Произведения, которые несут сообщения о чем-то, не прочитываемом буквально, открытом для разных реакций и осмыслений (такие, как тексты Джойса, Кафки, Верлена), Умберто Эко назвал – открытыми, поскольку они не основываются на представлении об упорядоченности мира и остаются неисчерпаемыми в своей неоднозначности. И поскольку зависят от читателя, который предлагает свое прочтение текстов и таким образом сотрудничает с автором в деле творческого созидания.
Этот перечень свойств можно отнести к стихам Валерия Земских.
Процесс внутренних разборок с самим собой чувствующего Я его высказываний может показаться закрытым, поскольку слова, призванные к выражению сути беспокойств и тревог, не одевают в конкретные одежды, не детализируют, ни в коем случае не создают некий конкретный образ предмета рассмотрения. И фраза, и предмет описания лишь намечены, рассуждение оборвано.
Возможно, началось с шутки: «Так надо ли \ Так надо ли \ Так надо \ Не надо \ Нет не надо». Или «Все время чего-то \ Иногда ничего но все-таки». Или «Сначала \ А потом \ Ну то-то и оно». Но оказалось, что такой набор незаконченных фраз и неопределенных определений настроения, который может звучать с оттенком рассеянности, а может – печально, даже трагично, может наполняться метафизическим смыслом или казаться нарочитой издевкой (в зависимости от того, как мы воспримем высказывание и от того, по какой дороге догадок поведет поэт), очень емок и способен нести большие смысловые и чувственные нагрузки. Валерий Земских нашел прием, тонкий инструмент, и теперь широко пользуется им для выражения состояния своей души или положения дел в обществе, в мире, в природе.
Выложенные на общее рассмотрение посылы лирической информации, погруженной в глубину личных ощущений и размышлений, подобно поплавкам, несут некоторую возможность вытащить на поверхность то, что ходит неопознанным в подводных пучинах, в тяжелых массах темноты и мерцаний куда-то манящего света. Надо только подцепить на крючок, уловить, догнать. Но не так-то это просто. Здесь, в книге «Но где там», возможность полного описания неотвязных, мучительных чувств, пользуясь утвердившимися в обществе представлениями, отрицается.
Стрелка на часах дрожит
Не поймать мгновение
Да и бог с ним
Будем жить
В точке сингулярности
Отрицается даже вероятность действий вопреки текущим обстоятельствам. В стихотворении «Посмотри как дёргается на крючке уклейка» сгусток мысле-чувств бьется в кольце побуждений и неспособности их осуществить – ловец уклейки, попадая на крючок сочувствия и вины, во мгновение ока оказывается охваченным ощущениями погибающего существа, осознает общность судеб всего живого, а также свое бессилие противостоять жизненному укладу: «Мне бы… Но где там».
Читатель, знакомый с творчеством Земских, не смущается недоговоренностью фраз, необъяснимостью превращений. Он прекрасно откликается на неизреченную мысль, едва намеченную, а то и брошенную, заслоненную новой приманкой. Принимает, как свои, сомнения и вопросы, заполняющие пустоты между строк. Видимо, Земских умеет выбрать слова, достаточно точно определяющие абрис возникающей, долженствующей выйти на свет чувственной сентенции, чтобы можно было и не высказывать ее до конца. Посыл идет, как говорится, из души в душу, и мы, читающие, непременно отыскиваем в своей подтверждение правдивости и естественности выраженного.
Следуя за предлагаемой автором рефлексией, уходящей внутрь, в подсознание, мы погружаемся в глубины собственных ощущений и доходим до первоначальных, заложенных в матрицу психики чувств-канонов, не выраженных словесно, но воспринимаемых всем существом, и откликаемся на эти поплавки главного в стихах: «Как-то не так, что-то неладно», разделяем эти смутные утверждения. Вот почему можно говорить об открытости его произведений и доверительности их поэтического импульса. В удивительно цельном, прозрачном стихотворении «Ночевали» уловить этот посыл дано Вселенной: «Утро долго топталось у порога \ Не решаясь войти \ Чувствуя что-то неладно». Хрупкая гармония всего сущего в этот момент основана на понимании того, что ничего понять невозможно, что даже надежды как-то определится в порядке пребывания на земле нет:
То что изображает жизнь
Ни на что не похоже
Это фантом
О котором я знаю что
А впрочем нет
Я ничего не знаю и о нём тоже
(«Выключил свет»),
Субъект размышлений в стихах Валерия Земских сбит с какой-либо твердой платформы, находится в состоянии внутреннего и внешнего дискомфорта: «В этом мире \ Всё наперекосяк \ Да нет другого («Всё перепутал и пришёл») – вот он, постоянный рефрен его высказываний. Так же постоянны и поиски выхода из тупика собственных чувственных восприятий: «Увидел свет в конце туннеля \ Приблизился \ А это догорало Солнце \ Забившись в угол» («Увидел свет в конце туннеля»).
Даже само светило в личном мире поэта ни в чем не властно. Любой свет в стихах Земских иском, но не победителен. Он может только осветить наличие проблемы. Как тот фонарь в стихотворении «Ничей», который повис над лужей и колеей, по которой давно никто не ездит, ведущей «Из тьмы куда не достигает свет \ В ту темноту где нас не будет». Горизонт осознания предмета мучений уходит за любые очерченные границы, распадается на множество сторон. На какую откликаться? Каждая норовит жить самостоятельно – строки если не могут быть отдельными стихотворениями, то являются резким поворотом мысле-чувства. «Рвануло в сторону» – излюбленное, повторяющееся, очень необходимое словосочетание, показывающее, как независимо от нас происходят резкие изменения в нашем самочувствии, возникает напряжение. Чаще всего, конечно, эти перемены направления потока эмоций ощутимо тревожны.
А там и свет в окне погас (чем не законченное стихотворение, умиротворительное, спокойное)
Во сне дорога из-под ног
Рванула в сторону (герой нырнул в себя, а там, как бывает только во сне, теряется и притяжение земли, и ориентировка в пространстве)
И скрылась (тревога!)
Чужое время в щель пролезло (тревога нарастает: абстрактный образ обретает угрожающую возможность действовать во вред. Работают слова-знаки «чужой», «пролез», «щель»)
Дуб помрачнел (беспокойство ощущает нечто, что воспринимается естественной поддержкой)
И сбросил листья (ужас!)
В кармане прошлогодний жёлудь (спасательный круг, брошенный знаком-понятием «дуб», воспринимаемым как «твердость», «прочность»)
Задумался (вынырнул уже в другом месте – желудь вызвал образ-символ: венки из дубовых листьев со времен Древнего Рима обозначают доблесть и славу)
О бренности
О славе
А слава чахла (снова меняется направление: возникает всплеск чувств в сторону нового образа, живущего не так)
За окном
Без света
Выплыл. Но перед нами отчаявшийся, обессиленный человек. Ведь «свет погас» – это одно, а «без света» – это совсем, совсем другое!
Повороты в описаниях настроений субъекта высказываний сплошь и рядом возникают и тогда, когда в строке появляются слова, имеющие не одно значение. Игра, издавна привлекающая Земских. Всё повествование сразу меняет «менталитет». Так, в стихотворении «В алфавите смешали порядок» сначала потерял первоначальное значение четкий термин «согласные», что дало толчок другому течению душевного порыва, другой градус внутреннего кипения из-за несогласия с происходящим: «Кричу \ И стаканы бьются \ в припадке». Далее повороты в самочувствии совершит образ-метафора «разноцветный мусор» – сначала достаточно оптимистический, затем вдруг оказавшийся «серым», ведущим к осознанию неудавшейся жизни. В стихотворении «Я подержу тебя на кончике пера» имеет место игра с корнями понятий «держать» – «держаться» и выражением «на кончике пера» (перо в одном случае воронье, в другом писательское), обусловившая головокружительный переход от восприятия ужаса бытия к жизнеутверждающему призыву «А ты держись \ На кончике пера \ и улыбайся».
Интересно, что знаком возвращения из заплывов нередко служат картинки с самостоятельно функционирующими в своей параллельной жизни представителями животного мира – чаще всего с котами и птицами. В стихотворении «Если я буду думать» броски рефлексии на тему «как отвечать \ как решать \ жизнь \ свою и чужую» дробят чувственно-смысловое поле быстрой сменой, окрашенной в вопросительные тона, очень удаленных друг от друга отрезков: жизнь – реальность – нереальность – борьба – победа – любовь – время. И все это останавливается мирной ситуацией: «Ворона пытается открыть бутылку \ ничего не выходит \ Но она отвергает помощь».
Яркие и точно выписанные, часто с оттенком абсурда, концовки запоминаются и создают беззвучный, беспроблемный фон, своего рода буек, за который можно немного подержаться, передохнуть. Кстати, собаки и лошади у Земских более приближены к человеку и разделяют его страдания:
Что слёзы
Катятся смывая пыль с лица
Собака подойдёт
Слизнет их
Ляжет рядом
(«Отчаяние. Как его выразить»)
Большой соблазн сравнить поэзию Земских с японской поэзией, которая в 60-х – 70-х, а на западе еще раньше, имела очень большое влияние на творческих людей, да и сейчас имеет. Поэт выкладывает картину действительности рядом с картиной чувств и предоставляет читателю возможность самому сделать вывод о содержании этого сопоставления. Но тип размышлений создателей хокку и танков совершенно иной. Они стремятся передать грандиозность вселенной, воплощенную в конкретном, остановленном и описанном моменте бытия, решительно принимая жизнь во всех ее проявлениях. Акварельная легкость, элегическая окраска эмоций, упорядоченность стиха – все это не для Земских. Неоформленность психологического поиска, вопросы и сомнения, в том числе и к устройству мироздания, постоянно переполняющие высказывания его субъекта переживаний, разрывают ровное течение размышлений. Как результат рывков разнонаправленных откликов на семантические изменения, возникает открытая диалогичность стиха, отнюдь не свойственная поэтике востока.
Внутриличностный диалог в стихах Земских может быть очень коротким и понятным, как в стихотворении «Что ж вы батенька так», а может растянуться на много строк, мало чем отличающихся друг от друга, как в стихотворении «Глупо \ Как глупо все получилось». Вариации слов, выражающих мучительное переживание неизвестной нам ситуации, насаживаются на некий шампур, пронзающий душу, терзающий бесконечно. Дуэт между обвиняющим (или требующим конкретных действий) и бессильно разводящим руки Я, вызывает у нас, читателей, немедленное сочувствие.
Вместо другого Я могут вступать в диалог самые разные, олицетворяющие точку страдания понятия. Например, сплин («Сплин на меня нашел»), или ангел, который наряду с птицами и животными на страницах книг Валерия Земских постоянно несет свою ношу – роль свидетеля неспособности главного Я предпринять что-либо («Истошно кричит ангел»), а то и Бог («Мятая промокашка в руках у бога»). Совсем свой, чуть ли не в модных ныне мягких зауженных брюках. Прикладывает к уху телефон, пожимает плечами. Реагирует на вызовы. Расположенный к разговору по душам читатель легко может встроиться третьим, и, сложив пазлы, получить свою епифанию – общую картину данного состояния душевных сил. Тем более что у Земских, во многих случаях, вырастающих в прием, раздумья принимают форму некой сценки. Действующие лица могут быть названы, могут быть не названы (те, что позвонили). Но действие какое-то есть – позвонили, спросили, отключились, Бог пожал плечами, смахнул божью коровку.
Только ответа нет. «Вместо скрижалей \ Клякса на розовом фоне»…
Позади прежние, страстные вопросы-претензии Земских, обращенные к Богу, забывшему Землю, не интересующемуся судьбами земного мира, который летит в тартарары. Это давно пережито, понятно, и можно взглянуть на все с извиняющей улыбкой.
Но вопросы к себе, перемежающиеся с констатациями бесплодности этих вопросов, теребят душу неустанно. Все нерешенные проблемы сворачиваются в неразделимый спутанный клубок и стучат в сознании астеническим пульсом: «На щите Давида \ Серп и молот \ Рабочий с колхозницей \ Тянут к пустому небу \ Крест с полумесяцем» («Каждое утро \ Просыпаюсь с верёвкой на шее»).
Растерянность и неумение выйти из тупика переживаний порой приводит к тому, что внутренний образ субъекта этих переживаний теряет определенность, «и стоит отвернуться \ как новая личина» замещает привычное представление о нем, как об альтер эго автора, т.е. человеке, имеющем, во всяком случае, некоторое представление о мире, в котором он живет. Процитированная фраза из стихотворения «Внезапно начинаешь жить», на самом деле призвана характеризовать тщетность попыток угадать, каковым явится конец невыносимой, продолжающей тянуться в утрамбованной привычной тяжестью колее жизни. Этот конец, как нос майора Ковалёва у Гоголя, вдруг обретает способность к самостоятельным поступкам (а тот с ухмылочкой), к дразнящему самовольству. А герой данного стихотворения сам меняет свою сущность, превращается в доверчивого обывателя, верящего в существование неких соседних миров («Попутчик в электричке рассказывал \ А он не будет врать \ Ведь я с ним поделился пивом») и объединяющийся в этой вере или в какой-нибудь другой с подобными, зависящими от того, откуда ветер дует, какова окружающая действительность.
Окружающая же действительность, которая в «Ну \ и» и «Бог сидит у пулемета» достигала высшего балла интенсивности помех, отрицательно влияющих на качество жизни индивидуума, здесь, казалось бы, прослеживается лишь в виде дальних отголосков. Но отголоски эти не исчезают, нет-нет, и толкнут тревогу, как камни, брошенные воду, накрутят свои активные круги рядом с постоянными волнами беспокойства и неуверенности, разбуженными всплесками попыток действующего не действующего лица описать то, что происходит в душе. Парафразы тем, заполнявших внимание чувствующего субъекта предыдущих книг, обильно рассыпаны в толще данного корпуса лирических размышлений: «Я выскочил из дома / Дом горел / Вокруг толпились люди \ Без вёдер без воды» (ситуация, знакомая по книге «Бог сидит у пулемета», где герой ощущает себя в среде, похожей на территорию постоянных военных действий). Или: «Слышишь топот \ Слонов» – напоминание о программном стихотворении из книги «Ну \ и», в котором Земских выразил меру своего неприятия проявлений жизнедеятельности человеческого существа: «Но что он делает всю жизнь в грязи \ Бредя по дороге \ Которая никуда не ведет»…
Вспышки прежних горьких чувств по поводу заблуждений человечества, возникающие на путях очередных раздумий альтер эго автора, воспринимаются как знакомая и знаковая мелодия. Уже первое стихотворение «Мы не можем стрелять, мой Генерал», настраивает на то, что она будет звучать и здесь.
Среди основной массы стихов, отражающих неизбывные попытки личности разобраться с самим собой, темы этих экскурсов в людское бытие выглядят фонарями, которые рыболовы используют для ночной рыбалки. Очумелые рыбины, забыв об осторожности, кидаются на яркий свет. Они попадают в сети. А нас, читателей, выдернутых из снов в нечто, что не хочется считать явью, из личных глубин на поверхность, в неуютное, готовое рухнуть человеческое общежитие, нас снова и снова охватывает тревога, а порой и стыд.
Ох этот угол, куда загоняет нас реальность! В каждой книге Земских можно найти слой высказываний, бередящих раны, нанесенные злобой дня. Вот они на страницах данного издания: «Соблаговоли \ Невмоготу без тяжёлой руки», «Мы думали что время изменилось», «Сказали \ Будет как попало \ Как надо»…
Поэт высказывается жестко. Посыпанные солью горького юмора строки жгут. Иносказание емко и прозрачно. Аллегория, метафора – громкозвучные термины. Но, оказывается, они могут не греметь. Разговор об отсутствии главного условия целостности личности в стихотворении «Сказали \ Будет как попало \ Как надо» идет простыми словами. Будто рассказывается о том, как не удалось купить костюм (а не шинель ли? Она ведь была для Башмачкина не только социальной необходимостью, но и духовной). Тот, что навязывают, – жмет, а тот, что впору, – утонул. Замещение высоких понятий бытовыми до предела усиливает чувство безвыходности. Финальные строки ударяют прямо в сердце: «Все выплыли \ Кроме свободы»(!) Или: «Путь был свободен \ Но исчезло время» (А может, вернулось вспять, потрясенное синдромом страны-заложницы, которой «Нечем дышать \ без петли на шее», которая клянется палачу, что готова «за веком век \ Не вставать с колен» и согласна ему в угоду превратиться в пыль: «Будет что \ Стряхнуть с голенища»?!)
Это все – «мы», гонимые дорогой общей, которая не нами была выбрана: «Мы позабыли \ В какую дверь стучались \ Где нас ждут» («Прости нас»), не умеющие распорядиться собою, ничего не понимающие: «Зачем собрались \ Кто подскажет \ Все опускают головы» («Итак»).
Нас много: «Да кто считает \ Всё идут \ Идут» («Сколько их»).
Мы мечемся – «В надежде \ Отыскать другие тропы \ Тщетно» («Сколько их»)
Мы в отчаянии: «Не разглядеть дорогу \ И за ближайшим поворотом \ Всё в чёрную дыру» («Куда несешь свой панцирь черепаха»).
Предпринимать мы ничего не умеем, только говорим, говорим, «Пытаясь угадать \ В какую сторону подует ветер» («Мы говорим»).
Иногда попробуем пойти против ветра, но отступаем. Раз – и «Все забыли \Где они были в четырнадцатом году».
В каждой книге Земских есть стихи, по своей форме выбивающиеся из общего ряда и как бы подытоживающие главный стержень конкретного подбора стихов. Они могут стоять не в начале и не в конце, но обойти их вниманием читатель не сможет.
Будто освещенные ярким светом предстают перед нами, как в зеркале, как в волшебной камере-обскуре, эти большие, порой грандиозные, стихотворные сентенции, апофегмы, как говорили древние.
В книге «Шестьдесят шесть и шесть» (2014), в которой поэт по косточкам разбирает свою персону, мы находим ироническую, так сказать, ироикомическую поэму о любви к принципам, которая начинается словами «Они обладают принципами», а заканчивается изящным анекдотом, построенным на игре слов:
|
top 
