Виктор Кривулин. Для питерцев это фигура огромного значения. В самые темные времена его стихи и сама его личность были символами противостояния обстоятельствам.
В нем была какая-то естественная свобода. Он жил без оглядки на правила, которые установило советское общество. Не боялся возможных опасностей, посмеивался над ними. Его произведения тоже были по-особому свободны: в них не было временных и пространственных границ. Слушатели и читатели его стихов, напечатанных на машинке, открывали для себя ушедшую и запретную культуру – как поднявшуюся на поверхность Атлантиду. Приобщались и к новым «веяниям из-за бугра».
Все это притягивало. Его комнату и длинный коридор коммуналки на Петроградской всегда заполняли самые разные люди. Художники, музыканты, литераторы. Свои и зарубежные, состоявшиеся или будущие. Обыватели. Разнообразные «перекати-поле» со своими скудными пожитками, а то и с детьми, приезжавшие из разных городов…
Он всегда был в «эпицентре» – официально не происходящих – событий. Самиздат, несанкционированные выставки, чтения, семинары. И стихи. Крамольные, острые, светлые – при всей их трагичности.
Его лирический герой был непривычен. Границы между поэтической личностью и обществом в его стихах стирались так же, как и границы времен и государств. Он чаще говорил «МЫ», чем «Я», поскольку выражал чувства многих. Он видел себя представителем некой общности людей, пусть разделенных во времени и пространстве, стоящих на разных ступенях социальной лестницы, но чем-то близких. Каждый – Человек Чувствующий. Он слышит, чувствует, как сжимает его кольцо – чуждой, неприемлемой, непереносимой – действительности. И рвется, порой неосознанно, к выходу. А выход из кольца – только вверх или вниз. «МЫ» поэзии Кривулина рвется ввысь, туда, где «над нами коса / вязкую твердь между зданий свистя рассекает / и узкая улица неба во облацех белых лежит». Конечно, речь идет не обязательно о Смерти и о Боге. Речь идет о Свободе. О стремлении вырваться из обыденности в другую жизнь, освещенную большим, чем «ежедневное должествование», смыслом. В царство свободы духа, царство света. Хотя все эти понятия – Бог, Смерть, Свобода, Дух, Свет – в стихах Кривулина перетекают друг в друга. И возникают единовременно в сознании, даже скорее в подсознании, читающего.
Свет и небо. Носители этих образов встречаются почти в каждом стихотворении Виктора Кривулина. Море, лужи, грани льда и снега, окна, зеркала – свидетельства, знаки присутствия чистого, ничем не ограниченного пространства. Где «свободен дух от пальцев наших слабых». Где осуществляется « вечная мечта – растаять, раствориться, отлететь резвяся и играя / в даль безвременья в надмирные станицы / в бой часов без циферблата».
Мечта эта рождается от отчаяния. Художник «взглянул окрест себя и душа его уязвлена стала»… Потому предельная трагичность происходящего порой вызывает чувства, близкие к счастью – душа уже не выдерживает тяжести горя. Так воспринимается стихотворение «Гибель вертолетчика». Человек погиб, о нем уже рыдают близкие, и нам его бесконечно жаль, и в то же время мы испытываем какое-то восхищение. На мгновение он соединился с пространством – без притяжения, без границ, без тяжести собственного тела и собственной жизни. Он обрел свободу. К нему не дотянутся, больше его не заключат в цепкие объятия общество и время. Здесь прозвучал бы курехинский «сводный оркестр» меди и струнных, электрических гитар и синтезаторов. «И вертолет его так празднично горит / как будто весь надраен для парада...»
Посылка и вывод в поэтических композициях Кривулина не лежат на прямой. Образы проходят то расширяющиеся, то сужающиеся круги смысловых и формальных превращений. На этом пути почти газетный факт общественно-политической жизни, перекликаясь с нашей ли, мировой ли историей, видится в сопоставлении с Вечностью. Именно перед ее лицом становится ясно, что мгновение, несущее свет, не поглощается временем. Таково поэтическое кредо Виктора Кривулина.
Хранителями света выступают, конечно, творцы, – и им поэт посвящает самые прекрасные свои стихи. Огоньки остановившихся мгновений, запечатленных в произведениях искусства, в слове, по Кривулину, не гаснут. Цепь их тянется через времена, из прошлого в будущее.
Но существует, по мнению поэта, еще нечто, способное противостоять уничтожающему ходу времени и истории. Человек Чувствующий. Тот, кто может откликнуться на зов художника. Кто сопротивляется нивелиру общества, сохраняя тягу к духовности, несмотря на усилия зла. Именно с ними солидарен лирический герой поэта, именно их имеет в виду, когда говорит – МЫ.

…разве решила власть
сколько дышать осталось как пересилить счастье
и частью малейшей частью в грозное целое впасть

сколько души осталось? меньше малого, горсть
вот он берет остальное – остается голая жалость
и что бы сейчас не рождалось – как бы не родилось

знаю – она и в смерти продолжается, боль
только совсем другое – не болит она, просто светит
словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь

«Он берет», 84

Стихотворение воспринимается как гимн победы над давящей силой государства, над самой смертью.
Нет, лирический герой стихов Кривулина не борец. Он не строит баррикад. Более того, он не приемлет войну как способ выяснять отношения. Он просто живет, просто мужественно продолжает жить, когда кажется, что существовать невозможно, но «приходится вновь / оживлять пространство убитое за ночь / изобретать ремёсла / топтать виноград / молодое вино / в удивленьи пригубить – / оно действительно пьяно!»
Человеку Чувствующему не так важно, какой там за окном век, какое правительство, какая война. Главное – не ассимилироваться, не войти в колонны, не подчиниться гипнозу общей идеи, не поддаться химерам, как бы их ни называли – целостность государства, единство нации, гордость народная.
В разные годы Кривулин исследует тягу общества к твердой руке, к парадной стороне сильной власти. Две его самиздатовские книги «Адам и Ева» и «Время женское и время мужское» посвящены этой теме. Поэта ужасает легкость, с какой люди оказываются соблазненными блеском знамен и превращаются в толпу, в стадо. А стадо знает только «женское время» и всегда готово подчиниться:

вот мы входим гипнотической толпой
поквадратно выстроенным стадом
сотрясается душа … излучина, изгиб
жизни – вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом
ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ!

«Когда полугероями», 83

Не правда ли, актуально и сейчас, когда у страны «надежда и опора» – «дети, поврежденные войной / одетые в подобье камуфляжа / с нагрудной наградной дырой»? Дети, которых, «как скот на водопой» ведут в горячие точки.

уголья на железной жаровне
остывают как синева под ногтями
у солдатика из новобранцев
откуда набрали таких

большие войска разбредаются по округе
чем воинов гуще тем ночи темнее
дни короче зато прозрачней
суп-лапшевник

Как врач, спасения пациента ради, Кривулин более четырех десятилетий освобождал нас от паранойи державности, ложного патриотизма, заразы низкопоклонства и разного рода зависимостей. И верил, что ему есть на кого опереться. Он обащался к Человеку Чувствующему повсюду – на квартирных и подвальных чтениях 70-х – 80-х, на постперестроечных тусовках, в политике. Поддерживал молодых поэтов. Вел литературную страницу в интернете.
В последние годы в стихах поэта появились ноты отчаяния, чего раньше совсем не было:

умерли не все – но изменились
кажется что все кого я знал
словно бы заранее простились
с цепью фонарей уроненной в канал

И голос Кривулина стал более жестким, стих отрывистым. «Садись придурок на пригорок», – говорит нам поэт, и посмотри, что ты сделал со своей жизнью. Может, с этого пригорка увидишь, свой «путь кремнистый / путь во мрак из мрака»? И ужаснешься тому, как мало света осталось вокруг.
Но, пастух своего стада, он верил, что не один: «такой же я – но собеседник / такой же путник – но Пастух / приходит молча отовсюду / рассаживается вкруг меня». В книге «Стихи после стихов», вышедшей в свет уже после смерти Виктора Борисовича, есть текст от автора. И в нем такие слова: «Измена и прощение, иллюзии и расплата за них, беспомощность отдельного человека, вовлеченного помимо своей воли в круговерть событий, смысла коих он не может понять, – все это фактически сквозные музыкальные темы этой книги, определяющие не только ее тональность, но и жанр».
Сквозь суровость последних его стихов светится понимание, прощение, жалость и надежда.

Мы тоже надеемся, что Человек Чувствующий как вид не вымер, и на майках «племени молодого, незнакомого» будет красоваться борода не какого-нибудь че гевары, а последнего истинно гражданского поэта Виктора КРИВУЛИНА.