Когда Арье Ротман читает свои стихи, слушатель как бы погружается в мягкий музыкальный поток, который без резких вспышек и громовых ударов несет его к пониманию непреложности и высокой красоты страдания. Эти песни о любви, о сочувствии и отчаянии, обращены к мирозданию. Все оно – и Земля, и Небо и Бог – задействовано в его сообщениях об уходящих в глубины сознания, освобожденных от тяжести бытовой конкретики, от привычных перегородок и рамок действительности чувствах, о мысле-чувствах и предощущениях.
Говоря о Земле, например, он имеет в виду не какую-нибудь конкретную географическую точку, не, допустим, пашню или красивый вид, она взята во всем объеме, как сущностное понятие, самостоятельное, но включенное в единое созданное Богом бытие.

Уже название приведенного ниже стихотворения («Зимний хамсин») могло бы приготовить читателя к необычности описываемого переживания. Но движение мысли превосходит все ожидания. Поток сознания поэта свободно конструирует событие, расширяя окоем внутреннего переживания и увлекая за собой тебя, постигающего, принимающего муку. Это не у некого Я обметены губы из-за сухой жары – вся Земля высушена до состояния мумии (причем каким-то волшебным образом продолжая быть прекрасной, любимой, желанной – видимо, за это отвечает чувственный образ суховея, целующего ключицы земли). Спасительный сон приносит влажные тучи, превращает сухие пелена пустыни в свивальник поземки на заснеженном пустыре, вызывая знакомую по многим другим стихам тему вхождения в иной, потерянный когда-то, пространственно-временной мир. На кромках основного впечатления-размышления сияют яркие приметы вторгающейся реальности (облака как перья древней птицы, вопли муэдзинов, сверлящие глухоту замученной зари, сон, надышанный бензином). Однако реальность без зазора вставлена в художественно определенный ряд, и образ земли, непокрытой, первозданной, выброшенной в страдание, а потом увлажненной чудом сна и драгоценностью памяти, напрочь сливается со всем тварным миром в составе многоуровневого потока отображаемых чувств.

Сухие облака как перья древней птицы,
а мумия-земля до губ обметена.
Спеленатые струпья и ключицы
целует суховей и пыль их пьет до дна.
Сквозь жар ночной, под вопли муэдзинов,
сверлящих глухоту замученной зари,
мой душный сон, надышанный бензином,
не шевели, не трогай, не смотри.
Я вижу хлопья снега на ресницах,
поземку тихую, свивальник пустыря
и тучи влажные хотят ко мне спуститься,
на языках славянских говоря…

Зимний хамсин. 12 декабря 2005 года

То же и с небом. Арье Ротман, во многих своих поэтических раздумьях свободно преодолевая любые планки установленных отношений, на равных общается с небесами, в которых, как учит любая религия, пребывает сам Господь. Даже жалеет эту, в глазах людей свободную и прекрасную субстанцию.
В семнадцати строчках стиха живет и звучит неслышно большое невидимое существо, наивное и чистое, остро жаждущее общения. Слепое небо лица учится различать, прикладывает ухо к земле в надежде найти живых… Но не получает отклика: включается еще одна постоянная болевая тема – несовершенства, черствости искомых сочувствователей – комьев тварного праха.

Взгляд ночной тишины заклинает молчать.
Невидимы тени,
чья прохлада трогает кожу.
Слепое небо
лица учится различать.
Пальцы его тревожат
холодом прикосновений.
Небо с надеждой ощупывает холмы,
слепое среди живых – их зовет из мрака.
Оно не знает того, что знаем мы –
как глухо тверды
комья тварного праха.
Небо прикладывает ухо к земле,
слышит вздох, разрывающий его сердце,
и начинает плакать по живущим во зле
слепцам –
своим безжалостным единоверцам.

Взгляд ночной тишины. 2 февраля 2009 года

Декарт называл такой способ размышления принципом ego cogito. Гуссерль – освобождением сознания от натуралистической установки. Поэт, ведомый чувством, отталкиваясь от данности, создает новую реальность, открывая бесконечную сферу бытия как сферу своего трансцендентального опыта.

Как легко плыть по тебе, Тхия,
река многих отчаяний.
Научившаяся течь вверх по склонам,
к снеговым вершинам устремляющаяся в пору таяний,
о, река, задень меня рукавом зеленым!
Утром, обласканным Божьей рукой,
мы увидим, как время, устыженное прошлым,
снимет испачканные одежды
и нагим поплывет текущей в небо рекой
вверх, верх,
туда, где вершины гор белы как надежды.

Тхия. 12 марта 2005 года

Эта песнь песней Арье Ротмана передает восторг всего сущего, охваченного стремлением к добру и чистоте. К полноте свободного порыва действовать, когда каждая душа, каждый кустик, каждая птица готовы вторить поющему: «О, река, задень меня рукавом зеленым!» И, отринув все прошлое, устремиться к свету.
Образ реки, текущей вверх, вызывает абрис Надежды, освобождающей от пут плоти, ведущей душу к очищению, возрождению. Этот внутренний мотив стиха проникает в тебя мгновенно. Невероятная река подхватывает, включает в свое движение, диктует направление эмоций – вверх, верх, \ туда, где вершины гор…Тяжесть исчезает, и ты вливаешься во Всегда.

Однако, как это часто бывает у Арье Ротмана, светлая тема музыки имеет тень, параллельную секвенцию. Уже во второй строке стиха звучат тамтамы тревоги: река многих отчаяний. И заключается песнь строкой, которая могла бы снизить восторг подъема к истине: надежды, конечно, белы, но это лишь надежды! Однако напор счастья, несомый надеждами, не дает здесь смикшировать впечатление, убить уверенность в главном, помешать присоединиться к рвущемуся изнутри гимну: мы увидим, как время, устыженное прошлым, снимет испачканные одежды!

Затихли тамтамы, но образ времени в испачканных одеждах, непреложность его наличия, торчит в сознании некой занозой. Боль от нее готова вспыхнуть в любой другой момент вхождения в глубинную сферу размышлений-высказываний. А у Арье Ротмана боль всегда принадлежит не только ему и всегда сопровождается сочувствием. Даже к самому Богу.

Вот он, сгусток разнонаправленных эмоций – высокого страдания-сочувствия, узости отчаяния-самоедства и широты душевного приятия божественной данности:

По утрам
своей бесприютности учит меня Господь.
Зачем Ему столько муки?
Невыносимо.
Небо – Его пустыня, которой не обороть.
А я только страх,
не из книг постигающий мудрость вселенской разлуки.
Тусклое небо неугасимо.
Что там движется с грохотом?
Не смотри в пустыню каменных туч.
Лучше не знать, что там окаменело.
Может быть это древний, ставший скрижалью луч
продолжает свой путь
как комета зла,
или сердце, выпавшее из тела.
Есть ли место хуже
чем земля, где живут порочные старики?
– Эй, это мы, люди!
Слышишь, Господь?
Это мы
сделали Твое небо таким.

Такое небо. 5 сентября 2011 года

Чья тут бесприютность – Божья или людская? Где эта пустыня каменных туч – в небе или на земле, там, где живут порочные старики? Все пространство размышлений загромождено тяжелой, как камень, тоской: зло торжествует, свои испачканные одежды демонстрируют и небо, и земля…
Страдание по этому поводу не покидает поэта, проявляется даже в самых светлых его стихах, обостряя мыслечувство, делая его многогранным:

День поворачивал на вёдро,
и плыл краями ясной сини
медлительный хребет двугорбый
порфирным кораблем пустыни
Как будто воздух умалился
и взгляду уступил просторы.
Мир слушал Бога и молился,
шли облака, потупив взоры.
И в этой благости пречистой
лишь мы остались злом и тленом,
когда хрустальный воздух выстыл
и растворился во вселенной.
Лепились в комья плотской глины
и закрывали глаз оконца.
Как чешуя людские спины
блестели отраженьем солнца.

Ясный день. 24 января 2021 года

В таких высказываниях, обнажающих результат активного внутреннего движения эмоций, личность не отделяет себя от ноосферы, погружена во всеобщее временное пространство. А неизбывное чувство всеобщей вины проливается на все ощущаемые сознанием уровни мироздания, смывая любые границы.

Морщинистой щекой многорожавшей Геи
над ужасом течет, как капля тишины
Луна кровавая в пасхальном перигее,
и все пути земные сожжены.
Козлята пятиногие в окоте,
двуглавый агнец двух телиц сосет.
Господень гнев, как ястреб на охоте,
добычу с клекотом под небеса несет.
Мир полон знаков и затих в испуге,
колеблются в сердцах кумиры черни злой,
пиры чумные разжигают други
и мажутся грехом, как свежею золой.
Разламывает мир неведомая сила,
нутро гнилое испускает смрад,
и очи древние от страха угасила
луна кровавая, сходя в пасхальный ад.

Гиперлуние. 13 мая 2020 года

Редкий случай, когда эмоция заполнила все пространство мотива. Чаще всего даже в таких размышлениях Арье Ротмана, открывающих глубинную, неосязаемую, но ощущаемую нить связи со всей Вселенной, присутствует чувствующее Я, утепляя высказывание, делая Абсолют более человечным:

Мечту людей
не впитывает сухая твердь
сжимающая горло любому.
Как слезу без упрека
не спеши ее со щеки стереть –
мечта ни о чем не просит
и всегда одинока.
Мечта людей мне ведома,
когда милосердие погружает в сон
(никто не зол сам с собой, засыпая).
Я слышу ее
как дальний-предальний звон
давно оставленных маят.
Сестра ее – тайная детскость.
Она сухое дерево,
машущее последней не спиленной веткой.

Мечта людей. 12 марта 2010

Что делает с нашими душами поэт? Мы идем за мелодией темы, как слепые на звуки колокольчика: мечта – слеза – дальный-предальный звон – тайная детскость – машущее веткой…
Спотыкаемся-ударяемся: сухая твердь – сжимающая горло любому – сухое дерево…
От соединения несоединимого, плачем. И все же надеемся на последнюю не спиленную ветку. Арье Ротман же иногда ни на что не надеется:

Пусть взгляд сочится внутрь.
Я видеть не хочу
тростник немыслящий и ветер говорящий.
Пора молчать.

Но понимает, что молчать не удастся, душа не может не высказывать то, чем полна, – Судьба!

Но как же замолчу
когда шумит тоска рекой неспящей.
В ней протекают вспышки глаз и лиц,
глотки речей, не выпитых навечно,
чешуйки давние крошащихся страниц,
труха молящих блеяний овечьих.
Бурлит поток, вскипая пеной дней,
муть памяти, замешанная круто.
В глазах светло. А солнце все темней,
темней и дальше с каждою минутой

Пора молчать. 24 мая 2020 года

А нам достается катарсис – слияние с Единым в общем с поэтом сочувствовании.