Витающей в воздухе надобности в осознании процессов, протекающих сегодня в искусстве была предоставлена площадка для посадки. В Сарае дома-музея Ахматовой открылась выставка картин Анатолия Заславского, сопровождаемых стихами Валерия Черешни. Картины обошлись без обрамления, а стихи, написанные на больших листах крупными буквами, были заключены в рамы.

Не то чтобы мы не видели ничего подобного. Однажды в стенах выставочного зала музея Достоевского Тамара Буковская развесила свитки написанных от руки стихов и читала свои яростные поэтические плачи на фоне отделившихся от нее созданий, и это впечатляло.

Еще более глубокое вторжение поэзии в изобразительное искусство состоялось на вечере по случаю 70-летия Сосноры в Публичке. Вынесенные на освещенные изнутри полотна и увеличенные строчки, написанные рукой Виктора Александровича, казались торжеством графики – в силу живописного почерка мастера. Кроме того, это зрелище сопровождалось музыкальными опусами молодых композиторов. Патриарх поэзии по воле устроителей зрелища ворвался в современность, не снимая тоги.

Есть еще Немчёнок с ее задачей соединения искусств. Есть Марина Спивак, впрямую использующая тексты на графической работе (не путать с надписями на листах т.н. актуальных художников, идущих по стопам советского «Крокодила» и западных комиксов). Соблазн философской кисти японских и китайских мастеров сейчас очень силен, засилье списков с танков и хоку в поэзии тоже очень заметно.

Но думаю, Заславского и Черешню в этом проекте не тревожили достижения старого Востока. Они и не пытались слить рамки. Они, думается, сопоставляли то, как впечатление выражается живописью и как это достигается поэтическими средствами.

На выставке они присутствовали на равных.

Солнечный день – удар силуэта в стену.
В силу этого сплющенный в тень,
молчаливую, быстро бегущую
по ребристым камням. Сущую.

Немного мешает то, что не сразу понятно, про что говорится «сплющенный» – про день, про удар или про силуэт. Я приняла сплющенным силуэт лирического героя и получила яркую, вытекающую из андерсоновско-шварцевской сказки и впадающую в море общей тревоги картинку. Далее образ распыляется на мельтешенье бегущих теневых пятен до исчезания, а затем резкого, как полагается тени, появления в конечной строфе в качестве тьмы.

солнечный день. Ты
в состоянье тупой немоты.
На границе света и тьмы –
ты.

Мы знаем, помним, каков бывает рисунок тени при ярком свете. Это знание оживает, когда мы читаем стихотворение, следим за движением образов, когда все НЕС- ЯС- БЛЕС отливаются в ощущение, и мы готовы прищуриться, переживая виртуальную, условную, воображаемую, острую яркость.

И на картине тоже солнечный день и наличие света и тени. Правда, здесь тень не выглядит ударом. Она мягко расположилась рядом с освещенной частью пейзажа. И свет, и тень теплы, наполнены горячей тяжестью. Атмосфера картины напоминает, как жарко бывает среди нагретых стен, пусть даже время года, застигнутое вниманием мастера, не жаркое. Здесь, в этом уголке мира тихо и сонно.

У поэта же тень подчеркивает яркость ветреного дня, мы ощущаем его прохладность и подвижность тени – из-за россыпи характеристик: «синий», «голубизна» «бегущая», «быстрая пыль», «скоропись».

ослепительно синий свиток,
раскалённый до блеска блесны.
Вот сейчас понимания слиток
отольётся из голубизны…

В лирическом стихотворении образ тени-тьмы почти канон при описании сложности личной ситуации, и Черешня не избежал блесны. Образом одинокого дерева мы уже подготовлены к участию в судьбе героя. И обретаем искомое: «На границе света и тьмы – \ ты». Это «ты» или «я» нагружено приватными философскими взглядами, раздумьями о нашем мире и мире не нашем, однако в центре раздумий, как положено лирике, лирический герой.

Личных тревог Заславского пейзаж не несет. Живописное полотно приглашает тебя посмотреть на землю, на мир поднебесный с тем, чтобы определиться по азимуту.

Понять себя, глядя на нелепо загроможденный двор, где одно налезает на другое, где в угол загоняет тебя не тень, т.е. не конкретное или отвлеченное зло, а само устройство жизни. И оно такое свое, такое наивное, теплое, что ты ощущаешь острую любовь-жалость к себе и к этому уголку города. «Состоянье тупой немоты» окрашивается ощущением, что ты не один такой, что эта картина действительности не случайна, что она почему-то вечна, как вечно существование жизни и смерти, света и тени, течение времени. И ты отдаешься этому течению вместе с землей, с этим уголком земли, и что-то в тебе помнит, как ты лежал в тени, впитывая тепло почвы, принесенное светом.

Всмотрись до боли, до конца,
не упусти, имей терпенье,
гримасу Божьего лица –
неповторимое мгновенье:

вот так летит в тебя листва,
вот так стоят деревья-судьи,
вот так уходит жизнь-сестра-
и больше этого не будет.

Другую не сложить из нас
мозаику любви и плача.
Здесь я стою, стою сейчас,
И не хочу иначе.

Возможно, было бы правильным поставить именно это стихотворение в пару с «Моховой 42».

А так мы наблюдаем внутреннее, эмоциональное, расхождение.

В другой паре – стихотворение «Весна» и пейзаж «Из окна императорского фарфорового завода» – эмоциональное несходство еще активнее.

Вид на Неву, представленный живописцем, просторен и напоен воздухом. Он кажется нанесенным на тонкий пласт фарфора (название, возможно, толчок не только для зрительского восприятия, но и для авторского замысла). Оттого просвечивает голубизной и розовостью (пусть простит меня Заславский за упрощение сложноцветья его небесной линии на дальнем берегу Невы), пронизан нежным ясным светом. И никак не подходит к тяжелым строчкам типа «Город пустых глазниц», «Вспышки жует зарниц \ старческая десна», «Шалый ошметок льда» и т.д.

Живая глубина воды, отражающая ясную синеву неба и тонкую цветоносность цепочки зданий, молода, как в первый день творенья. И эти радостные, будто нарисованные детской рукой, овалы снега на поверхности реки, и легкие, летящие, тоже по-детски намеченные, фигуры на этом берегу не соответствуют никаким «шарканьям вдоль плиты».

Некая перекличка узлов чувствований авторов создается внезапной для общего настроения стихотворения лихостью отдельных слов-образов: «птица- белиберда», «птица уже фьюить» – работает пресловутая ироничность друзей.

Впрочем, как и в первом случае, моя трактовка содержания живописного полотна не истина в последней инстанции. «Моховая 42» вполне может быть прочитана в минорном ключе. Человек на первом плане в тени может, например, символизировать загнанную в угол душу, от того, допустим, что вышел из строя его «мерседес», который изображен тут же, в тени. Или этот человек в тени – на самом деле некий падший ангел (даром, что ли этот красный подвой плаща на стене за его спиной), преклонивший на мгновение колена у родного крыльца и забывший о возвращении в тьму ( иначе почему так сияет козырек над входом и голубая труба прямо указывает на площадку для взлета).

Смертный единственный день!
В нем довелось жить,
или поймать тень
жизни, ее нить…
Птица уже фьюить.

Конечно, поскольку у Черешни концовка всегда имеет философское обобщение, к содержанию картины это приложимо. Ведь все имеет конец, особенно радость.

Если же обратиться к манере исполнения произведений, придется признать, что здесь точно есть нестыковка. Лирические высказывания поэта оснащены рифмой, классически развиваются от посылки до вывода, заполнены точными образами, густо заселены информацией. Они не оставляют места для разночтений. А картина Заславского открыта для времени и пространства и для толкований благодаря неровным, порой внемасштабным, не подчиненным никакой иерархии цветовым пятнам, поставленным на места свои лишь чувством мастера. На это чувство ты и откликаешься.

Ни в коем случае не хочу кинуть камень в основную массу лирических высказываний Валерия Черешни. Они раскрывают человека – его отношение к жизни, к людям, к искусству. Можно присоединиться к взглядам и самочувствию данной личности. Узнать в его словах свои тревоги, понять, что его предпочтения и отрицания тебе близки. Рама, в которую отдельное стихотворение на этой демонстрации произведений поставлено, способствует активному включению читателя-зрителя в восприятие проблем и суждений объекта внимания. Пристальное чтение заставляет присоединиться к его выводам, включить этого человека в круг любимых. Посочувствовать ему.

Но я рада, что помимо биографически-философских, обнаруживаются и чисто поэтические произведения. Такие стихотворения, которые дают простор источнику вдохновения, которые не забивают интеллектом места, куда упал платоновский луч света.

Во-первых, «Тонкий тростник…», «Перезрелый звук шмеля…», «Заросший сад». Во-вторых (из-за большей загруженности личностью) – «Город» и, к сожалению не совпадающее с настроением картины Заславского, «Эта слепая стена…».

Выставка расширяет представления о вернисажах, побуждает к размышлению о том, как приблизить к ценителю искусств то, что создается мастерами здесь и сейчас.

Для меня она кажется важным аргументом в споре об «уходящем» и «актуальном» в искусстве, аргументом, доказывающим, что главное – соединение формы и чувства.