Когда в доме появился альбом (как выяснилось, много позже выхода в свет) с лаконичным «EVGENIY MIKHNOV» на обложке, я порадовалась. Встрече с художником, чьи работы когда-то символизировали свежий ветер оттепели. Напоминанию о времени, в котором мы вдыхали этот ветер, веря – не веря тогда в грядущие перемены. Но оказалось, меня ждал большой сюрприз – статья Виктора Кривулина о творчестве Михнова. Это был как бы привет издалека. Текст, о существовании которого я не знала, принес голос поэта, его лаконичный и парадоксальный способ мыслить. Остро чувствуется, как сквозь точную характеристику особенностей художественного почерка Михнова просвечивает отношение Кривулина к собственному творчеству. Говоря о поисках Михновым «белого квадрата», он, конечно, опирался на тяготение к свету своей поэтики. Размышления о противостоянии думающего и чувствующего художника ожиданиям окружения – тоже лежат в русле опыта поэта, как и удивительно трезвый взгляд на процессы, происходящие в творческой среде.
Вот что он думал тогда и что абсолютно верно и сейчас: «Слово «художник» в общественном сознании постиндустриальной эпохи обозначает уже не одержимого романтического творца, но является синонимом успешного, а главное, – остроумного дистрибьютора и интерпретатора произведенных ранее (и другими людьми) художественных ценностей».
Читая эти строки не можешь не думать о трагическом одиночестве, которое поэт осознал в конце своей короткой жизни. О мужестве, с которым противостоял модным тенденциям. С которым продолжал разрабатывать свою поэтику. Свою гражданственную тему.
Стихи последних лет стали лишь более горькими. Но не менее искусными и сложными.
По-прежнему надо сделать определенное духовное усилие, чтобы его стихотворение открыло хотя бы несколько витков содержащегося в нем. Как при восприятии старинной живописи. Художник когда-то накладывал на полотно краску – слой за слоем. Не каждый зритель замечает просвечивающие в глубине цвета. Но каждый, получив закодированное послание, реагирует на него, пусть неосознанно. На это и рассчитывал Кривулин.
Он обладал умением виртуозно пользоваться тем, что дало классическое и современное искусство. Мастерски применял систему скрытых цитат, аллюзий, намеков и прямых отсылок к первоисточникам. Считая, что современный человек полон воспринятыми с детства понятиями, почерпнутыми благодаря встречам с мировой культурой, что за каждым словом, употребленным в произведении, маячат устоявшиеся понятия, он использовал это. То есть, не вытаскивал всем известные образы из родной среды. Не заставлял их нести в одиночку чуждое значение, как делают нынче иные новаторы. Погруженные в ткань нового поэтического высказывания, слова, вместе с контекстом, стоящим за ними, оказываются у Кривулина сигнальными флажками, знакомыми буями, которые помогают читателю переплыть незнакомое пространство. Сопоставление, столкновение иероглифов противоположного эмоционального напряжения и вызывает искомый взрыв, разрядку чувств. Чувство – вот что он торопился запечатлеть, останавливая ускользающее мгновение. Слово не было для него самоцелью. Он воспринимал его как средство коммуникации: человек передает другому то, что выстрадал. И пусть они разделены во времени и пространстве, импульс, посланный одним, должен уловить другой.
Для него было важно не потерять способность концентрировать и передавать жар художественного впечатления. «Мне требуется огромное внутреннее усилие для того, чтобы слова, которые до меня произносили миллионы людей, чтобы эти слова снова как бы взяли в себя то тепло, что принадлежало ртам и губам тех людей».
Так оно и было, когда «на чтениях» мы слушали произносимые Кривулиным тексты. Это было своеобразное озарение – озарение слушателя, который мгновенно воспринимал то, что хотел передать поэт. Потом, при самостоятельном чтении стихов, мы подтверждали свое восприятие, вглядываясь в смысл, заключенный в строчках. Это был труд.
На этом основывались его поиски особого способа передачи поэтической информации. Стихотворение должно было восприниматься подкоркой прежде чем читатель вникнет в смысл сказанного.
Лирического героя стихов Кривулина изначально отождествляли как представителя страдающего большинства. Стихи были своеобразными оптимистическими плачами. Плачами – потому что плохо было человеку, зажатому в кулаке государства. Оптимистическими – потому что поэт выражал веру в то, что никакой кулак не выжмет из самого слабого индивидуума главного – света души: «не болит она, просто светит/словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь». Но с течением времени лирическое alter ego Кривулина все больше отстраняется от тех, кого ощущал всегда так близко. С горечью констатирует слепоту эмоциональных проявлений толпы. С отчаянием и сарказмом следит за тем, что сделало общество с обрушившейся на него свободой. Все большее чувство безнадежности вызывает у него происходящее со страной и народом. Но отношение к творчеству как к закодированному посланию крепнет. Его не покидает уверенность, что поэт остается поэтом, даже если его пока что никто не понимает. |
