Как там у Льва Гумилева?
На богом забытую часть суши прорвался поток лучей, и тьма человеческих особей взгромоздилась в седла. И двинулась куда-то: искать, чего ей не хватает. Взыграла пассионарность.
Тут возникает задача – дать направление, чтоб овечье море не распылилось.
Вот и вывешивают – хвост козла, и шагом марш на скотобойню. Или крест – тогда воюем за Гроб Господен. Или флаг – вперед, рубим друг друга. |
Художники вечно путают карты. Возьмем Коломяги. Кажется, все вытоптано кранами и ксанфы занялись-таки задачей выпить хотя бы Суздальские озера. А эти пассионарии какие-то не такие, не хотят за козлом. Найдут забытую дощечку и нарисуют озеро.
Ну возьми ты холст. Или лист бумаги. Как полагается. Нет, им обязательно что-то другое. Старую доску надо. И гипсом, что остался от потолков новорусских, зашлепают. Да вот три щепочки пропадают, их тоже сюда, в Ноев Ковчег.
И ведь получается!
И озеро светится, и даль открывается. А сверх того, близь наличествует – очень-очень близкая. Все, что в каноны души заложено, – и берег с деревьями, и старый дом рассохшийся, и утварь нехитрая о себе напоминает, похоже, дымком от русской печки повеяло. Ведь не безродные мы, стоящие у этой доски с озером. Спасибо ей, Марине Спивак – напомнила. |
Но это присказка, а сказка впереди. Потому что три зала надо пройти, нет, трижды четыре стены плюс площади полов и витрин. Каждый квадратный сантиметр сложного пространства галереи, очень подходящего для этих неординарных работ, заполнен разновекторной художественной материей.
Хоть на досках, хоть на листах бумаги (где линогравюры с трех досок!), хоть на тряпках, – все дышит. И духи прошлого толпятся рядом. Плач Иерусалима и тут же Ярославна на городской стене. Давид с его Песнью Песней, прекрасная нежность клеенок Пиросмани уживается с Фаворским, влагающим вопросы требовательного профессионала в уста разбредающихся букв. Гонимый всеми ветрами Шолом Алейхем и Хармс, этот русский англичанин, и Кривулин, виртуально парящий над Парижем, и влюбленный Шагал шагающий по облакам, и Блок, и Маяковский, – все они повисли в ауре земли обетованной, над географией души художника. Их, может быть не видно, но они есть.
|
Как это получается, что листы, на которых отпечатаны страницы жизни Суки с непременным детенышем у соска, заставляют тебя любоваться и скорбеть? И оглядываться на свою жизнь?
|
Что надо сделать, чтобы старая белизна мужского исподнего тронула тебя, заставила кого-то пожалеть, кому-то посочувствовать? Просто назвать изображенное, сшитое, приклеенное в точную кривь и кось, – «Пенсионер на кухне»? |
Отнюдь нет. Надо, чтоб на эти листы, на эти тряпки луч упал. Чтоб приникла к ним толика внутреннего огня этой многосложной, умной, сумасбродной, фонтанирующей иронией и нежностью души Марины. Афродиты. Ники. Суламифь Веры и Любови. Превращающей камень в хлеб для всех, кто протянет руку. |
|
|
|
