Главные свои чувства поэт издавна привык прятать поглубже, выставляя в качестве щита шутку, ерническое слово, нарушая порядок стиха сбоем ритма, обрывом музыкального разбега, не ставя точку в конце фразы. Чтоб не вышло слишком поэтично, слишком возвышенно. Чтоб можно было не трактовать однозначно.

Слушай, конь-педагог,

конь-дитя

Мне смешон твой возвышенный слог
Побеседуем лучше шутя.

(СТИХИ. Кентавры.1968-72)

Так заявлял он в шестидесятых и не отказался от этих слов в 1972-м, когда перерабатывал подборку. Взгляд на действительность у поэта не изменился: прекрасное не может существовать на совковой жилплощади, в зоне сорных часов \ и безлюдных вещей…
Сорные часы и безлюдные вещи. Нельзя короче и острее рассказать об одиночестве и о никчемности существования. Образ работает на фоне ауры, создаваемой заветными знаками – «Греция» и, тем более, «греческие леса». Эта аура будет подкладкой многих и многих высказываний, продиктованных внутренним противостоянием того, что видит внутренний взор и что доступно взгляду в скудной каждодневности.
Сорное лето, сор бытия, мусор небытия, эроса мусор, сорного сполохи солнца, щебень и мусор \ в церкви заброшенной, жалкой – вот одна из преобладающих красок мира, каким виделся он Стратановскому в пору становления его как поэта.
А дальше?

А мне-то, наверное, заново
Жить придется по-страшному,

в декорациях прежних, покрашенных

Серой краской с подтеками.

(НА РЕКЕ НЕПРОЗРАЧНОЙ. Город мой…2003)

Прочтут эти строки Стратановского и откликнутся на них неважно когда, ведь смена декораций происходит для каждого поколения, и каждое поколение с горечью обнаруживает подмену. Стратановский не обещает перемены человеческой участи. Вместе со старым якутским богатырем он говорит:

Ну, а там, в тьме подземной,

в огнемутной воде, как и прежде,

Зарождаются чудища

Будут войны со злом,
Потому что мир Нижний, мир хищный
Никогда не исчезнет.

И в прошлой, доперестроечной, и в настоящей жизни он ВИДЕЛ, он не проходил мимо зла. Был нелицеприятен и неромантичен, но человека воспринимал очень близко к сердцу. Всякого...

Вот «человек по мостовой \ с отяжелелой головой\ ползет тоскуя и блюя \ трактуем всеми как свинья\ как язва общества и мусор бытия».
Почему-то верится, что автор сочувствует этому существу, погруженному в «сизифо-жизнь». Поскольку ощущает себя братом всех по несчастью, видит, как над каждой ничтожной особью «живет собор ее незримых мук», как труден подьем человека-моста над тем, что он сам сотворил.

Здесь Ленэнергии: Ленсвет, Ленгаз, Ленмозг
Сосут вампирами пустыми
И ты сгибаешься под ними
Ничтожный человеко-мост
Мост от рожденья до могилы.

Слепое человечество погружается в темноту и скотство, чтоб убить возможность думать и чувствовать…

Стеклотару сдают, неботару
Баботару восторгов, надежды
Баботару любви

с отпечатками скотства и пьянства

Неботару без неба, с остатками боли и яда
Боготару пространства

с плотвой Иисусовой, с мусором

(Слышите? – Иисусовой, с мусором. Видите осмысленную игру слов – стеклотару – неботару…?)

С метафизикой боли,

метафизикой зорь и надежды.

(СТИХИ. Стеклотару сдают.1975)

Ведь надо признать – прав, Стратановский, все мы в этой жизни Геростраты-Геростратовичи, уничтожители всего живого.

Расточители греческого первоогня
Поджигатели складов сырья
И овощехранилищ,

Все сожрал промышленный анчар, еще Пушкиным предсказанный,

высокосортным ядом

Убивающий почву,

губящий местных мышей

И людей, его любящих,

рядом, в промзоне живущих

И торгующих ядом.

(СТИХИ. Геростраты.1972 –2004)

Вот что самое страшное, – мы сами создали его, ради мелких приятностей и прибылей, «жадной радости рабьей». И предали Землю.

Так уходит земля, от которой рождаются боги
И приходят дома, где не будет вовек домовых
Квартал у железной дороги
С дымом заводов своих
Как там вечерами красиво
Вполнеба бездомный закат
И мощью всего жилмассива
Как божьей пятою примят
Какой-то безумный рабочий
И бессмысленный Орфей
О, блуждающие очи
развеселых пустырей.

(СТИХИ. Так уходит земля.1972)

Возникает страшный круг: ты бессилен перед делами твоих рук, дела твоих рук уничтожают тебя. В такой обстановке легко посмеяться над всем и вся.

Вышли «митьки» на праздник:

катят по площади глобус,

Катят по прежним слезам.

Весело…весело нам

Чапай чапуга чапыг…

Весело…месиво…ык.

Но смех у Стратановского трагичен и отсветом пожара наливается современный жаргон.

Шар земной – в тару старую,
В упаковку непрочную,

в ветхий контейнер картонный,

В сверхкартину лубочную,

в рай, намалеванный грубо

Или в ад черноУгольный

упакует планету послушную

Ушлых художников цех.

(НА РЕКЕ НЕПРОЗРАЧНОЙ. Концепт, 2002)

Как это ни грустно, но искать нечто человеческое в людях Стратановский отправляется в страну мифов. Там кто-то еще помнит, какой была земля, деревья:

Корнелапые чудища

с говорящей листвой,
и живой, тайнозрящей корой

С сердцем бьющимся –

вот человекодеревья.

(ОЖИВЛЕНИЕ БУБНА, Человекодеревья, 2009)

Нельзя сказать, что поэт нашел в прошлом взыскуемые им доброту и справедливость. Одни боги уходят, приходят не менее жестокие. Но всегда есть личность, которая может противопоставить обычаю свое желание, совершить свой выбор. Потеряв в глазах окружения статус, он находит себя настоящего.

«Но шаманом великим

ты больше не будешь, как прежде

И по Дереву Жизни

не будешь под землю спускаться

И на небо не влезешь,

а будешь болеть и спиваться,

Презираем богами и всеми людьми презираем»

Я сказал, что согласен.

Это тоска.
А надежда?
Надежды почти нет, есть только взыскуемый свет.

Говорил, что не верю,

но все-таки верю немного,

Но не в грубого бога,

хозяина неба и слез,

Верю в Свет невещественный,

вдруг озаряющий мозг

Свет, во тьме копошащийся.