В Ханаане блаженные блеют стада
В Ханаане средь лилий
Пасет Исаак

«…Опускала глаза от любви», 2009

Среди лоскутков большого одеяла поэзии, имеющих быть под нашим солнцем, солнцем двухтысячных, на фоне мелькания разнообразных старых и новых звезд, мир Арье Ротмана давно держит автономию. Которой, как правило, удостаивается всё, имеющее непривычные очертания и – достаточную твердость, чтобы эти очертания не менять.

Я покой поколений несу, что устали скитаться.
Погребенья во мне ожидают тела,
тех, чьи души свободны и молят: добраться, добраться
до лона земли, что некогда нас родила.

Я слышу мольбы, и сложить свою ношу готов.
Без горечи вечность отдам, как поклажу возница.
Я с ней свою жизнь пересек, уходя на восток,
где небо скорбящее ждет, чтоб на прах опуститься.

«Я покой поколений несу», 2008

Откуда у поэта такая дерзость, вернее, такое дерзновение – взять на себя подобный груз?
И вообще, о чем это? Что за ноша?
А сказано-то как:
Я с ней (с вечностью в виде поклажи! С покоем поколений!)
свою жизнь пересек (море пересекают, воздушное пространство, пустыню, а здесь, видимо, Землю, земной шар)
уходя на восток (не отправляясь, не уезжая, собрав чемоданы, не перемещаясь, хотя бы, а уходя – и уводя читателя за собой – внутри себя, в глубинах своего духовного пространства. Которое вместило в себя мечту поколений «добраться до лона земли, что некогда нас родила»).

И это: «небо скорбящее (!) ждет(!), чтоб на прах опуститься (!)» …

Персонификация всего на свете, непомерность, безмерность, неимоверность, беспредельность. Но никакого нажима, экспрессии, восклицаний. Эпичность.

Поэт, драматург, прозаик, переводчик псалмов на современный русский, Арье Ротман в бытность свою петербуржцем вместе с женой Ханой (тогда их звали Игорь и Лена) помогал изучать иврит и основы иудаизма так называемым отказникам, евреям, ожидающим выезда в Израиль, в Страну обетованную. Тогдашнюю одержимость мечтой и сложность ее осуществления Арье Ротман описал потом в романе «Рассечение вод», отголоски этой темы не уходят и из стихов, подобных приведенным выше, постепенно ставших содержанием, главным делом жизни, практикой Служения. Служения народу. Служения Богу, Любви и Состраданию.
Взыскуемому Богу. Взыскуемой Любви. Взыскуемому Состраданию.

Любовь-Служение

Начну со стихов-монологов, главным адресатом которых является Бог – с переводов псалмов, отмеченных критиками как очень сильные в художественном отношении. «Книга Хвалений» опубликована в 2013 году.
Но прежде надо сказать, что работа с древними текстами – еще одна составляющая жизни поэта, базовая, стимулирующая, поддерживающая душу на плаву. Его радует возможность, благодаря знанию классического иврита, глубоко погружаться в документ, разбирать многослойные комментарии и находить наиболее точные слова, передающие не только содержание, но и живое чувство, с которым обращались мудрецы к потенциальным слушателям-читателям. Эти погружения в давние времена, приобщения к образу мысли их представителей много дали Арье Ротману как переводчику и как поэту.
В сборнике мидрашей Шимони, переведенном Арье Ротманом, есть эпизод, обращающий на себя внимание, можно сказать, открывающий особый мир:

«Благословенный провел перед мысленным взором Человека (Адама) все грядущие поколения. Показал ему и Давида, которому отписано было три часа жизни.
Спросил (Адам): Пресвятой Благословенный, неужто не исправить этого?
Ответил ему: Нет, ибо таков Мой замысел о нем.
Спросил: Сколько лет жизни мне дано?
Ответил: Тысяча.
Спросил Его: Дарят ли в небесах подарки?
Ответил: Дарят.
Сказал Ему: Семьдесят лет жизни моей пусть вместятся в его судьбу.
И еще сказал Адам: Владыка Мира! Дар прекрасного, царственность и поэзия
да будут его даром эти семьдесят лет. Пусть живет и радует Тебя песнопениями своими».
(перевод Арье Ротмана)

Такое изложение событий снимает оболочку привычного, ставшего почти официальным, сухого почтения к действующим лицам священной истории, оживляет, высвобождает их из рамок канона. Те, кто прочел представленный выше текст, раскрывают «Книгу Хвалений» помня подарок Адама. И относятся к Давиду как к доброму знакомому, у которого состоялся личный разговор с Создателем, определяющий его дорогу жизни, путь духовного продвижения.
«Давида я представляю, – говорит Арье Ротман, – как лирического героя его поэзии. Он человек в абсолютной степени, т.е. его позиция в мире – прямо напротив Бога, со всеми человеческими грехами, переживаниями, страстями. Давид – "самый человеческий человек", скажем, перефразируя слегка». Поэт соединяется с псалмопевцем в восхищении Создателем, чувство его горячо, страстно желание выразить свое отношение к деяниям Господа. Возьмем псалом 8-й, Давида песнь, которая начинается так:

Господи Боже!
Исполнена славы Твоей земля.
Чаша небес трепещет в Твоих ладонях.
Уста младенцев псалом о Тебе гулят:
«Он злодеев из дольнего мира изгонит».

Каждый, кто читал этот псалом в других переводах (они осуществлялись разными людьми в течение многих веков), несомненно отметит своеобразие и яркость перевода Арье Ротмана. Чтобы оценить его особую наполненность чувственной энергией, сравним следующую за вступлением часть псалма, переведенного Арье Ротманом, с той же частью, взятой из книги всеми признанных за точность и тонкость, переводов Сергея Аверинцева «Избранные псалмы» (Свято-филаретовский православно-христианский институт, М., 2001).
Вот у Ротмана:

Вижу Твои небеса, творенье искусных перстов,
звезды и месяц, из небытия вызванные Тобою.
Кто же тебе человек,
что Ты помнить о нем готов,
кто он Тебе, чтобы Ты
знался с его судьбою?

Мало ему Ты недодал до Вышних Сил,
короновал и овеял красою Божьей.
Над деяньем десницы Своей его воцарил,
все созданья земные
сделал ему подножьем.

Блеющих и мычащих Ты в руку его доверил,
странников моря, рыб, что ловятся с корабля,
птицу небесную и полевого зверя.
Господи Боже!
Исполнена славы Твоей земля.

А вот у Аверинцева:

Увижу ли Твои небеса,
дело Твоих перстов,
увижу луну и звезды небес,
которые Ты утвердил –

Что перед этим человек?
Но Ты помнишь его!
Что перед этим Адамов сын?
Но Ты посещаешь его!
Ненамного умалил Ты его
перед жителями небес,
славою и честию венчал его,
управителем поставил его
над делами рук Твоих.
Все положил Ты под ноги его –
малых и больших скотов
и с ними диких зверей,
птиц в небесах, и рыб в морях,
и все, что движется в безднах морей.
Адонаи, Господи наш!
Как чудно имя Твое
по всей земле!

Без сомнения, слова «вижу твои небеса» точнее ложатся в смысл высказывания, чем «Увижу ли». Как и «из небытия вызванные» относительно выражения «которые ты утвердил». Но это не главное. Главное, что обращает на себя внимание, это симпатия, теплота Арье Ротмана к тем существам, которых Аверинцев называет привычными людям словами – «скоты», «дикие звери». Ротман дает читателю возможность услышать их, блеющих и мычащих, вызывая сочувствие к ним конкретностью образов и доверительностью напева. Тот, кто хоть раз в жизни кормил животное с ладони, вспомнит мягкую влажность прикосновения…
Кроме того, передача человеку Всевышним всех созданий земных у Арье Ротмана описана гораздо мягче, чем у других переводчиков: «Ты в руку его доверил» – можно даже почувствовать призыв к заботе о них.
Далее. То, что у Аверинцева звучит как брошенное под ноги человека (Все положил Ты под ноги его), у Ротмана (сделал ему подножьем) читается как некое возвышение, дающее возможность подняться над всеми. То есть больше видеть и понимать.
Образная система, взятая Арье Ротманом на вооружение при переводах псалмов, обращает на себя внимание расточительным разнообразием эпитетов, сравнений, определений и метафор. Смысловые повторы и параллели обрастают все новыми красками, новыми подробностями, призванными как можно более разносторонне нарисовать картину события – и изнутри и снаружи. Точность выбранных слов и их построение, раз за разом создающее развитие эмоционального всплеска, обогащают впечатление от содержания. Возьмем псалом «Благослови, душа моя, Господа» (псалом 104). Музыка, симфония мощи! Первые две строфы разворачиваются торжественно и возвышенно – все полно сиянием. Огонь, ветер, твердь земли прославляют Создателя. Далее две строфы кипения восторга – и все улеглось. Мир создан и воспевается в третьей части псалма, при всей торжественности слога, мягко, лирично. Даже тогда, когда границы псалмов сужаются до просьбы о личном спасении, полнокровность образов, сочувствие к тем, которые хотят «свет затеплить в душе от светоча дивного, навещать утрами славы Его чертог» (псалом 27), не исчезает. Навещать утрами! Никакой умозрительности, живая жизнь на духовных высотах:

Душа моя извелась в кручине,
ищет Тебя от Хермонских теснин, от истоков Ярдена,
где бездна взывает к бездне, ярясь в пучине,
ущелья клокочут, и водопады исходят пеной.
Струями всех потоков Твоих я исхлестан
воды Твои прошли надо мной, сокрушая кости.

Удивляет неистощимость словесных кружев в плетении этих жалоб и просьб о защите. В результате мы получаем яркое представление об образе мышления и образе жизни псалмопевца, приобщаемся к мечтам древнего скотовода и землепашца, страдающего от засух:

Он уложит меня на разнотравьях пышных,
на пастбищах привольных.
К водам блаженным меня приведет,
текущим неслышно,
струящимся безмолвно.

(Псалом 23)

Вот мораль этого труженика:

Ибо праведным – Господень призор,
обратит к зову их слух, сень спасенья прострет.
А злодеям – пылающий яростью взор,
с лица земли память о них сотрет.

(Псалом 34)

Вот что он считает недопустимым:

Ложным свидетельством каждый клянется ближнему,
что ни уста – подвох,
каверза лицемера.

(Псалом 12)

Земля, только что отданная людям, в подаче Арье Ротмана восхищает пышными разнотравьями, щедростью вод, блаженством пастбищ и лесных угодий. Излюбленные словообразы здесь – свет, ливень, потоки, тук, зеленые кущи. Поэт рисует сильную и богатую вселенную. Полнокровие изображаемого, весомость слов, ведущих за собой ощущение значительности происходящего, вызывает уважение к тем, кто создавал песнопения. Поэт постигает и передает нам картину видения мира людьми, жившими задолго до нас.
Арье Ротман: «Псалмы я перевожу точно по смыслу, но использую метафоры. Например, в 63-м псалме "ночью на ложе моем без сна" перевел "под бессонным своим покрывалом". Дело в том, что в древности люди не раздевались, а одевались перед сном, верней, накрывались своей одеждой, ведь ночью холодно… Давид, как все военные люди, в походе заворачивался в плащ и спал у костра. Ложем ему могла служить разве что кошма. Потому точней перевести "под покрывалом" чем "на ложе", которое ассоциируется с кроватью. Важно ведь, как понимает, что представляет себе современный человек. Вот в оригинале смысл (именно точный, прямой смысл) таков: "Отведи от меня Свою карающую руку, и дай удержаться на грани небытия". "Жизнь во мне удержи в шаге над пустотою" – у меня». Последняя фраза содержит чувство, которое несет в себе каждое существо. Но у героя лирических стихов Арье Ротмана целый комплекс просьб и вопрошаний, обращенных к Богу.

Любовь-страдание

У каждого поэта есть стихи – и стихи. Как среди океана – Саргассово море: вроде то же водное пространство, но явственно выделяющееся (например, высотой над уровнем мирового океана). Таковы стихи, которые Арье Ротман называет философскими. Они рассказывают не о конкретных эмоциях по поводу конкретных ситуаций жизни (и таких у Арье Ротмана много, они своеобразны и прелестны, из последних очень люблю «Халат жены», «Ночной блюз»), но воспевают чувство, которое перерастает самое себя, поют ему осанну, поднимают на высоту явления. Именно в таких рассматривается проблема отчуждения, покинутости чувствующей единицы в огромном пространстве мироздания, выкристаллизовывается мотив неприкаянности: действующее лицо здесь ощущает себя носителем переживаний, не учтенных, не учитываемых Создателем. И стихи – увеличительное зеркало, камера обскура, повернутая к небесам. Чтоб яснее видны были страдания, испытываемые людьми. Отсюда эта гиперэпичность, эти обертоны, этот объем звучания-гула в высказываниях.
Сопровождая свои переводы «Книги Хвалений», поэт пишет: «Книга Псалмов» – наше убежище от боли. Тепло псалмов согревает холод бытия, наполняет душу надеждой, исцеляет от безверия. В этих прекрасных стихах человек предстает таким, каким сотворен: зыбкой границей миров, слабым, вечно колеблемым, но не гаснущим пламенем на ветру добра и зла, жизни и смерти, веры и отчаяния». Арье Ротман, предстающий перед читателем в стихах-вопросах к Создателю, не выделяет себя из сонма колеблемых на ветру веры и отчаяния. Именно вера и отчаяние питают темы-потоки его высказываний. Одна из них, возникшая после отъезда из России, не мелеет и сегодня. Два города, две страны, два имени не устают бороться в его душе за первенство. Арье Ротманом он стал, обретя в качестве родины Израиль. Так получают другое имя, совершающие постриг. Поэт Игорь Белов, его первые стихи и поставленная пьеса остались в России с ее «бронзовым шепотом железных губ». С собой он увез не только «обиды детские души», но и наполненность ее духом родной природы, а также склонность к обобщению познаваемого, к метафорическому письму и афористичности. Приютившая его земля укрепила эту склонность и дала ему возможность ощутить пульс, дыхание Вечности, подтолкнула озаботиться поиском места в этой безбрежности для души, переполненной страданием:

Обзавелся я прошлым, как телом,
а земли для души не сыскал –
что я с каменным солнцем не делал,
и куда небеса не таскал.

У изножия лествицы горней,
в изголовье сомкнувшихся скал,
хлеб видений вкушал я – но черный,
и на камень вино расплескал.

Отдавал я наследство за кровлю,
и оплакивать мертвых не смел.
Обзавелся я прошлым, как кровью,
но для тела земли не имел.

«Обзавелся я прошлым», 1997

Как видим, пространственно-временной континуум описываемых здесь чувств начисто лишен примет реальной действительности. Время переживания погружено во Всегда. Никакой конкретности, это отнюдь не остановленное мгновение, это бесконечно бегущая длительность музыкального мотива. Читатель знакомится не с подробностями бытовой жизни человека, а с порывами его души, реагирующей на коллизии судьбы. В данном случае тема Исхода – из тех, что разбивают сердца, как говорили в старину. И поэт будет снова и снова возвращаться к ней.
Так, в стихотворении «Неве-Яаков» (2007) читатель может воспринять название как район на карте Иерусалима (Иврит: נווה יעקב; буквально Оазис Иакова), а может, подчиняясь русскому звучанию слова «неве – новый», посчитать, что автор проводит некие связующие нити между своим лирическим героем и героем Пятикнижия (Я – Новый Яаков), взгромоздившим на себя ответственность Первородства, борющимся с самим Богом, побеждающим в поединке и принявшим от Творца имя Израиль. Того Яакова, чьи сыны положили начало израильского народа и пережили Исход из Египта. Но в том и ином случае, мы сочувствуем человеку, несущему судьбу, исполненную многих испытаний, скорби, разочарований.

Мне до сих пор не дается без дрожи
пеплом и солью присыпанный Бог.
Страх холодком пробегает по коже,
я от жары иудейской продрог.

Перерядившийся звездами морок
мне как сообщнику хитро мигал.
Царством земным наградил меня ворог
смертью небес навсегда испугал.

Вопли людские не ведали страха,
в тысячу глоток зверинец ревел.
Скверною к телу прилипла рубаха,
я навсегда, навсегда отрезвел.

Антитезы внутренних состояний, представленные здесь, дают читателю возможность приобщиться к процессу формирования отношений чувствующего Я к внешним переменам. Многозначность ощущений, их противоречивость углубляют главный мотив, делают его полноводным.
В стихотворении, тоже касающемся темы отъезда из советской России («Исход», 2008), событие рассматривается как трагедия, как переход в иное существование, но в сгусток чувств человека, описывающего общее настроение, включается понимание надежды, теплящейся в душах отъезжающих, пронзительная нежность к ним, ощущение единения с каждой решившейся на полет душой. Острая горечь расставания, тоска по родному, уходящему в прошлое миру, с которым соединяет пуповина отчаяния, опустошающий шлейф оставленных забот, пусть жалких, скудных, но таких привычных, пронизывают каждое слово. Погружение лирического Я в пространство соборного МЫ и, одновременно, отстранение от него, дает возможность воспринять действия этого конгломерата и взглянуть из полноты последующего опыта на попытки людей найти чашу Грааля.
Все дано здесь во вселенских параметрах. Смерть или переезд – лишь переход в эту отчаявшуюся очередь, в которой тонут осуждение и разногласия. Каждая строка – отпущение, таяние эмоций, прощение-прощание. В стих погружаешься будто в облако, которое окутывает тебя и расширяет сердце изнутри. Фразы текут, как музыка, как запах чистого снега: уходят, уходят, а вот они, есть…

Когда соберемся мы в стаи
потянемся небом в Исход,
раздернется твердь и растает,
и бездна под ней расцветет.

Смешные в своих вереницах,
со скарбом родной нищеты,
потянемся клином как птицы,
на зов немудрящей мечты.

Образ летящей человеческой стаи вызывает не ощущение свободы, полета, осуществления мечты, а тревогу за ничем не защищенную, потерянную в небе горстку наивной теплоты.

И мир как паром на безбрежье
качнется за нами в тоске,
и руки заломит в надежде
повиснув на волоске.

Поэт дал им – нам – всему миру лишь волосок надежды. Даже в построении стиха ощущается неуверенность в благополучии исхода. Так, в последней строфе выпущен один слог и во второй стопе пропущено ударение, отчего возникает то, что называется трибрахий. Из семи слогов оказываются только два ударных, что создаёт крайнюю неустойчивость, ненадёжность, вот это самое повисание на волоске (замечание литератора И. Днепровой).
Мы помним фетовскую интерпретацию чувств тех, кто достигает рубежей земли обетованной: сладостные слезы, слезы светлой радости. Но неуверенность и тоска, вложенные Арье Ротманом в это стихотворение, нам, пожалуй, ближе, мука страдания при расставании с родным и обжитым понятна. Понятно и стремление найти причину бедствий.
А философемы Арье Ротмана, которые, точно по Аристотелю, всегда являются нечто доказывающими умозаключениями, доказывают систематически: Творец отнюдь не достаточно внимателен к своим созданиям. Когда-то Гавриил Державин учил свою государыню истинному искусству быть правительницей смертных. Он восхвалял ее за еще не осуществленные заботы о благе подопечных. «Блаженство смертным проливаешь» – заклинал он. Вот и любовь к Богу у Арье Ротмана требовательна. Каждое существо, рождаясь, умирая, радуясь и горюя – считает поэт – претерпевает то, что дается ему Небом. Справедливо ли, что жизнь, в которую входят, чтобы быть счастливыми, оказывается несчастной, забытой им? Одни предъявляют счет властям. Другие – черни. Третьи недовольны собой. У Арье Ротмана разборка с Богом.

В кабале ли у Господа человек?
в мире урок отбывает, наймит?
Поденщик ли, ждущий платы дневной?
Взалкавший сумерек раб, коего зной томит?
Ночи мучений – все именье мое,
тщету новолуний обрел я в удел.
Думал, ложась в тоске: когда поднимусь?
в тягостной тьме истомился,
глаза на зарю проглядел.
Плоть мою гнойную прах червивый покрыл,
кожу бугривую слизь поганая точит.
Дни как ткацкий челнок, уходя, снуют –
нить надежды моей размотать, искончить.

«Из Иова», 2011

Примеряя судьбу Иова, главного лица библейской книги, поэтическое Я Арье Ротмана скорбит о бедах, настигающих всех живущих. Как всегда, эти беды укрупняются в его видении, дабы заметны они были из разного далека – чтобы и Бог, и читатель не проглядели их, включили бы кнопки приема информации.
Страдание, вызванное и внешними, и внутренними причинами, подается как нечто непереносимое, мука. «Мцука! – определил он сам это чувство. – Почти мука, только без свободного полногласия, а сдавленная, неудовлетворенная, прижатая. Тесная, мучительная беда». Мцука. Вот что дано ощущать человеку, когда на него накатывает божественная болезнь сострадания. Тогда приходят словообразы и сентенции, придающие моменту глобальный масштаб.
Так, в стихотворении «Солнце», описывая обычную для тропической зоны, в центре которой находится Израиль, пору хамсина, он жалеет весь, подпавший под иссушающий зной, мир:

Солнце, безжалостное к старым,
мстит за юных,
уже убитых. Равнина пышет человеческим паром.
Пот высыхает на горах ядовитых.

Смерть здесь и далее, конечно, не представляется физической категорией, это реминисценции, аллюзии рефлексирующего сознания.

А младенцы,
сожженные в чреве Ваала,
приучены к зною
воспитателем,
Сатаною.

И слезы стариков – образ того же порядка, вызывающий ассоциации с картинами Дали и Босха.

Старики плачут.
Их слезы
скатываются с перевала,
козьими катышками
по кручам скачут.
С рожденья
отданные Молоху,
старики
жару переносят плохо.

А сквозь гиперболические сравнения и метафоры так естественно просвечивает тема исторической непреложности единства современности и далекого прошлого в быту описываемой страны:

Левиты в кондиционированной цирюльне описываемо
выбривают когенам виски.
За окнами
бессильное солнце июня
кричит от тоски.
Школьницы украшают Астрату
к празднику урожая.

… В атласе мира,
на самой маленькой карте,
я нашел государство
из которого семь лет уезжаю.

Музыка, которую несут такие стихи, поднимает вязь слов на вселенский, сверхчувственный, метафизический уровень. Читатель здесь не адресат высказывания, он лишь соглядатай, сочувствующий. Но вслушиваясь в слова поэта, обращенные к Богу, мы ощущаем, насколько весомы, объемны горючие ламентации поэта, будто вырублены они в граните. От текста к тексту эти хачкары требуют внимания и ответственности за благополучие земного ареала, который, подобно всему живому, нуждается в заботе и сочувствии. И в любви – музыке гармонии разума и чувств.

Любовь-отдача

Любовь. Русло главной темы в творчестве Арье Ротмана формировалось с раннего детства, углубляясь и расширяясь со временем, принимая, как сказал поэт, «струи неба и вечности соки».

Приложи ухо сюда.
Слышишь звук – тонкий, высокий?
Так звучит сердце, натянутое меж любовью и смертью.
Говорят:
«Сильна как смерть любовь»,
но любовь как смерть одинока.
Выслушай мольбу, что шевелит меня будто слабый ветер:
мир должен быть пересоздан.
Иное не утолит моей муки.
Я знаю, кто сотворит его лучше Бога:
ребенок,
ничего не знающий о разлуке.

«Приложи ухо сюда», 2009, перевод с иврита автора

Любовь, казалось бы, нечто очень приватное, у Арье Ротмана превращается в событие, способное привлечь внимание всего мирового пространства. Чувство, как правило, настолько широко и кипуче, что его с избытком хватает на двоих. Даже в таких, вполне сюжетных, посвященных конкретным случаям стихах, как «Шимшон» (1995), они имеют особую высоту – высоту полной отдачи всего себя в руки любимого существа, пусть неверного, готового ускользнуть в другие объятия:

Я искупал бы тебя в огне
волос.
благословенной насытил силой.
О, возлюбленная,
Я мёду тебе принес,
будь опять моею,
Далила.

Тебе ведомо – быть по утру беде,
бесстыдница кости тонкой,
чьи сосцы
запутались в моей броде,
словно два ягненка.

Но главное действующее лицо здесь – не Шимшон. И не Далила, а Любовь, управляющая всеми помыслами человека.

Я хочу, чтобы твой голосок до утра их звал,
нежный,
как у ребенка.
Под твоею рукой умирает страх.
Зрачки загораются изумрудом.
Диким медом,
вспыхивающим на губах,
напои меня
из ледяного сосуда.

Ощущая собственную силу, эта любовь готова уступать, как Гулливер, боящийся навредить своим маленьким сторожам.

Ночь пройдет,
ты опять предашь,
как уже не раз предавала.
Миррою
ложе тебе умащает страж
пыточного подвала.

О Далила!
До предрассветных птиц
я бы пас тебя в кудрях сада,
посохом
опаляющих ночь зарниц
раз за разом
загоняя беглянку в стадо.

И еще: эта любовь никогда не добыча, а дар. И Он, со всей своей брутальностью и кипением плоти, – всегда проситель, вечно ведомый Ею, такой хрупкой и такой ненадежной. Естественно, поскольку это стихи Арье Ротмана, персонажи и коллизии их судеб имеют библейский модуль. Но это – лишь стропила, на которые опирается купол чувств. Возведенный в отдаленной эпохе, он наполнен эмоциями современного человека, бесконечно одинокого, даже в любви. Шимшон понимает, что будет предан, он готов к этому, его любовь сильнее ревности и отчаяния, Шимшон почти сочувствует заведомой вероломности возлюбленной.
В версии мифа об Эвридике и Орфее, представленной Арье Ротманом, бытовой достоверности, естественно, не найдешь:

Твой голос знают провода,
ты под землей сложила
свой свет,
как павшая звезда,
как золотая жила.

Поэт, как ему свойственно, выводит событие (вернее, движение души по поводу некоего события) за рамки конкретного момента. Некий постоянный зов звучит в расширяющемся, безграничном пространстве, включающем в себя высоту и светлость мира – и глубину темноты земных недр:

Тебя шевелит темнота,
перепевает медь,
ты от меня живой взята
в гудящих рудах петь.

Египетскою темнотой
я землю заклинаю:
– Ответь, земля, где голос той,
которую я знаю?

Современные атрибуты, становясь носителями обостренного чувства утраты, помогают нам, сегодняшним, ощутить непереносимость горя.

Она в аду метро молчит
и прячется за спинами.
Какое зло ее влачит
ходами муравьиными?

И в ней дрожит моя струна,
надеждой колебимая...
Скажите, тени, где она,
жена моя любимая?

«Эвридика», 1997

Мечта о любви у Арье Ротмана окрашена нежностью и бескорыстием, отеческим стремлением оградить любимых от всех опасностей:

Когда мы встретимся в том лесу,
где смеркается,
старики,
собирающие валежник,
я дыханием
удержу тебя на весу,
паутинка моя,
сентябрьский подснежник.

Это всегда отдача чувству всего себя, надежда на понимание и участие, готовность сторицей отплатить пониманием, деятельным участием и, конечно, их постоянством:

Старость
любит всё класть на место –
так мы окажемся рядом:
жених в чёрном,
в белом невеста,
гостив саду
и смерть сразу за садом.

Речь идет не только о любви конкретных двоих. Это, как всегда, обо всех, во всех временах, в последний момент одаренных вниманием и заботой всего сущего:

Заголятся опрокинутые столы,
закричат деревья,
напуганные внезапным светом,
воздух,
покуда губы теплы,
дважды шепнёт:
Господи,
только не это!

«Когда мы встретимся в том лесу», 1996

Вот она перед нами – Любовь, способная объединить вселенную в одном порыве длительностью в вечность. Катарсис для читающего – слияние в сочувствовании.
В таких стихах выстраивается пространство тихого – при всей огромности – сострадательного сочувствия ко всей всечеловеческой душевной неустроенности. В моменты наплыва жалости к любящим, которых он называет испорченными и грешными святыми, лирический герой Арье Ротмана упрекает Бога за то, что они стыдятся своей близости, а также за все тяготы их жизни. Он восхваляет способность человека пожалеть всех, кому плохо, и помечтать о времени, когда всем будет хорошо, когда все будут любить друг друга, когда не будет вражды между теми, кто сотворен Богом.

В темноте переложу слабые ангельские предметы,
светящиеся от нежности друг к другу.
Света стыдятся они,
ведь это слова любви
испорченных и грешных святых,
слова упрека,
а не молитвы.
Они говорят:
все сотворенные находят жалость у человека –
пес со сломанной лапой,
ворон с перебитым крылом,
дерево, засыхающее от зноя,
больной злак.

Человек собирает вокруг себя беззащитных,
учит сущее миру,
мечтает о времени,
когда лев и ягненок возлягут рядом.
Даже ангелов человек учит милосердию,
но только не Бога.

Он не верит, что любящие друг друга человек и Бог когда-нибудь перестанут враждовать.

Они враждуют с давних пор –
отец и сын,
любящий и любимый.

Именно поэтому, считает он, люди страдают, и будут страдать.

Мир – колыбель их извечных ссор,
поэтому смерть в нем жестока,
а жизнь едва выносима.

Поэт призывает не прятать от неба свою боль, и находит удивительные слова, характеризующие запущенное состояние одиночества и застарелой боли:

Но я прошу только об одном:
не уноси свою боль в угол паутин,
не укладывай в сор тлена,
не пеленай рядном,
пыльным как изнанка картин,
не стягивай в тюк, придавливая коленом.

В горе и печали оглядывая беды человека на земле, поэт требует у Бога внимания. Уклонение божественных небес от участия в бедах и страданиях человека считает несправедливым:

Человеческую боль надо расстилать на солнце,
чтобы она кричала.
Это ее стыдиться должны небеса.
Мир заброшен ими как поле,
что от ужаса одичало.
Пусть же лицо их разрубит
кровавая полоса.

«В темноте переложу», 2001

Но время от времени тихое сочувствие тихому страданию в душе созданного Арье Ротманом многомерно чувствующего контерфекта переходит в беспросветное отчаяние. Тогда возникают такие гимны-оксюмороны, адресованные торжествующей боли:

…Боль – ветер крыльев смерти,
что овевает в предрассветный час.
Кладет сурьму
на веки наших глаз –
свинцовый пух извечной круговерти,

Боль взмахивает нами и несется,
по небосклону, уповая – ввысь.
Из зева бездны
слышит зов: вернись!
Ныряет вглубь бездонного колодца
и там навеки с нами остается
питая страхом страждущую мысль.

Боль искалечит душу исцеленьем:
Любовь пройдет, останется она.
…Перед ушедшей встану на колени,
а дальше – свет.
И дальше – тишина.

«Боль», 2020

Высокая жалость, которую открывает нам поэт, не социальна и даже не общечеловечна. Личность, живущая в подобных стихах, взгромождает на себя беды любого живого существа. Музыка любви-сочувствия в душе, охваченной творческим наваждением, отменяет время и пространство, сметает границы, распространяется на все, что попадает в ее поле. Музыка страдания не выбирает вместилища, она выстраивает его по себе и вводит в страну прекрасного. Овцы, собаки, деревья, вода, сама Земля подпадают под крыло любви и окутываются покрывалами ее сестер – Жалости, Сочувствия и Нежности. Как свою, переживает такая душа «зимнюю боль беззащитных окраин», боль перелеска, которому оживать каждую весну («Но вновь насилием весенним / тянуть и дергать станет жилы / Господня мука – воскресенье / не к вечности, а для могилы»).
Очень существенный (для понимания движущих сил творчества этого поэта) конец фразы. Конечно, душа сливается с предметом внимания, но ведь не дерево, оживающее в очередной цикл своего существования, задумывается о вечности. Это человек сочувствует растениям, которые выносят трудности постоянной перестройки организма, не имея возможности претендовать на вечную жизнь. А он может! Поскольку, согласно мнению древних иудейских философов, в широкий и вечный мир отдачи Создателю Сын Божий, если не должен, то, во всяком случае, способен стремиться: «Человек, постигший любовь к ближнему, по закону равенства свойств находится в слиянии с Творцом, и вместе с ним выходит из своего узкого мира, полного страданий», – сказал один из них (Бааль Сулам). А другой мудрец (Рабби Нахман) указывает дорогу в широкий мир всеобщей Любви:

Знай,
что у каждого пастуха
есть своя мелодия
Ее узнают по травам,
и еще по месту,
в котором пасет пастух.
Ибо у каждой травы
есть своя песня,
и из песен травы
слагается
мелодия пастуха.

Мудрецы и поэты берут нас в плен, используя афоризмы. Они для души как аксиомы для сознания. А у Ротмана еще и измененная реприза работает, власть ритма. Да, да, соглашаемся мы (без тени удивления / не отвлекаясь чужими мыслями), конечно, у каждого есть своя мелодия, многозначного слова, впитавшего в себя всю человеческую историю, что там, – всю вселенную:

Если бы я удостоился услышать песни
и хвалы,
возносимые травами!
Различить голос каждой травы,
поющей Пресвятому,
Благословен Он;
без тени удивления,
не отвлекаясь чужими мыслями,
не ожидая никакого воздаяния,
ни платы.

И вот уже мы полностью поглощены восторгом осуществленного слияния всего единичного со всем Единым:

Как чудесно и удивительно
слышать их песню!
Как прекрасно в трепете
служить среди них
Богу...

«Рабби Нахман из Брацлава. Музыка трав», 2004

Любовь-надежда

Не только боль, но и надежда, по Арье Ротману, тоже всегда при нас. Надежда на отклик – от неба, от людей, от любимых. И она тоже предъявляется Всевышнему как невыполненный урок.
Надежда на лучшее в людях и на лучшее в их судьбах звучит в стихах Арье Ротмана на протяжении всего творческого пути. Подспудное ощущение несоответствия глубины человеческой души тому, что она выдает на-гора в течение жизни, знакомо каждому. Но чаще всего мы примиряемся с таким положением вещей. Даже принимаем в качестве закона существования. Поэт же не может мириться с этим и вздымает над собой стих. Так толпа поднимает тело погибшего, обвиняя небеса в несправедливости.
Стихотворение Арье Ротмана «Последнее, что дано убить» – реквием по несостоявшимся надеждам. Пусть Вершитель наших судеб и сдал нас в гардероб, пренебрегая нами (возможно и потому, что мы плохо распорядились, плохо слушали свой внутренний зов, а может, и потворствовали играм дьявола). Но «мы шевелимся». Пока шевелимся, – с нами оно, то, «последнее»…

Последнее, что дано убить –
зов, обращенный к трепету,
чью весть
невозможно ни высказать, ни расслышать –
слово тех, кем мы могли бы быть
к тем, кто мы есть,
звучащее тем отчетливее, чем тише.

Это сложно составленное предложение необходимо прочесть и понять то, что невозможно ни высказать, ни расслышать: в людях, где-то глубоко-глубоко, живет диалог с самим собой, свидетельствующий о тяге к лучшему в нас. И именно это – последнее, что дано убить жестокостью существования:

Мы теплимся на сквозняке миров,
под куполом,
где дух свистит, исходя из цирка,
и шевелимся,
сданные в гардероб,
откуда нас черт выменивает на бирки.

«Последнее, что дано убить», 2001

Великая боль продиктовала поэту эти невероятные строки. Боль и понимание своего положения, соединенные в зазвучавшей капле сущего, вместившей в себя все оттенки стихии, не искупают ли ничтожность существования человечества?
Ритмическое построение стихотворения работает на надежду: это акцентный стих. Ударными становятся первые слоги в начале строк у ключевых слов. Что ломает самый пессимистический из размеров – анапест, заложенный в основе стихотворения. Он исчезает под напором гнева (замечено литератором И. Днепровой).

Интересно сравнить этот текст со стихотворением Виктора Кривулина «Он берет». Тема похожая: нечто мешает осуществляться высокому в нашей душе. Но вся вина в стихотворении Кривулина вынесена наружу, возложена на тирана, на трудные обстоятельства, душа же сохраняет свет в любых условиях. У Арье Ротмана сквозь обвинение высшим силам просвечивает недовольство бездействующими людьми. Однако оба стихотворения свидетельствуют, что в человеке все же теплится уголек чего-то живого, необходимого для Вселенной.
Тексты Арье Ротмана это монологи личности, разрываемой разновекторными переживаниями. Метания души определяют множественность смысловых координат – верх или низ, сладость или горечь, отрицание или одобрение, необходимость или волеизъявление? Старание Арье Ротмана раз за разом поднимать над действительностью сгущенную до афоризма, до метаметафоры картину жизни чувств вызывает уважение. Поэт предлагает нам ключ, который открывает дверь в какое-то другое пространство. Сможем ли мы воспользоваться этим ключом?

Хватит ли нам глубины всех зрачков?
Бог весть.
Но ты дотянись, колодец мой, дотянись,
до сладкой или горькой воды – не знаю, что там?
О, только не то, что здесь!

Сможем ли определить, какой колодец содержит в себе душа каждого из нас?

Колодец погашенных взоров,
шествие плакальщиков, тянущееся вниз
каждый – целовать свой прах.

Арье Ротман зовет нас определиться, собраться с силами:

Дотянемся наконец до сладости или горечи обнажений.
Говорят, звезды видно оттуда,
как плавают на кострах
в водах огненных своих отражений.
Дотянись же, колодец,
глубина всех зрачков в тебе,
жажды ее не счесть.
Познаем
зачем было столько безответных движений
жалчайшей жизни –
а как иначе
мы могли прожить её здесь?

«Дотянись», 2010

Да, каждый сам должен проверить, плакальщик ли он, удел которого целовать свой прах, или колодец с живой водой, отражающей звезды. От силы соединенного желания зависит до чего мы дотянемся – до бездны или до высоты. Но надо тянуться: «а как иначе / мы могли прожить»?
Арье Ротман говорит с нами на самых высотах своих (и наших!) чувствований. Каждый образ выводит все страдания и радости из обыденности и как бы отправляет на Высший суд.
Поддерживается искомая высота в первую очередь интонацией, несущей сказовый и библейский характер:

«Дни как ткацкий челнок, уходя, снуют – / нить надежды моей размотать, искончить»
«двуглавый агнец двух телиц сосет» («Гиперлуние», 2020)

А также выбором слов, которые соединяют современность и с библейской, и с древнерусской традицией:

«В Ханаане средь лилий / Пасет Исаак»
«День поворачивал на вёдро», «свивальник пустыря»

Порой – созданием новых слова. Они, будто вылепленные снами или детскими представлениями об окружающем чувственно-вещном мире, образуют понятия и определения, мягко ложащиеся в лоно языка, в строки, в звучание стиха, помогают выразить невыразимое:

«и досталось невнятное мне / водопьяное овчее слово / в долгорунной чужой вышине».

Нередко поэт использует неожиданные сочетания обычных слов («Обзавелся я прошлым, как телом»), и читатель, включившийся в иносказание, разделяет хлопоты многосложно чувствующего Я (в данном случае – в поисках места для души), а присущая стихам афористичность, помогает утвердить как непреложность порой кажущиеся абсурдными сообщения.
Особый инструмент – создание единых образов из словесных единиц разного стиля:

«как глухо тверды / комья тварного праха
«морщинистой щекой многорожавшей Геи», «свинцовый пух извечной круговерти»

И еще – компоновка сложных метафорических, звуконесущих сравнений-утверждений:

«Слышишь звук – тонкий, высокий? / Так звучит сердце, натянутое меж любовью и смертью»
«как дальний-предальний звон / давно оставленных маят»

Каждая такая композиция несет (прямо по Вейдле) смысл, ничем без неё не выразимый. Звук со смыслом образуют клетку, из которой родится поэзия.

Персонификация, олицетворение – еще один постояннодействующий поэтический прием, помогающий погружать событие в метафизическое пространство:

«время, устыженное прошлым», «Взгляд ночной тишины заклинает молчать»

Небесные и земные сущности, становятся действующими лицами картины чувств, поддерживающими их напор.

И, конечно, эти медлительные распространенные предложения поэтических противопоставлений:

День поворачивал на вёдро,
и плыл краями ясной сини
медлительный хребет двугорбый
порфирным кораблем пустыни

Как будто воздух умалился
и взгляду уступил просторы.
Мир слушал Бога и молился,
шли облака, потупив взоры.

И в этой благости пречистой
лишь мы остались злом и тленом,
когда хрустальный воздух выстыл
и растворился во вселенной.

Лепились в комья плотской глины
и закрывали глаз оконца.
Как чешуя людские спины
блестели отраженьем солнца.

«Ясный день», 2021

Строки стихов Аье Ротмана заполнены метафорами, оксюморонами («Я от жары иудейской продрог», «не смотри в пустыню каменных туч», афоризмами («живые мнят, а мертвые внимают», «Мир обнесен словами как дом стенами»), выводами, льющимися как народные поговорки («Горек мох на камне межевом», «Наш сон во прахе / помнит прикосновение Божьего гнева»), ассоциациями и иносказаниями расцвечивают высказывания как золотая вязь.
Есть среди художественных средств Арье Ротмана еще одно – стихи-метафоры. Возьмем упомянутое выше стихотворение «Когда мы встретимся в том лесу». Что это за лес? Что за валежник в руках стариков? Данте вошел в этот лес, пройдя половину жизни, а эти собирают последние мгновения, остатки чувств, соединяющие их… Метафора Любви-до-гроба, как стихотворение «У библейских овец» – метафора творческого инструментария, а «Тхия» – стремления к чистоте и высоте помыслов…
Несуществующие, создаваемые поэтом в огромном количестве коллизии обрушивают реальность, глаза обращая в глубины души (слово тех, кем мы могли бы быть / к тем, кто мы есть). Цветные и объемные представители мыслечувств находят поддержку в нашем бессознательном и ощущаются как нечто пришедшее из глубин существования, из полей единения со всем живым. «Овчее слово», например, легко входит в понимание как теплое, беззащитное, издавна знакомое, невнятное, но выстраданное высказывание. Интенциональное единство, поддерживаемое особой, напевной фоникой и ритмикой, делает каждый стих монолитом. И все они, отражая напряжение, существующее у человека в этом мире, рассматривают феномен человеческих чувств – любви, страдания, сострадания – как уникальное явление бытия (утверждая, таким образом, их онтологический статус в мире сущего).
Что дает толчок к возникновению такой насыщенной, многозначной, дышащей метафизическим простором и тяжестью земного притяжения речи? Шрифт древнего алфавита в текстах, куда ежедневно погружаются его глаза и душа? Способы высказывания старых мудрецов? Звучание слов вокруг?
«Я ведь живу, – улыбается Арье Ротман, – не исключено, на том самом месте, где стоял дом Давида, когда Хеврон был столицей (восемь лет до завоевания Иерусалима). Это самое высокое место в городе. Из окна видно Рамат Мамре, где жил Авраам. Налево за горкой – могилы праотцов, Махпела. Направо спускается к Мертвому морю иудейская пустыня. Все здесь настолько полно здоровьем, физическим и духовным, силой, чистотой – сама природа, горы, воздух, что трудно этим всем не заразиться…»
Музыка стихов имеет свойство быть объемнее человека, несущего ее. «Ты находишься там, где твои мысли. Так позаботься о том, чтоб твои мысли находились там, где ты хочешь быть», – сказал когда-то Рабби Нахман из Брацлава, и вместе с Арье Ротманом мы соглашаемся с этим, как с аксиомой.