Думается, что все, кто писали о творчестве Виктора Кривулина, — и душевно расположенный к поэту Б.Иванов, и Е.Тета, и даже досконально внимательный А.Житенёв, определивший главную особенность поэтики Кривулина («неотчуждаемость личности от словесной ткани стихов»), предпринявший огромный труд исследования новой поэзии, проработавший два с лишком десятка рецензий Кривулина за 70 – 80-е годы, — делают крен к выделению вклада поэта в литературу, сделанного именно в семидесятые. «В совокупности создается достаточно оснований, чтобы, учитывая категории поэтики Кривулина, рассматривать его поэзию 70-х как принадлежащую современной поэзии, а это значит — признавать новизну этой поэзии по сравнению с модернизмом» — заключает Елена Тета свою работу «Новаторство логоцентристского концепта Кривулина». На протяжении всего исследования Тета подчеркивает, что «образы, вызываемые его поэзией, характерны, в первую очередь, для специфики советского времени 70-х». Однако она не может не заметить, пусть почти вскользь: «о поэтических текстах Кривулина можно сказать, что они обладают гетерогенностью, или множественностью, смыслов, то есть что они выходят за рамки содержания исторического опыта 70-х (выделено мной — В.С.) и в результате взаимодействия с историческим опытом других поколений дают историческое приращение смысла».

Пишущих о Кривулине впечатляет его огромная популярность в семидесятые годы, активность проявления в разных видах деятельности, ведущая роль среди нонконформистов, в том числе и в качестве теоретика и критика. Однако работы последних двух десятилетий двадцатого века свидетельствуют о дальнейшем развитии поэтики Кривулина, обусловленном особенностями его личности, именно свечением неординарного интеллекта в музыке его стихов.

Да, он сформировался как поэт в процессе противостояния тотальной власти в своей стране. Да, он много сил потратил на создание творческого союза, который теперь принято считать состоявшимся явлением в искусстве нового века. Но история не закончилась с уходом диктатора. Унижающие человека процессы продолжились и будут продолжаться. И в обществе в целом, и в отдельных людях. И это не могло не тревожить такого поэта, как Виктор Борисович Кривулин.

Еще в конце семидесятых, публикуя свое эссе «Полдня длиной в одиннадцать строк» («Часы», 1977), Кривулин утвердился в мысли, что никогда не покинет Россию. «Не язык бегства, но язык – дом и кров», – записывает он свои чувства. Позже, в 1979-м, в машинописной книге «Где трещина», он, утверждаясь в этой данности, объясняет:

там выплывают буквы друг за другом
гигантские волосяные арки
там Слово строится по эллипсам и дугам
безуглый дом спасенья и письма
начертанного мелом на снегу

В прозаическом, мифонесущем, как всегда, тексте – на обороте страницы – он не преминул расширить значение «дома письма» («или школа где обучались древнеегипетские писцы или хранилище манускриптов»), местоположение и время существования его. И, конечно, придал ему метафизическую глубину: «безуглый дом спасенья и письма\ начертанного мелом на снегу».
Как известно, группы стихов, объединенных некой внутренней темой, он называл книгами. Пока не было компьютера, Кривулин скреплял страницы с текстами и выделял им обложку с названием. Вот она передо мной – двенадцать стихотворений, каждое развивает тему: «где трещина— там речь». У каждого на обороте помещены прозаические комментарии, усиливающие неоднозначность высказываний в рифму. Так стихотворение «Учись у изувеченной природы\Терпенью побежденному терпеньем» получило такой комментарий: «В нескольких километрах от Симеиза расположен санаторий «Криворожский горняк», где еще до последнего времени сохраняются довольно отчетливые следы росписей Врубеля и до полудюжины неплохих копий со скульптур Матвеева. Почти все повреждены, однако, производят должное впечатление». Не правда ли, и комментарий производит должное впечатление.

Когда держишь в руках эти странички и вчитываешься в потускневшие буквы, кажется, что поэт где-то рядом. Начинаешь воспринимать не только грандиозность выполненного, но и некую приватность, теплую неофициальность, сферу личных эмоций, какую-то наивность даже человека столь сложного, столь много впитавшего в себя, обуреваемого разнообразными страстями и идеями. В дальнейшем он может переместить стихотворение в другой цикл, создать другую цепочку размышлений. Но вот сейчас, в феврале 1979-го, он здесь. К воспоминаниям о пребывании в Крыму, он вернется в конце 1981-го, составив книгу «Зеркальные грани счастья». На первой обложке, как полагается, имя-фамилия автора по центру, ниже — название, под ним: «24 стихотворения», еще одна строка по центру: «октябрь», ниже: «1981», в самом низу: «ленинград». Книжка-артефакт: двенадцать сгустков мысле-чувства расположены с одной стороны пласта соединенных скрепками страничек. Они о море, небе, голых горах, о сиянии пространстве, близкого к небытию или бытию всегда. А двенадцать надо читать, открывая лист за листом с другой стороны. Там тоже «обложка» с названием и «выпускными данными». И там тоже пространство, но погруженное в тень каждодневности, где вечность заслонена временем, которого не хватает. Таков его многогранный дом.

И он остается с ним, с этим постоянным вместилищем его отчаяний и надежд, до конца.

Это – как решиться на постриг и быть верным своему выбору, это – как быть Атлантом, держать то, что без тебя обрушится и передавать людям божественную мудрость. Он чувствовал свою ответственность не только за процессы, идущие в родной культуре, но и за то, что происходит с народом, носителем языка, того языка, «который сам по себе…является потрясающей, мощной, сильной сферой. Язык, войдя в который можно почувствовать, что мы все бессмертны» …

В течение всей творческой жизни и этих двух последних десятилетий он упорно укладывал свою, нашу ежедневность в русло Всеобщего, Целого, опираясь на свои чувства и прозрения.

И, надо сказать, в комьях чувств, сжимающих горло, не малая доля всегда принадлежала иронии. Она в его случае не была не легкой насмешкой над происходящим, она служила просветом, выходом из заполонявшей душу тоски, прибежищем, возможностью смягчить жесткий результат прямого взгляда на действительность, исподволь разворачивающую свою всегдашнюю неприглядность.

Стирается ирония – и ранит
Безрефлективный слезный куст
Из мира смутного растущая в тумане
Улыбка дерева над сокрушеньем чувств
Улыбка слова над понятьем

«Стирается ирония», 1978, из машинописной кн. «Еще полет»

Иногда напор его неприятия того, что происходит в стране, вырывался наружу и являлись на свет фигуры инфернального зла, полностью захватившие пространство живой жизни:

слишком холодно в месяце Феба
високосный февраль-костолом
высоко забирает под небо
но армейские тосты цветут за столом
и в искусственном резком сияньи
(о музеи фигур восковых!)
наши кадровые марсиане
мертвецов поминают своих

зажигается славы латунной
диск - начищенный мелом кругляш
озаряя торжественный, лунный
обезлюженно-острый пейзаж

блеск не греет, мундир не защита
но империя тем и крепка
что за общим застолием смерзлись квириты
в нераздельный кристалл Ледяного Полка

«23 февраля. Союз аполлона и марса» из кн. «Кто что помнит», 1984

Чтобы мы понимали, в каком мертвенном, вывернутом мире мы живем, не замечая даже, что жабры наши наполнены илом, песком, гнилью, что дышать нечем. Что мы уже не личности, которым дано чувствовать и выбирать способы существования, а колонны муляжей, вот этими ледяными квиритами в блестящих мундирах выстроенные в подобье тарана, разрушающего все живое:

недостаточно еще остервенели
но кругом тоска по сталинской струне
духовая музыка одетая в шинели
марширует как во сне
ей пока что некуда приткнуться
округленно-блещущим плечом –
но войска восстанут мертвые проснутся
призрачная жизнь забьет ключом
слышишь гул из ямы оркестровой?
всё настроено для гибели всерьез:
в батальоны строится в гимнические строфы
мирной жизни временный хаос
светло-серая шагающая вечность
нас равняет - мы в порядке мы в строю
мы прощаемся, но я-то знаю: встречусь
в императорском раю
с любяще-слепящим долгим взглядом –
вот мы входим гипнотической толпой
поквадратно выстроенным стадом
в сад надежды неземной
перед нами луг вечнозеленый
барабанные шеренги царских лип
излучая свет волнуются знамена
и от металлического звона
сотрясается душа… излучина, изгиб
жизни – вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом:
"ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ!"

Время женское и время мужское, 1983

А иногда ирония его столь тонка, что и сейчас трудно собрать здравый смысл и отрешиться от соединения с привычным, вошедшим в обыденность потребительским отношением к процессу насильственного захвата чего-нибудь не своего, к мелким потерям и неудобствам, связанными с этим. Дуэт двух особей, представляющих тыл и фронт, не очень слажен (одна сторона слишком увлечена выпавшими ей, по ее мнению, благами, другая сетует на некомфортность среды временного пребывания), но все же объединен тем, что никто из действующих лиц не представляет всей катастрофы положения, в которой находятся. Вот они, восторги Евы:

Какие запахи – моската, парусины,
тропических цветов и потных темных тел.
Благословен Господь, во образе мужчины
являющийся нам! Ты слушаешь? задел
меня крылом не голубок почтовый,
но целый мир необъяснимый, новый,
не ведающий, где Его предел.

Адам и Ева, 1983

А вот ворчанье Адама:

Не ходят письма. И война в горах, –
он говорил, когда пустили в отпуск, – 
занятие пустое, так, рутина.
Безвылазно в казарме. Вечный страх:
а вдруг дизентерия? Всё опрыскать!
Повсюду хлорка: знаешь ли, мужчины

народ неаккуратный. Там дичаешь
за первую неделю, а вторая
и сотая уже неразличимы.

«Новый Адам. Война в горах», 1983

Слепота действующих сил истории приводила поэта в отчаяние. Он вглядывается в нас, в них, составляющих понятие «народ»:

кашель сумерки тулуп
снег под валенками скриплый
сторож или душегуб
дышит широко и сипло

дух овчины горячей
чем рифленый жар от печки
связкой радужных ключей
на чугунном на колечке

взмахивая и гремя
сжатый шубой колокольной
топчется стоит стоймя
перед лампочкой контрольной

И находит, нащупывает надежду! Он видит в этом существе способность на «высокий ужас», значит, есть точка, на которую можно воздействовать, стремясь включить в его потребности служение прекрасному:

синий уголек ее
над воротами стальными
рай? секретный цех? жилье?
что же все-таки за ними?

да не все ль ему равно
стоя словно перед Богом
на лиловое пятно
смотрит в ужасе высоком

«Сторож», из кн. «Кто что помнит», 1984

Вновь и вновь оглядывает он доставшееся (после личных и общественно-политических катастроф) поле деятельности. И вновь и вновь его охватывает тоска. Казалось бы— все темное позади, открываются новые перспективы, но он чувствует призрачность надежд и нетвердость пути, выпавшего на долю замученного прошлым общества:

Это лишь говорят они, будто пошло отрезвленье! 
Им не ясность ума, не кристальная чаша нужна,
а нерезкие линзы, где линий пучок параллельный
к перевернутой сводится точке и сводит с ума.

«От новых свобод», «Стихи из Кировского района», 1987-1988

Он не верит спущенным сверху свободам, не разделяет радости толпы, он видит, что все продолжается:

Ты, сука, что существенного скажешь?
И я стараюсь – говорю...
И рвутся ущемленные пассажи
из горла – и слетаются к ворью
духовные блага в количестве нормальном...
Какую музыку заказывают нам –
такую, Моцарт, мы лабаем,
мундштук прилаживая к сплющенным губам.

«Моцарт и Сальери», из цикла «Стихи из Кировского района», 1987-1988

И опять полон жалости к несмышленышу, к обществу, открывшему рот в ожидании вкусных галушек:

и дыханье новое открылось! 
Наглой власти крепостная благодать –
почва наша, Божеская милость
к людям, чей младенческий урок 
проходил под мертвенным портретом...

«От новых свобод», из цикла «Стихи из Кировского района», 1987-1988

Временами отчаяние захлестывало его, он ощущал, будто держал в руках сердце смерча, приступы народной свободы после векового лежания на тесной печке, пьяное счастье совместного безумия, уносящее в никуда все, что поэт считал незыблемым:

Идея России, насколько могу 
проникнуть сознаньем за ровный,
открытый, казалось бы, даже врагу 
остриженный холм уголовный, –
идея России не где-то в мозгу, 
не в области некой духовной –
а здесь, на виду, в неоглядной глуши, 
в опасном соседстве с душою 
не ведающей, где границы души, 
где собственное, где – чужое.

«Идея России», из цикла «Стихи из Кировского района», 1987-1988

Конечно, не только в восьмидесятых прорывалось постоянная эта тоска. Давайте вспомним «Стихотворения в историческом роде» того «счастливого» времени открытия Кривулиным своего «культурологического проекта» (слова Бориса Ивановича Иванова).

Придет сюда Суворов с хохолком,
пощелкает проворно языком,
шпажонкой лихорадочно помашет,
оглянется, воскликнет – "где же наши?"
Чу, флейта засвистала за холмом,
рассыпался горохом барабан.
Солдат шагает русский Филимон,
усат и для острастки в меру пьян.
Подходят и становятся во фрунт
и голосом простуженным орут:
"Явились, Ваше высокобородье,
Как было нам приказано по роте,
убравши, как положено, живот.
Куда теперь нам – взад или вперед?"
– Голубчики мои вы, голубцы,
Уж я бы вам годился и в отцы!
Да все мы перед батюшкой-царем,
как детки, за отечество помрем!
Ребятушки, за нами ль не Москва?
Иль наша голова не трын-трава?
Уж мы ли не покажем всей Европе,
что за возможности сокрыты в русской жизни?!
За мной! И задом плюхнулся на снег,
и мчится вниз, опережая бурный век!

Тоска жила в нем, он постоянно видел перед собой, перед страной эту черную, заглатывающую, слепую воронку небытия, преодолевал это вИдение постоянно. «Слово «преодоление» в автобиографических очерках «Охота на Мамонта» встречается несколько раз. Он «преодолевал» Тютчева, Мандельштама и… самого себя, — сказал(«Одиннадцать строк, которые взорвали «культурологический проект» Виктора Кривулина», НЛО, 4, 2018) нежно любимый мною и всеми уважаемый Борис Иванович, к сожалению, не успевший определить главный проект, охватывающий все, написанное Кривулиным, — беспрецедентную гражданственность всего, что вышло из-под его пера.

«Не исключено, что по прошествии некоторого необходимого времени вдруг выяснится, что на самом деле Кривулин занимал в русской словесности конца ХХ века именно то место, которое многим до сих пор кажется пустующим на абсолютно законных и закономерных основаниях, — место Поэта-Гражданина… в поэзии только Кривулин в 90-е годы строго следовал старомодному призванию отечественного литератора — быть ходатаем и предстателем за «униженных и оскорбленных». (Ольга Лебёдушкина — («Дружба народов», 2002, 5).

И столь же старомодно он следовал профессионализму, способному выразить, вытащить из-под спуда многомерные человеческие чувства, — добавлю я. «Поэтический мир его открывался как архитектурное целое, как некое грандиозное рукотворное сооружение, где симметрия частей и совершенство композиции заставляют вспомнить о «Божественной комедии». Это Кривулин об Осипе Мандельштаме. И это же Мандельшам сказал бы о Викторе Кривулине.

Видеть недостатки значит — любить вопреки им, значит искать то, что перевесит, перебьет темноту, выведет на свет. Кривулин смотрит трезво не только на окружающее, но и на себя: «Никто из нас, если честно признаться, не сумел осуществить собственной внутренней цели — с помощью слова преобразить (выделено мной — В. С.) мир и человека» (А.Житенёв в статье о Кривулине-критике). Вот что стучит в сердце поэта уже в семидесятых: «Мы стоим на развалинах хлебниковской мечты, с таким трудом налаженных им «мостов» между словом и вещью, между историей народа и историями словоформ» (из анкеты, посвященной столетнему юбилею В. Хлебникова).

Никто не спрашивает, сколько стоило Кривулину то, что выразил однажды Радищев: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала»! Разнонаправленность эмоций разрывает сердце. Но поэт не имеет права на систему Станиславского, он тратит себя: «Устроение воздуха в клетках\Трудный воздух земного порядка» («Устроение», 78 из книги «Еще полет»). Зато судящих и осуждающих достаточно. «Изменил себе», «Другие стихи», «Раньше писал лучше»…

Странное ослепление упало на судящих о стихах Кривулина, сложившегося к восьмидесятым как необычайно целостная при огромном разнообразии затронутых вопросов бытия фигура. Конечно, стихи теперь другие, поэт не стоит на месте, он меняется, как меняется все вокруг, оставаясь в границах собственного пути. Ставить водораздел между написанными в разных годах произведениями это перегораживать частоколом реку. Или восторг и иронию человека укладывать на отдельные полки. Я вспоминаю отчаянье Гоголя, слушающего вздор, который несет разъезжающаяся толпа после премьеры «Ревизора». А он-то думал, что все спохватятся, ужаснутся, и начнется новая жизнь! Вспоминаю Хлебникова, оторвавшегося от своих вычислений при известии о революции: наконец пришла возможность создания Всемирного Правительства! И Маяковского, который работал на Советы, чтобы услышать, как на первый крик «Товарищ!» вся оборачивалась земля»…

Бедные, бедные труженики на благо человечества! Кто проникается вашим словом? Кто может противостоять кнуту выживания? Только такие, как вы, рожденные чувствовать ход истории и всем существом откликаться на тяжесть ее поступи. И переживать непонимание как данность:

чехова ставили – то на попа
то вниз головой бороденкой в болото
после октябрьского переворота
в кассах всю ночь бесновалась толпа

администратора били содрали с кого-то
остатки пенснэ – и стояла, слепа,
вера что от соляного столпа
сладкий останется привкус – сладчайший до рвоты

сняли "Иванова" и запустили "Клопа" –
тоже совсем ненадолго, пока Мейерхольда
не протащили с приплясом и с гиканьем по льду

мордою в прорубь – откуда навстречу ему
не удивляющийся ничему
Доктор глядит с выраженьем трофейного кольта

«Театр Антона Чехова», из цикла «Музыкальное приношение к ограде Комаровского кладбища», 1997

Он всегда надеялся, даже когда отчаивался, глядя на проявления «народного менталитета», что его творческая деятельность сможет проложить коридоры сочувствия и сочувствования в мути агрессии и равнодушия. И сам проникался сочувствием к тем, что не ведают, что творят. Какой огненный реквием посвятил он им, вложив в слова, в строки, в сияющее, зияющее междустрочье всю силу своего понимания весомости каждой потери!

Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной –
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь – не надышишься и снова
глядишь насквозь его – не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть –
его обнять не в силах до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда

и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада

«Гибель вертолетчика», 1997

А вот реквием светлый, всеобъемлющий плач об убиенных – о простых людях, из которых состоит человечество:

в марте – хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:

вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы

черной грудой растет, Ататуев Казбег
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутками белья в несводимых казарменных клеймах…

Каждый снег дотянувший до марта - уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи
а родители пишут ему о каких-то проблемах

да и письма их вряд ли доходят

«Плачьте дети, умирает мартовский снег», 1997

Это не стих, это музыка боли, персонифицированно-трагический Покров, утоляющий страдание. Мягкая белизна, сияющая сквозь любые провалы, сочувственно окутывает погибших не по своей воле. Вспомним «Клио», эту «ведьму истории», целующую уходящих. Божественная, всепрощающая жалость адресована им – тем, что не сами пришли на эту землю и не сами ушли. Каждому отдельно – «пофамильно, помордно», оторвав от толпы, наделив личными приметами, собственными родственниками и не дошедшими письмами. Огромное сочувствие поэта помещает их в некое не исчезающее пространство памяти и тишины.

садись, придурок, на пригорок…
пиши придурок пеизаж
родной деревни Кьеркегорок
где после хая и разборок
царят хаос и раскардаш
сажусь пишу читаю канта
малинового. На штанах
пузырится, пестрит ландкарта –
штандарты царские, сплошная пропаганда
приватной жизни в четырех стенах
при вате женщины, мужчины при оружье
и все твердят прощай прощай прощай
село родимое икра моя белужья
когда-то осетровый край

«Вид на родное село», 1999

Стихотворение написано в конце девяностых, с учетом новых систем сосуществования и новых художественных веяний. Резко изменилось все, не только действительность, но и отношение к ней и к искусству, призванному ее осмыслять: «слово «художник» в общественном сознании постиндустриальной эпохи … является синонимом успешного, а главное, – остроумного дистрибьютора и интерпретатора произведенных ранее (и другими людьми) художественных ценностей» (В.Кривулин. «Охота на Мамонта», 98). Настало время безоглядного юмора, легкости и цинизма, когда «текст / жест оказывается изъятым из своего культурного контекста, нарочито переиначен, сознательно профанирован» (А.Житенёв. Поэзия неомодернизма: монография. СПб.: ИНА- ПРЕСС, 2012).

И что мы видим? От «новых веяний» в кривулинском тексте только залихватский размер. Кривулин остается Кривулиным, и сатира его по-прежнему срывается на слезы отчаяния. 
Да, похоже на польку с притопом. Но после трех последних строк все эти «Хаос» и «раскардаш», «малиновый кант», «лампасы», «оружье» оборачиваются настоящим плачем. Ну, пусть под балалайку, она по-своему, с обрывом струн, выражает боль души. Да, придурок, смотри-смотри, что ты натворил! Что ты безвозвратно потерял! Ничего у тебя нет – ни связи с людьми, ни с землей, ни со звездой, под которой родился! Рыдай, паяц, заливай горе слезами… И я с тобой, безотлучно…

Кто он ему? Кто он нам? Адвокат? Врач? Нет, хорошо сказала Ольга Лебёдушкина, он был ходатаем и предстателем за «униженных и оскорбленных», подавленных нелепостью собственного существования, создавал посыл сочувствия к нам, не умеющим распорядиться собою, направленный в вечность.

времена какие поздние!
с дикой осенью оружия
входят новости из Боснии
ничего кругом не слушая 
ни весны им ни жемчужного
перебора капель сводчатых
среди света безоружного
в недоразделенных вотчинах
среди света слишком резкого
сослепу темно – и щурятся
из трактира Достоевского
вывалившие на улицу
недоспорившие мальчики
обведенные по контуру
линией кровавой начерно –
и понурые покорные

«Мальчики», 1994

«Сущие дети они», – взывает он и к нашей общей совести. Куда вы их гоните, как вам их не жаль, взгляните на них:

ладони в цыпках
заусеницы ссадины шрамы
гусеничные следы
колени да локти в зеленке
под ногтями – воронеж тамбов
пенза или зола арзамаса
там я не был но все поправимо
буду быть может
еще не вечер

«Сущие дети», 2000

Сергей Шаповал в 1993 году, взяв интервью у Виктора Кривулина, выделил главное, что он почувствовал в задачах, которые тот ставил перед собой. Шаповал поместил в подзаголовок беседы слова поэта: «Я ищу возможности для выживания красоты».

Вот чего Кривулин хотел – пробиться к массовому сознанию, выдавая продукт, основанный на многоуровневой системе понимания. Чтобы высокие классические мотивы могли быть усвоены любым человеком. По его мнению, художественное произведение должно вызывать катарсис, перерождение не героя, а читателя, потребителя продукта искусства. Он ссылался на практику Голливуда, который в доступной форме прививал следование главным человеческим ценностям – любовь, верность, способность отстаивать личные интересы. С этой целью он присматривался даже к возможностям заказного текста – коммерческого, социального. Главное для него было – добиться, чтоб неискаженное понимание прекрасного было доступно людям, не потеряно как необходимость.

«Сейчас преобладают коммерческие интересы, это более тонкий и глубже действующий яд, – размышлял на рубеже веков Григорий Померанц и делился своими размышлениями с Сергеем Шаповалом. – Постмодернизм пришел к деидеологизации, отмене вопроса о высшем смысле жизни. А его надо решать. Я убежден, что дело не в вероисповедании, а в глубоком личном опыте. Религия вербализовалась в формах, неприемлемых для современного разума, но есть непосредственный опыт. И тут не надо бояться слова «мистический». Опыт глубины, выходящий за пределы рационализма» …

Именно выход за пределы рацио помогал Виктору Кривулину искать способы выполнения главных задач творчества, преодолевать препоны, возводимые жизнью.

Он думал о нас, затрудняющихся включать мыслительные и духовные возможности, соблазняющихся простотой восприятия попсы, мифом «естественности не замученного профессионализмом высказывания». Он трезво оценивал вал упрощения, катящийся на освоенные многовековой культурой пространства и готовился противостоять ему в своем творчестве.

В этой же связке он видел проблему потери категории нравственности, вопросы этической стороны произведения. «Это не про то, хорошо или плохо поступает тот или иной персонаж, а то, как относится автор к персонажу… – измерение, которое практически отсутствует в современной литературе, проявляется только косвенно, очень боязливо – в омерзении… Система любования практически отсутствует». 
И обдумывал стратегию сопротивления.

Он каждодневно трудится — Летописец, Очевидец, Свидетель и Ответчик — стих за стихом, цикл за циклом, раскладывая перед теми, кто, как мечталось ему, приходит молча отовсюду, как племя жаждущее чуда, удара молнии, огня.

Его творчество и его жизнь не только, как сказала Е.Тета, выходят за рамки содержания исторического опыта 70-х, они выходят за границы, устанавливаемые всеми отрезками времени, которые он застал. Он разворачивал перед нами то, что было открыто им усилием воли, концентрацией чувств, в страстной надежде, что человечество выйдет за рамки своей истории и учтет ее ошибки.