…Маленькие фигурки – трактористов? комбайнеров? – среди бескрайнего поля, которое им предстоит то ли вспахать, то ли засеять, собрались у своих машин ради исконного правого дела – пития. За ними с тревогой наблюдает телка. Беспокойство и укор мы читаем в пластике и ракурсе ее большого нежного тела, от крупа до изящной головы на длинной шее распластанного по направлению к пьющим. На других частях картины коровы погружены в приватные хлопоты. Мамаша с огромным выменем и со злобной тревогой в глазах (куда девалась грустная волоокость всегда покорной скотины?!), взгромоздившись на велосипед, увозит двух телят от какой-то беды. Это невероятное парнокопытное остервенело нажимающее на педали, борется!

Азарт коров в велосипедном спорте тоже вызывает улыбку и сочувствие. Совсем как мы, они вздыбливают вверх сверкающие подобно двум солнцам колеса, и как мы, терпят крушение. Ну ясно, это и есть мы – летим вниз головой и только так добиваемся Света…

Походив по залам в МИСП (Грибоедова, 103), где располагалась выставка ушедшего от нас так рано Юрия Гусева, и вспомнив другие его работы, ты понимаешь, что коровы на велосипеде, конечно, не только юмор. Это особенности мироощущения  художника, его неприятия отношений, сложившихся меж возомнившим себя венцом творения человеком и земным миром.

Мы ведем себя точно захватчики, потребители всего живого и неживого, устанавливающие свои правила жизни. Нынче для городских жителей мясо – просто кусок белковой пищи. Птицы – пачкающие все на свете голуби, противно каркающие вороны, канарейки в клетках –  устаревшая примета семейного уюта, и соловьи – принадлежность сказок и басен. Весеннее заливистое щелканье в кустах сменилось повсеместным ритмическим грохотом рэпа. А многие ли вздохнут с сожалением, увидев длинный товарняк с обрубками тел деревьев?
Человек забыв, что он часть природы, бездумно, тупо и постоянно наносит ей  непоправимый вред. Только в песнях остался отголосок давнего знания: «Мать земля…» Никакой заботы, никакой благодарности. Если бы человек смог трезво посмотреть на себя со стороны, что бы он увидел? Самодовольство, которое заглушает жалость и совестливость.

Среди способов Юрия Гусева показать трагическую сущность утраты памяти о своих корнях обращает на себя внимание использование условных графических знаков, близких к тем, что употребляются при изготовлении географических карт и технических схем: в густо написанный маслом темный пласт почвы он помещает нарисованный тонкой кистью белый знак – контурный силуэт мужчины размером с тыквенное семечко. Оно могло быть посеяно, чтобы жить по общим законам живых существ, рядом с деревьями, могучими и мудрыми, всегда служившими убежищем и поддержкой для людей. Но увы, оно уже чуждо окружающему.
В работах Юрия Гусева мы видим это отчуждение, выраженное композиционно: огромные пространства земли с горами, долами, лесами, морями, озаряемые полыхающими вселенскими восходами и закатами, сдвинуты к далекому горизонту, а люди сбиты в толпы где-то по краям ойкумены. В переходах, в тесных закутках. В темноте и мучительной тесноте.

Мы, люди, у Гусева нередко совсем несмышленыши, слепые дети, потерявшие родной материнский сосок («В лесу»). Мы, разорвавшие былые связи с истинными ценностями, создаем кумиров, которые загоняют нас, послушных как коровы, в неизвестность. Мы принимаем жизнь за более или менее веселый маскарад, и маски прирастают к лицам, никто уже не может определить, кто он – ангел или дьявол. А, может, тянитолкай или кентавр? Чьи уши у персонажей Юрия Гусева, похожих на автопортреты, напряженно прислушиваются к постоянному неотменяемому зову трансцедентального?

Люди, выпавшие из естественной среды, неминуемо теряют многозначность восприятия окружающего их мира, перестают ощущать экзистенциальность существования, питаемую токами вселенной, и, как группа экскурсантов на вернисаже («Выставка» и ее варианты), абсолютно не подготовлены принимать к рассмотрению то, что нам предложено. Произведение, что называется, из кожи лезет, персонажи его почти уже скатываются со стены – лежа, ногами вперед, в нелепых, беззащитных позах, пытаются определить, куда они попадут. Но зрители не реагируют и выглядят не более реальными, чем те, что на картине.

Между тем, ты, стоящий у невероятного полотна с оживающей частью, ощущаешь, что за тобою кто-то наблюдает. Кто-то из изображенных на картине.  Да ведь это автопортрет художника! Он вглядывается именно в тебя. Как, мол, ты? Кто ты? Как тебе?

Такой подсматривающий за тобой зрачок встречается и на других картинах Гусева (еще один вариант вписанного в картину условного знака!). Глаз, чуть ли не подмигивающий, проверяющий реакцию зрителей, разрушает границу между произведением и реальностью, провоцируя возникновение мистического ощущения присутствия автора, жаждущего твоего внимания. И ты по мере сил включаешь в себя то, что он хотел сказать.

Переводя взгляд от картины к картине, как от клеммы к клемме, поскольку перед тобой не отдельные произведения, а тесно связанная замыслом цепочка отпечатков тех мыслей и чувств, что составляют сущность жития главного субъекта высказываний. Знакомишься с тем, как он видит свою – и нашу тоже, общую с ним – жизнь. Все беспокойные видения, будь это маленькая парикмахерская или многоплановая, сложно построенная панорама, порождены его духовными поисками. Художник сам настаивает на таком впечатлении: изображения его руки с кистью и красками обнаруживаешь везде. Во множестве сюжетов они тянутся к чистому листу, как к спасению, как к выходу в истинный мир. Ради возможности рассказать, показать, обратить твое внимание на взаимосвязь вещей в потоке явлений.

И ты следишь, как юная, легкая, летающая вокруг своего райского дерева, любовь вырастает в чувство активной причастности к Другому, становится грустно-нежной, заботливой, затем вливается в нечто глобальное, заполняющее собою и землю, и небо («Танец», «Вальс»), и наконец предстает сострадательной, жертвенной, восходящей к иероглифу (опять белый графический знак, в данном случае подчеркивающий особость, редкость обоюдного состояния самоотречения).

И все это на фоне трагического осознания несовершенства земного мира.

Повинуясь меняющимся настроениям, запечатленным беспокойной кистью  художника, ты переходишь из одного пространства в другое, третье. Ты убеждаешься, что прошлое, будущее и настоящее перепутаны и живут рядом, вторгаясь в события, меняя восприятие их. Из одиночества в толпе (варианты «Пирушки») ты попадаешь к абсолютному одиночеству в пустоте («Горизонт»), после узнаваемого, сегодняшнего погружаешься в какое-то невиданное довременье или вневременье. И понимаешь:  сегодня, как всегда, жизнь полна хаоса. Земля и небо клубятся в ожидании, в тоске и предчувствии. Люди аморфны и расплывчаты, лепить еще и лепить! Тебе нынешней, в джинсах и футболке с иностранными буквами, трудно принять их, но чувства и эмоции ты узнаёшь – и темное удовлетворение ночной рыбалкой, и радость лица и тела, оживающих с первым лучом рассвета. Да, соглашаешься ты, суть жизни осталась той же, какой была до тебя. Возможно, художник верил, что процесс созидания продолжается и сегодня. Как там говорил Федоров? Мы, человечество, еще подросток, нам еще предстоит вырасти…

Надо сказать, что еще у входа, стоя на пороге зала, еще не рассмотрев в подробностях изображенное мастером, ты замечаешь самое главное: яркие сполохи сияющей белизны, разбросанные по полотнам.

Светлые пятна, разбивающие темноту, притягивают твой взгляд и вызывают в тебе острое – то горестное, то радостное – чувство. Вот эти мольберты с готовыми к работе подрамниками – как три малых ребятенка в распашонках, выскочившие из постелей в ожидании чуда – навсегда заняли свое место в твоей душе. А чье-то падение (к этому сюжету художник тоже возвращается снова и снова) сверху вниз – то в кромешную темноту, то к пробелу на взбесившемся, поменявшем свое место горизонте – будит в тебе догадку, предчувствие собственного страха и ожидания…

Вот чего добивался художник.

Не для того Некрасов рассказал о молодой крестьянке на Сенной, чтобы большевики устроили из России скотный двор. И Хлебников, оторвавшись от писания   стихов и поиска чисел всемирного счастья, приветствовал революцию не затеи, чтоб расстреляли Гумилева и умер бы от голода Блок. А когда-то Босх поставил лесенку у стога сена отнюдь не для кайфа слепого человечества на мягком.

Они показывали, чем мы больны. Но людское сообщество слушало не их, оно следовало за химерами своих ошибочных надежд. Однако продолжаются усилия, помогающие нам, опутанным сетями незнания и стремления к ложно понятой выгоде, вспомнить, что в наших душах живет малая толика света, сохраняется тяга к чему-то большому, всеобщему… Истина трепещет, бьется в нас, как сказал Виктор Кривулин, словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь.

С выставки уходишь с острым желанием снова и снова приобщаться к поискам Юрия Гусева, художника, разрывающего сети своих – и твоих – неволь. Его творчество бередит душу, просвещает ее.