ни в пораженьи ни в правах
текст притворявшийся готовым
законченным, на головах
покоящимся до скончанье века -
теперь поплыл... на берегах его
что ни руины - то библиотека
что ни жилище - пусто никого
народ сбежал за бессловесным хлебом
за горизонт где сходится земля
пускай не с тем седьмым последним небом
но с чем-что вроде задника на сцене:
аляповато-яркая заря
холодные косые тени...
зато накормят и не спросят ни рубля
ни даже полкопеечной цитаты
из текста умирающего в нас
как безымянные солдаты
под легкий веселящий газ

1999

собираются свидетели полураспада
песня зимняя звенит звенит за ними
как заржавленная мерзлая лопата
закопали в землю и завыли
волчьи дети поминая брата
связки рвя голосовые

1999

пирог с начальничком румяный
с несытым ножичком народ
скрипя армейскими ремнями
наедет набежит сожрет
и вот внутри у нас живет
сознанье что обороняли
власть живота - но сам живот
как шостакович на рояли
играет вам не трали-вали
а марш походный марш вперед
и в барабаны гулко бьет
и если так - зачем сонет
где связанные да и нет
напрасно строили нещадно рифмовали
отцы - производители побед

1999

а лермонтову скажи:
пусть говорит аккуратно
строго по тексту
Библии или Корана
о нагорных малых народах
о черкешенках и о чеченках
стройных печальнооких
чтобы ни слова худого!
и вообще ни слова

1999

не витать никому в облаках над балканами
безнаказанным - и для двоих
мало одной земли а одному человеку
вообще как слону дробина
весь этот свет с облаками его и собаками
одичалыми в тех деревнях
откуда люди ушли
никого не прислав на замену

1999

эхо в горах
это от голоса крови
дыбом встает каменный этнос
дымом черным пятнает
белые облака

1999

балканский тополь карточный Восток
за горизонтом взорванная впрок
сначала церковь а затем мечеть
сейчас там госпиталь пекарня время печь
армейский хлеб из кукурузной шелухи -
и в общем перспективы широки
а среди прочего не так уж там нелеп
американец пишущий стихи
суфийские - о Мельнице Судеб
ты спрашиваешь: чья это земля
чей зелен виноград чей горько-солон хлеб -
она ответит чуть пошевеля
плечом упертым в берега Босфора:
землетрясение побочное дитя
Резни и Распри, человеческого спора
о Боге и земле
ребенок-щель
этническую карусель
он обожает и глазенками блестя
следит как рушатся казармы и опоры
как накренился тополь-минарет
над пропастью неотомщенных лет

1999

горстка их - но какая!
их разбойничья горская красота
не спасает
их нивы лихие
не плодоносят
но из них только ленивый
лунной ночью не ходит
на минированный перекресток
вооруженным
русских денег не просит
на прокорм голодающим женам
на проезд до Ростова
их сиротам
их обожженным подросткам

1999

время тмится на часах без циферблата
вот уже и первая седмица
февраля и пленного солдата
вывели менять на пойманную птицу
на диковинную птицу-адвоката
и не спрашивают нужен ли защитник
время тлеет на часах без циферблата,
и хрипит их рация пищит их
частота нечистая от мата
а весна - весна мне только мстится!
без конца блок-посты и без края
вечная мечта - растаять раствориться,
отлететь резвяся и играя
в даль безвременья в надмирные станицы
в бой часов без циферблата

1999

не казали б нам больше казаков рычащих: "РРРоссия!"
утрояющих "Р" в наказание свету всему
за обиды за крови за прежние крымы в дыму...
бэтээр запряженный зарею куда он к чему
на дымящейся чешет резине
тащит рубчатый след за холмы
а для раненой почвы одна только анестезия -
расстоянье доступное разве письму
в молоко на деревню в туман поедающий домы

1999

садись придурок на пригорок
пиши придурок пеизаж
родной деревни Кьеркегорок
где после хая и разборок
царят хаос и раскардаш
сажусь пишу читаю канта
малинового. На штанах
пузырится, пестрит ландкарта -
штандарты царские, сплошная пропаганда
приватной жизни в четырех стенах
при вате женщины, мужчины при оружье
и все твердят прощай прощай прощай
село родимое икра моя белужья
когда-то осетровый край

1999

на своем на языке собачьем
то ли радуемся то ли плачем
кто нас толерантных разберет
разнесет по датам по задачам
и по мэйлу пустит прикрепив аттачем
во всемирный оборот
зимний путь какой-то путин паутина
мухи высохшее тельце пародийно
в сущности она и есть орел
на курящуюся печень Прометея
спущенный с небес - и от кровей пьянея
в горних видах откровение обрел
оттащите птицу от живого человека!
пусть он полусъеденный пусть лает как собака
нету у него иного языка!
летом сани а зимой телега
но всегда - ущельем да по дну оврага
с немцем Шубертом заместо ямщика
путь кремнистый путь во мрак из мрака
в далеко издалека

2000

смирился гордый человек,
со всем смирился
все так бы до смерти ему
смотреть с прищуром
на смутный снег
на крупный снег смоленский
на слепленный из тьмы
и взятый контражуром
слепящий силуэт

2000

сущие дети они
ладони в цыпках
заусеницы ссадины шрамы
гусеничные следы
колени да локти в зеленке
под ногтями - воронеж тамбов
пенза или зола арзамаса
там я не был но все поправимо
буду быть может
еще не вечер

2000

отойдем человек ненапрасный
за ларьки от заряженных водок
территория мира, пустырь
где заря да лазурь да солдат-первогодок
(вечно полуголодный расхристанный старообразный)
горсть патронов меняет на дурь

2000

поколенье надежды
чуткое к мелочам
сперли вот якорь чугунный
бессмысленный в полтора
человеческих роста
с тумбы у Адмиралтейства
есть в этом что-то
романтически светлое что ли

2000

опора наша и надежда наша
о дети поврежденные войной
одетые в подобье камуфляжа
с нагрудной наградной дырой
водили их как скот на водопой
по тронным залам эрмитажа
пускай потрогают хоть отблеск золотой
той роскоши и славы чья пропажа
волнует меньше их чем гильза в кулаке
чем почернелый угол позолоты
в подножии колонн
тайком назло тоске
там даже можно выцарапать что-то -
козел басаев или хуй наполеон -
и тихо раствориться меж своими
и - к выходу... что остается? имя?

2000

и стали русские слова
как тополя зимой
черней земли в отвалах рва
во рту у тьмы самой
меж ними слякотно гулять
их зябко повторять
дорогой от метро домой
сквозь синтаксис хромой

2000

в темноте развороченной светом
разве нищенствуют глаза
разве голыми бродят по скользким предметам
натыкаясь на лица углы, образа
выпадая в мерцанье, какое не враз опознаем...
с опозданьем спохватишься: трассер, пунктир световой
от зенитных разрывов над косовским краем
слава Богу не прямо над головой
А в ушах-то звенит... Ив разрывах далекой сирены
как бы рэкет небесный запел
он берет за грудки он бросает затылком об стены -
только звезды из глаз. Но и звезды еще не предел

2000