Среди лоскутков большого одеяла поэзии, имеющих быть под нашим солнцем, солнцем нулевых, мир Арье Ротмана давно держит автономию среди мелькания разнообразных старых и новых звезд. Автономию, которой удостаивается всё, имеющее непривычные очертания и достаточную твердость, чтобы эти очертания не менять.

В большинстве своем мы живем нынче по муравьиным законам. Из палитры нашего искусства по большей части ушли краски, связывающие творческую личность с глобальными проблемами человечества. Травинка, которую кажется необходимым вот сейчас, сию минуту дотащить до своего муравейника заслоняет нам окружающее. Общество приобретателей – любой ценой. Мы не терпим лузеров. Мы голосуем за мачо и втайне восхищаемся их кровожадностью.

Хотя слово «мы» здесь неуместно. Я, например, не вхожу в это «мы». И мои друзья и знакомые. И многие литераторы, режиссеры и даже политики, которые заговорили о разъедающем душу равнодушии людей друг к другу, о потере чувства добра и зла, о морали, отодвигаемой на задний план даже при решении житейских задач.

Арье Ротман не ходит с флагами, не представляет никакой группы согласных или не согласных, не сажает деревья, не спасает дельфинов.

Но в его стихах главное разрабатываемое чувство – сострадание. Не к отдельной человеку. Сострадание к человечеству в целом. Сострадание всему живому на земле.

Чувство, которое нынче в особом дефиците. Поэтому мне и захотелось обратиться к его творчеству.

Именно из сострадания ко всем нам личность, которая живет в стихах Арье Ротмана, взгромождает на себя ответственность за все дела людские. И даже Божьи. Лучшие его стихи пронизаны заботой не о себе любимом, а обо всех, об обществе, о мире людских проблем.

Откуда у поэта такая дерзость, вернее, такое дерзновение – взять подобный груз на себя?

И вообще, о чем это? Что за ноша? Если это Я способствует душам достигнуть желаемого, почему такая тоска? Мы привыкли к Фетовской интерпретации чувств тех, кто достиг рубежей земли обетованной: сладостные слезы, слезы светлой радости. И в мечты о Парадизе обычно погружаются со светлыми надеждами. Откуда эта тяжесть?

Поэт, драматург, прозаик, переводчик псалмов на современный русский, Арье Ротман в бытность свою петербуржцем вместе с женой Ханой Ротман помогал изучать иврит и основы иудаизма так называемым отказникам, евреям, ожидающим выезда в Израиль, в Страну обетованную. (Одержимость мечтой, образом Страны Ротман описал потом в романе «Рассечение вод».) Видимо, толчок к написанию стихотворения вызван этим периодом жизни. Но тема, естественно, выходит за рамки эпизода. Как у всех больших поэтов, за каждой строчкой выраженного словами стоит сложный подтекст. Главное звено этого подтекста, ставит поэтику Арье Ротмана в особое положение: все свое творчество посвящает Арье Ротман Богу и видит в ней практику Служения. Отсюда в приведенных стихах эти обертоны страдания-счастья, этот объем звучания-гула.

Любовь к Отцу позволяет сыну делать за Отца его работу и наполняет стихи сложной музыкой сложных чувств.

Тема пронзительно комментируется в стихотворении «Исход».

Наступает момент, когда ты понимаешь – и здесь, и там не об одной стране и не о другой идет речь, это все человечество теряет почву под ногами.

«Смешные в своих вереницах, \со скарбом родной нищеты, \потянемся клином как птицы, \на зов немудрящей мечты»…

Строки заполнены чувством единения с каждой душой, нежностью, пониманием, сочувствием к людям. В стих погружаешься как в облако, которое окутывает тебя и расширяет сердце изнутри.

Страдание, тоска по уходящему, с которым соединяет пуповина отчаяния, несбывшиеся мечты и скудость этих мечтаний – все дано здесь во вселенских параметрах. Смерть или переезд – лишь переход в эту страдающую очередь.

За словами возникает нечто параллельное смыслу и параллельное всякой вере. Вера – одна из нот. А в основном звучит что-то, что объемнее человека и его веры.

Поэт слагает из букв и размера отмычку, которой открывает дверцу в какое-то другое пространство. Пространство тихого, при всей огромности, смиренного, окрашенного пониманием, приятия в душу всечеловеческой нищеты.

Это пронзающее объемное видение бытия и человека внутри его, дает возможность поэту оценить все, данное человеку, и передать острое чувство расставания или предчувствие расставания с тем, что дорого.

Только в понимании общности судьбы тонут осуждение и разногласия.
Сладко и больно, тоскливо и – абсурдно радостно: Боже, это написано!
Каждая строка – отпущение, таяние бывших эмоций, прощение-прощание. Фразы будто ускользают, как запах чистого снега, а вот они, есть.

В последней строфе выпущен один слог и во второй стопе пропущено ударение, возникает то, что называется трибрахий. И это очень здорово! Потому что из семи слогов оказываются только два ударных, что создаёт крайнюю неустойчивость, ненадёжность, вот это самое повисание на волоске (замечание литератора И.Днепровой).

Музыка любви в душе, охваченной творческим наваждением, отменяет пространство и время, сметает границы, распространяется на все, что попадает в ее поле. Овцы, собаки, деревья, вода, сама непокрытая, первозданная, выброшенная в страдание Земля, – все вызывает пронзительное чувство любви. И ее сестер Жалости, Сочувствия и Нежности. «Ибо у каждой травы \ есть своя песня, \ и из песен травы /слагается мелодия пастуха».

Как свою, переживает душа, охваченная любовью «зимнюю боль беззащитных окраин», боль перелеска, которому оживать каждую весну («Но вновь насилием весенним \ тянуть и дергать станет жилы \ Господня мука – воскресенье \ не к вечности, а для могилы»).

Здесь не очеловечивание природных явлений, а вживание опаленного сочувствием организма во все, что есть под солнцем.

Поэтика Арье Ротмана, как и многое вокруг нас, менялась вместе со временем, постепенно уходя от автобиографичности и сюжетности, приобретая все большую метафоричность. Есть у него стихи, которые не только включают в себя метафоры, но сами по себе являются метафорами. Внутренний образ поэтического высказывания в них несет в себе сравнение, но не в общепринятом понимании. Это, скорее, иносказание.

Если читающий знает, что значит «Тхия», тогда образ реки, стремящейся вверх, абрис Любви, освобожденной от пут плоти, непреложно обретет еще одно имя – Возрождение. Любовь здесь – сама душа, наполненная чувством, плывущая к очищению, к божественной свободе.

Этот внутренний мотив проникает в тебя мгновенно. Невероятная река, текущая в небо, подхватывает, включает в свою субстанцию, вызывает восторг сопереживания. Главный образ диктует движение твоих эмоций – «вверх, верх, \ туда, где вершины гор белы как надежды». Ощущаешь, что тяжесть исчезает и ты вливаешься во Всегда, в поток Времени и Любви.

Собственно, мотивов в лирическом потоке два – сладостный заплыв в желание (пик музыкальной темы: «о, река, задень меня рукавом зеленым!») в первой строфе и во второй – прозрачный холодок очищения («и нагим поплывет текущей в небо рекой»). Оба мотива усложнены чувством тоски, почти никогда не покидающей интонацию высказываний Арье Ротмана, подкреплены напевным, завораживающим ритмом.

Как сказал бы художник, – это не фигуративное произведение, это абстракция. Музыкант добавил бы – это музыка любви.

Переведенные им обращения людей к Богу тоже дышат любовью.

Любовь заполняет, переполняет поэтическую вселенную Арье Ротмана, выплескивается за границы ее. Чувство, как правило, настолько широко и кипуче, что его хватает на двоих. Как некая материя, ткань, пелена, оно окутывает помышления лирического персонажа.

Но есть стихи и стихи. Одни воспевают чувство, которое перерастает самое себя, поют ему осанну, поднимают на высоту явления, как «Тхия». Другие, казалось бы, рассказывают о конкретных случаях, как «Шимшон». Но и здесь главное действующее лицо – не Шимшон. И не Далила. Это Любовь, управляющая чувствами человека. Притом имеющая свой характер.

Ощущая свою силу, эта любовь готова уступать, как Гулливер, боящийся навредить своим маленьким сторожам. Эта любовь не добыча, а дар.

В результате Он, со всей своей брутальностью и кипением плоти, – всегда проситель, вечно ведомый Ею, такой по-детски хрупкой и такой ускользающей.

Персонажи и коллизии их столкновений в стихах часто имеют библейский модуль. Но он – лишь помощник при возведении храма, лишь стропила, на которые опирается купол чувств. Зов Шимшона наполнен эмоциями современного человека, бесконечно одинокого, даже в любви. Шимшон понимает, что будет предан, готов к этому, его любовь сильнее отчаяния, она даже окрашена сочувствием к заведомой вероломности возлюбленной. Такая интерпретация канона делает мифических героев живыми и близкими. А чувства любви и страдания, понятные нам сегодня, получают прописку в вечности.

Любовь и Страдание в его стихах существуют рядом. Какая-то вселенская боль заполняет строки. «Мцука. Почти мука, только без свободного полногласия, а сдавленная, неудовлетворенная, прижатая. Это и есть смысл этого слова – тесная, мучительная беда» – определил это чувство Арье Ротман.

Мцука. Вот что дано ощущать человеку, когда на него среди несовершенной действительности накатывает божественная болезнь творчества.

Сочувствие всем страдающим, заключенным в невыносимые капсулы судьбы, окрашивает воссозданный в строках стихов своего рода наземный круг Ада. Здесь на сковороде мучений все – и старые, и молодые. Объективная картина жизни людей опрокинута в эмоцию мучительного непонимания причин существующего положения вещей.

Последняя строфа – отголосок личных страданий, которым посвящены многие плачи-размышления Арье Ротмана. Два города, две страны, два имени борются в его душе за первенство, за библейское первородство. Арье Ротманом он стал, обретя в качестве родины Израиль. Так получают другое имя посвятившие себя Богу. Игорь Белов и первые опубликованные стихи, поставленная пьеса остались в России. Охватывающее Арье Ротмана ощущение взвешенности, неприкаянности души, ищущей землю обетованную, вырастает в образ, скроенный для многих и многих.

Эта тема из тех, что разбивают сердца, как говорили в старину. И поэт снова и снова возвращается к ней.

С годами в стихах Арье Ротмана все больше размышлений о месте человека в мироздании. Нелепое устройство людского сообщества, судьбы людей порой заставляют поэта пересматривать свои отношения с Богом. Ведь он уверен, что каждое существо, которое рождается и умирает, радуется и горюет, в конечном счете претерпевает то, что дает ему Бог. Приходит осознание, что жизнь, в которую входят, чтобы быть счастливыми, оказывается несчастной, забытой Богом.

Поэт недоумевает – почему мир, слепленный руками Бога столь жесток: «Господи, за какие провины?» Иногда он готов обвинять в этом себя, людей. И сочувствует Создателю.

Но в моменты наплыва жалости к «испорченным и грешным святым», в горе и печали поэт решается на упрек Всевышнему.

Такая молитва на самом деле, практически, бунт, продиктованный сочувствием к страданиям всего сущего. Трудно воспринимать мир столь одичалым и покинутым Богом. Трудно признаваться в своей боли. Но памятуя, что, по понятиям евреев, Сын Бога – не тот, привычный в христианском мире синоним Иисуса Христа, а каждый созданный Богом человек, поэт берет на себя право указать Отцу на его ошибки. И поэтому смеет взять на себя ответственность за все, происходящее с человечеством.

Это требует большой веры. И в себя тоже.

Войдя в мир его стихов, чувствуешь себя быком, впряженным в плуг. Пласты лирической массы, которую надо поднять, густы, эмоция сложна, в ней целый жгут противостоящих друг другу оттенков. В ряде стихов мыслечувство запрятано глубоко и вызывается на поверхность лишь ключом-названием («Тхия»). Душа мается, и нет прямых слов, чтоб это выразить. Только «невнятное водопьяное овчее слово» может открыть состояние.

Стихотворение, как говорилось выше, часто оказывается сплошной метафорой, но это не прием, а способ высказывания: главное лежит в подтексте.

Поэтика Арье Ротмана столь же своеобычна, как и темы, разрабатываемые им. Ритм – словно поступь человека, идущего по песку. Каждый шаг – преодоление. Не от того ли стихи тяготеют к афористичности («живые мнят, а мертвые внимают»). В строфе часто заключаются противоположные ощущения, почти оксюмороны («Я от жары иудейской продрог»), призванные высечь искру понимания не только душой, но и кожей.

Выбор слов приближает стихи к псалмам: «когда лев и ягненок возлягут рядом», «горек мох на камне межевом», «поительница стад», «рядно пелены», «Наш сон во прахе/ помнит прикосновение Божьего гнева». Это делает содержание их значительным. Но, конечно, подтекст можно ставить любой – от социально-политического, через исторический, до любовного. Поэт дает набор слов, разнобой их создает картину внутреннего видения, которую он пытается восстановить для нас. Образы наполнены глубоким, высшим смыслом (Овцы, пьющие время из долгих корыт).

Нелегка работа по созданию мыслеобраза, мыслечувства. Мысль, выстраданная, становится чувственной. И весомой – не только значительной, но и обладающей ощутимой тяжестью, тяжелостью. Как она, не теряя весомости, по мере высказывания может оказаться разреженной, как воздух в горах, превратиться в утонченную, сложную мелодию?

Не знаю. Но внутри этих неоднозначных, объемных, живых, не абстрактных, теплых, образов – трепещет, томится наш? его? духовный мир, окрашенный страданием.

Когда-то Державин учил свою государыню истинному искусству быть правительницей смертных. Он внушал ей, что монарх должен видеть своей задачей заботу о благе подопечных. «Блаженство смертным проливаешь» – заклинал он.

И Ротман учит Бога сочувствовать людям, не оставлять без внимания их мольбы.

Боль от трезвого осознания пропасти между тем, «кем мы могли бы быть» и «тем, кто мы есть», и бунт против невозможности осуществить творческие потенции особенно ярко выражен в стихотворении из цикла «Возвращение памяти». Весь цикл воспринимается в качестве горького вызова, адресованного Создателю.

Что за трепет охватывает творческую личность? По Ротману, это дает о себе знать то, что заложено Богом в душу человека – божественная искра, жаждущая ветра для возжигания огня. Поэт ждет божественного дуновения и разочаровывается, если чувствует себя покинутым.

Поэт говорит здесь «мы», включая себя как чувствующую единицу в людской океан – зазвучавшая капля, вместившая в себя все оттенки стихии – и светлость, и темноту.

Подспудное ощущение несоответствия глубины человеческой души тому, что она выдает на-гора в течение жизни, знакомо каждому. Но чаще всего мы примиряемся с этим. Даже принимаем в качестве закона существования. Наблюдая, например, за развитием ребенка, родители долго счастливы, ожидая от чада особенных успехов. Постепенно ожидания теряют остроту и превращение отпрыска в «неведому зверушку» не вызывает порой даже удивления.

Поэт не может мириться с этим и вздымает над собой стих. Так толпа поднимает тело погибшего, обвиняя небеса в несправедливости. «Последнее, что дано убить» – реквием по несостоявшимся надеждам. Эпикриз божественного промысла: чего ожидать, если мы «теплимся на сквозняке миров», «где дух свистит, исходя из цирка»?

Но это отпевание такое же упертое, как сам поэт, ведь в первой строфе он формулирует нечто, что невозможно сформулировать, и что, как он же утверждает, невозможно уничтожить: «последнее, что дано убить…».

Пусть Вершитель наших судеб и сдал нас в гардероб, пренебрегая нами (возможно и потому, что мы плохо распорядились, плохо слушали тот внутренний зов) и потворствуя играм дьявола, но мне хочется думать, что поэт не зря с казал: «мы шевелимся». Пока шевелимся, – с нами оно, то, «последнее»…

Ритмическое построение стихотворения работает на надежду: это акцентный стих. Ударными становятся первые слоги в начале строк у ключевых слов. Что ломает самый пессимистический из размеров – анапест, заложенный в основе стихотворения. Он исчезает под напором гнева (замечено литератором И.Днепровой ).

Интересно сравнить этот текст со стихотворением Виктора Кривулина «Он берет». Тема, как будто, похожая: нечто мешает осуществляться высокому в нашей душе. Но вся вина в тексте Кривулина вынесена наружу, возложена на трудные обстоятельства, душа же сохраняет дар (свет) в любых условиях. У Ротмана сквозь обвинение проливается чувство вины. Как полагается творческому человеку нового времени, его проблемы лежат в глубинах его сознания и ощущений.

Внутренние метания отражаются на построении стиха.

На обрывистости обращений – к себе ли, к людской общности, к тому, что скрывается в глубине колодца?

На оценке – своих? всеобщих? божественных? неких, у которых имени нет? – усилий пойти навстречу…

На смысловых координатах – верх или низ, сладость или горечь, необходимость или волеизъявление, отрицание или одобрение?

Одно только безоговорочно – ТЯГА: а как иначе /мы могли прожить…?

Несмотря на ламентации, и поэт, и его alter ego , преданы Богу. Выполнив обет перевести ВСЕ псалмы, он, продолжая свой труд переводчика замыслов Творца, взгромоздил на себя переложение «Йова». Трудное дело, но он продолжает его, верный обету и Богу из своего любимого псалма.

Его стихи приносят душе искомую, ничем не замутненную муку разделенного страдания-радости и будят память о самом главном. Изначальном.

Ведь образ выводит событие (вернее, движение души по поводу некоего события) за рамки момента и тем самым отправляет на некий Высший Суд. Читатель стихов Арье Ротмана – лишь соглядатай высказывания, не адресат.

Но каждый должен помнить, что ему было дано многое. Блеющих и мычащих Ты в руку его доверил, / странников моря, рыб, что ловятся с корабля, / птицу небесную и полевого зверя.

И вина каждого неизбывна.