Тема моего высказывания возникла из-за случайного, а, может, не случайного, совпадения. На выставке "Время перемен. Искусство 1960 - 1985 в Советском Союзе" в Русском музее, которая закрылась только что, я с радостью встретилась с картиной Анатолия Заславского "Сентябрь", датированной 1981 годом, а на выставке "Осенний салон" в выставочном зале Центра книги и графики, заполненном разноцветными и разнообразными картинами петербургских художников - с шестью новыми работами художника. Двадцать пять лет лежит между этими осенями, - есть поле для размышлений и сравнений. И выводов.
Похоже, что время на Заславского не действует. Привет, Заславский! Как сияли его работы бодростью и любовью к непонятным мимолетностям, так и сияют. С далекого 1981-го краски не потускнели, ощущение тайны, которую необходимо разгадать, не исчезло. И сам он такой же - скромный-скромный, но себе на уме, со щитом иронии, погрузневший немного, но по-прежнему добрый. И по-прежнему главный его кайф - поймать мгновение, которое прекрасно, запечатлеть, нет, воссоздать его, сделать живым, наполнить активным, светящимся цветом, а потом пусть себе бежит.
Это очень трудно. Требует большой затраты внутренней энергии. Гораздо легче найти красивое соотношение пятен, чтоб хорошо смотрелось в интерьере. Или нарочито некрасивое, но формально отточенное, выверенное. Создать нечто поэтическое. Или сатирическое. Или политическое.
Нет такого стремления у Заславского. Он пленяется - как там в его замечательных текстах? - внезапностями. Помнится, герою пьесы Володина вдруг показалось - внезапно! - что девушка как-то особенно наклоняется, подбирая упавшие на землю плоды. А она обыкновенная, каких много. Но он увидел что-то. Взгляд был, как говорится, не замыленный. И у Заславского такой.
У него цветовые пятна, как дети - И я! И я! И я! Каждое выкаблучивается, отталкивается от ранжира. Застывшие, казалось бы, объекты внимания непременно стремятся куда-то. В прошлое? В будущее?
Вот этот массив зеленых листьев и ветвей, обрамляющий разрушенное здание (картина так и называется "Разрушенное здание", 2006), - будто живое крыло, рвется, видимо, в небо. Небо тоже напряженно ждет результата усилий зеленого крыла. Все полотно в ярком, беспокойном движении.
"Сентябрь" 81-го тоже полон готовности к взлету. У дороги свое недостижимое небо - как призрачный двойник первой. А над газоном - свое, заслоненное пятнами деревьев. Однако деревья так отклонились, что взлет лужайки вверх, по указке нелепой трубы, возможен. Может, этого ожидает девочка на переднем плане, сама потерявшая центр тяжести?
Все разлетается - и деревья, и башенка на розовом здании. Только зеленая лужайка тихо светится своим сложным цветом, окруженная кому-то необходимым неполным овалом песчаной дорожки. Дорожка тоже движется, если приглядеться - как гончарный круг или, скорее, кусок театральной сцены. Тот человек в желтом и его гитара сейчас приблизятся вместе со скамейкой, и мы их разглядим. Та, в серо-синем, наоборот, видимо, уедет направо, к трубе и дороге. А серая дорога, которая так решительно отрезала кусок лужайки, напрасно думает, что быстро убегает в даль. Вся устремилась куда-то своими мазками серого по серому. Светлого по светлому, светлому изнутри. На самом деле бежать ей недалеко, вон уже видны дома поперек ее движения. Потому возвращаемся взглядом к газону, как к пупу этого кусочка земли. Снова ощущаем притягательность простого зеленого пятна.
Очень важно, что все они есть. И газон, и дорога, и девочка, что стоит (или проплывает?) спиной к зрителю. И наверно принадлежащая девочке собачка (правильнее - светлая тень собачки), пересекающая дорогу…
Впрочем, девочка уплывет, сидящие на скамейках встанут и уйдут по делам, а зеленое пятно, еще одно, другого зеленого, и желтое, и детски-розовое, и пятна неба и светлость дороги - останутся.
Останется и эта, перед забором в обеих картинах диптиха об Ориенбауме. Жалкий забор отделяет далекое и не очень далекое, еще длящееся прошлое от минуты, которая так горячо горит на белом от солнца и жары куском не примечательного асфальта (или утоптанной дорожки?). Пешеходам, да и художнику, абсолютно не интересна стена старинного здания, почти декорация на заднике сцены. И завод с его трубящими трубами. Сцена и действие спектакля - ничем не особенный отрезок пути с канализационными люками. Проза. Но вот мы с художником выделили этот отрезок, и он обрел свою чтойность, он жив нашей любовью, он светится энергией, подаренной мастером.
А очень-очень темные деревья, так решительно смело темные на фоне светлого желто-зеленого и почти белого - они тоже остановились в поле твоего зрения. Как солнечные пятна, которые вдруг на глазной радужке оказываются черными или густо фиолетовыми.
Надо сказать, что старый поэт с рыжей кошкой на коленях - самое неподвижное единство среди взаимодействующих многочленов цветной алгебры Заславского, представленных на выставке. Как-то им некуда идти, разве что белый квадрат зовет, но пусть он подождет, пусть они побудут у нас на глазах.
Так и будет. Останутся такими, какими их увидел художник каждая фигура, каждый цвет, каждый дом, каждая дорога.
Дороги Заславский любит. Большинство замечательны тем, что никуда не ведут. Художник обязательно ставит преграду твоему взгляду, двинувшемуся по течению мазков. То прямоугольник здания, то трамвай или дерево закроют горизонт. Чтобы все внимание сосредоточилось на переднем плане. Знай сверчок свой шесток. Здесь, на горячей земле, среди разноцветных стен и заботливо закрытых канализационных крышек - твой мир. Здесь тебя окружают твои земные заботы. А на небо, на облака, на сферы соборных куполов, признайся, смотришь ты в редких случаях. Ну, водишь по городу приезжего, сам попадаешь на какую-нибудь экскурсию, тогда искренно восхищаешься красотой и высотой. А потом снова опускаешься на землю, где, по Заславскому, можно увидеть, если повезет с углом зрения, то, на что откликнется все твое существо.
Художник лишь изредка дает заглянуть далеко вперед, как это происходит в "Липовой аллее". На этой выставке ее нет, она написана когда-то, каким-то летом. Я так понимаю, совсем не важно, когда. Свет впереди уже всегда будет беспокоить. Не даром ребенок на переднем плане не столько идет по дороге, сколько отворачивается от нее. И картина не забывается и тревожит. Из таких помню еще "Мост Александра Невского". Люди жмутся к ограде, явно не желая принимать благословение ангела, стоящего за ней, а мост улетает прямо в небо…
Небо в пейзажах Заславского тоже, по возможности, заслонено домами, деревьями, но всегда внимательно прописано, и упорно стоящий у картины, несмотря на композиционные манипуляции художника, неминуемо увидит его. Сквозь размах рук активно требующих внимания черных елей. Оторвавшись от радости зеленого разноцветья и от мягкой грусти сложно-бордово-коричневой, не желающей оседать, бывшей церкви, следуя взглядом за ее пошатнувшимся, но тянущимся вверх, не случайно острым куполом…
Увидеть же, если следовать Заславскому - почувствовать.
Иногда небо завладевает Заславским, и он пишет нечто буйное, свободное от всего и вся. Или умиротворяющее бездонностью цвета, светоносного и воплощающего вечность. Особенно много такого неба в израильских пейзажах. Его "Иерусалим в полдень" источает свет каждой клеточкой полотна. А золотой купол в верхней части картины кажется восходящим солнцем, точкой, из которой изливается сияние, что затопило все пространство, доступное глазу. На самом деле, конечно, не отыскать, откуда идет освещение. Свет и тень - это два мира, два трепещущих марева. Они могут просто лежать рядом, свободные друг от друга, как в сказке. И оба помогают художнику в его стремлении изображаемый момент погрузить во всегда, оторвав от прошлого и будущего, поместить в бесконечно длящийся сентябрь.