|
|
В.
Симоновская. Поговорим о вечности. 1
2 |
>>> |
|
| |
Мгновение, застигнутое Анатолием
Заславским, тепло и счастливо улыбается с полотен.
Как хорошо увидеть эти, почти подпрыгивающие по-детски, розовые,
желтые, белые домики! Эти, разнообразно зелено-желтые деревья,
готовые куда-то двинуться, а, может, прыгнуть через скакалку!
Эти дороги и дорожки, площади и площадки, предлагающие свои
уютные услуги! Эти живые глаза людей на портретах, доверчиво
сияющие вам на встречу! Язык красок звучен и светел.
Нет, все-таки, как здорово здесь, сейчас, пока
ты жив!
Радость узнавания (да, я это тоже видел, мне тоже все это нравится!)
сменяется тишиной и ностальгической грустью (конечно, прекрасно,
но так преходяще и беззащитно…) И вдруг заметишь, как значительно
простирается над земным городским пейзажем небо. Поймешь иерархию,
существующую в подходе художника к предметам
изображения.
Небо как более или менее постоянная величина (во всяком случае,
в земном мире), прописано с большой сосредоточенностью, сложной
палитрой цвета.
Затем – земля, кусочки земли, еще не уничтоженные жизнедеятельностью
человека, написанные интенсивно, густо, с наслоением цвета,
притягивающие к себе взгляд и вызывающие острую эмоцию.
Далее – приметы людского жизнеустройства, от картины к картине
изображаемые художником все более небрежно.
И вот сам человек, самый временный гость в этом мире, почти
призрак, расположенный на периферии внимания. Люди проходят
– сегодня? вчера? завтра? – всегда. Ты ли? твой ребенок? бабушка?
прадед? Не задерживая надолго наше внимание, вызывают теплое
сочувствие своей неагрессивностью и нетвердостью стояния на
земле. Таков человек в пейзаже Заславского. В портретах же –
каждый представляет собой всю вселенную, всю историю человеческого.
Амальгама зеркала, созданного художником, впитала бег реки времени
(о котором говорит Кривулин).
Вот отчего возникает ощущение постоянного движения всего того,
что составляет зрительный ряд произведений. Впечатление резкой
остановки, при которой все покачнулось, все сдвинулось с места.
Внезапности, – так называет Заславский свои картины, свои прозрения.
Порой его внутренний телескоп вырывает из картинки обычного
дня – вне всякой логики – два дерева из нескольких, доступных
глазу зрителя. Но эти два насыщены таким эмоциональным зарядом,
так сконцентрировано пылают своим зеленым пламенем, к тому же
окружены таким эскортом немотивированно сияющих пятен цвета
на разбросанных рядом стенах домов, что начинаешь их любить.
И погружаешься во Что-то, и поднимаешься к Чему-то, и вибрируешь
"всеми фибрами души".
Есть среди его «внезапностей» такие, в которых он доверяет нам
свой открытый взгляд на небо, не заслоненное ничем. Тихое, серьезное,
в своем тяжелом сером ничуть не менее материальное, чем земля
(«Тростники»). Огромное, подавляющее узкие «земные пределы»,
вызывающее тревогу и восторг, шитое золотом и сапфирами («Большие
тучи»). Насквозь светящееся, клубящееся, абордируемое сумасшедшей
от стронция Невой, улетающей вместе с горизонтом в отчаянную
неизвестность(«Зимняя Нева»). Легкое, прозрачное, уводящее душу
далеко, дальше самого неба («Мост Александра Невского»)...
И мост, и зимняя Нева, улетающая в клубящееся холодом желтое,
и два пугающих неба в картине «Большие тучи», и двойная свеча
беззвучного сине-зеленого сияния в картине «Дорога в школу»,
и умиленное, бескорыстное счастье одной улыбки на двоих в двойном
портрете «Дед и внучка», и все, все остальное – оно в тебе.
И за пределами тебя, и за пределами самого Заславского. |
Акварели Леонида
Симоновского – совсем удалены от сиюминутности.
В какой-то степени этому способствует и сама техника акварели,
ее воздушность и светоносность. Центральное место в необозримом
количестве работ, как правило, большого, листового
формата, занимают пейзажи. Фигуранты постоянные – как в бородатом
анекдоте о спорящих художниках. (У меня, мол, так земля, а так
небо. А у меня, наоборот, небо – так, а так – земля).
Земля и Небо. И деревья.
Людей, животных в пейзажах нет. Разве только намек на их присутствие:
лыжня, уходящая вдаль дорога – уже как принадлежность ландшафта,
царапина на груди земли. В светлом, как правило, прямоугольнике
творческого внимания только Земля.
Художник старается не нагружать изображаемое никаким личным
чувством, настроением, никаким, не дай бог, социальным звучанием.
У него не найдешь и примет модных течений – а ведь сколько их
сменилось за пятьдесят с лишним лет, отданных Симоновским ватману,
кистям и скромному количеству умбры, краплака, марса, индиго
и преобладающих – разного рода голубых, зеленых, желто-золотистых!
У него же все по-прежнему: так – Земля, а так – Небо. Даже деревьев
со временем на картинах все меньше.
Что же прикажете здесь смотреть?
А вот утро, Земля просвечивает сквозь туман.
Вечер, все погружено во влажную тишину.
Весна, Земля просыпается.
Весна, ветви деревьев в мареве света.
Вы, небось, забыли все эти восходы и закаты, росы и радуги в
своих автобусах, метро, автомобилях, озабоченные мыслями о деньгах,
неустроенности детей, неудобствах общения. А звезды продолжают
зажигаться и гаснуть. И деревья. после того, как померзнут в
снегу, непременно покрываются нежной зеленью.
Ранняя весна – самое любимое Симоновским время года.
…Тополя отражаются в талой воде поверх снега, кружок садовых
скамеек тонет в розовом разливе. Да, скамейки, но они не людям
здесь принадлежат, а весне или парку, вот этим стволам, вокруг
которых деревянные четвероногие устроили хоровод. Танец вокруг
слоновьих хоботов, укоренившихся посреди половодья и закинувших
обросшее ветвями тело высоко в верх, в марево ожидания тепла…
…Опять весна, обнажается Пашня, Земля раскрыла лоно. Где ты,
Зевс? Земля готова понести…
Но есть еще и такая осень, когда Симоновский допускает разгул
красок. Земля играет с разноцветным конфетти палых листьев.
Деревья полыхают со всей, неожиданной для акварели, яркостью,
Земля в лучах северного солнца озарена желтым, оранжевым, английской
красной. Земля празднует, но радость горчит, как запах сожженной
ботвы – близко зима.
Как-то автор рецензии (в тогда еще советской печати) на выставку
в залах Павловского дворца (1982г.) откликнулся сентенцией о
том, что художник – певец зимы. И впрямь, Симоновский виртуозно
выстраивает палитру оттенков белого на белом. С "личным"
отпечатком мороза.
Вот она, зима: вся земля, все ее холмы и взгорки в снегу, и
обязательный просвет, пробег по снежному полю, по ровному, гудящему
плато вдаль, где горизонт – спина Земли со щетиной леса…
Зимой проявляется присутствие вечности. Между землей и небом
почти нет преград. Небо и снег. И обнаженная округлость земного
шара в оттенках прозрачного голубого. |
| Вспомним другое стихотворение
Кривулина («Лицо
пылающего снега», 1972): |
…Туманной
полосой ползут леса –
там волчья шерсть земли привстала на загривке.
Вороньей стаи черные обрывки.
И птиц сожженная бумага,
звенящий пепел прошлогодних гнезд,
над полем кружится, горчит в губах оврага,
летит, как мост разорванный – как мост
над пропастью, и нет бесследней шага,
чем вслед за птицами исчезнуть в бездне звезд,
невидящих, невидимых покуда
не выйдет в сумерки нам Слово из-под спуда. |
Как хорошо, когда произнесут
то, о чем думаешь. В этот мир входишь легко. Глядеть на эту
землю, на это небо в акварелях Л.С. не устаешь, как не устаешь
смотреть на струящуюся воду. Так хорошо сбросить напряжение,
отпустить душу, пусть она летит, пусть растворяется в легких
сгущениях и разряженностях цвета и света. И никто над ней
не властен, никто не заставляет ее страдать и радоваться,
чувствовать сострадание или гнев. Чистая музыка сфер – воображаемых,
произвольного радиуса… Близость Ничто не пугает: ты включаешься
в него, как природа.
…У обрыва к черной незастывшей воде толща снега сияет первозданной,
нетронутой чистотой. Глядя на нее, кажется, что так и будет
всегда. Она будет тяжелеть и в этом проеме, и дальше, в поле,
где ее складки надежно скрыли от глаз неровности бывшей пашни,
и на горизонте, где из-под снега выторкнулись редкие замерзшие
веточки…
…Переливы света ведут твой взгляд от переднего плана – где
пушистость и голубизна, и синие провалы в глубину снежных
неверных мостов между тобой и замершими в суровой тишине снежными
холмами, повторяющими изгибы земли, – туда, вперед и выше,
где стеной застыл первозданный черно-зеленый лес, а над ним
низкое, готовое рассыпаться обвалами снега, небо…
…Снежный горизонт, нежно сияющий мягкой округлостью. За ним,
чуть сместившийся, еще один. И еще. Вот они, волны тихого
счастья. Стоишь и слушаешь музыку, написанную кистью…
Надо сказать, что у Леонида Симоновского как автора имеется
и другая ипостась. Есть работы, которые он почти никогда не
включал даже в свои персональные выставки. Эти листы, тоже
обычного для него большого формата, отданы агрессии, чрезмерностям.
Огромные, багровые, как кровью насосавшиеся тюльпаны. Одуванчики
– нет, кусты Одуванов, по-змеиному изогнутые, целящиеся тебе
в лицо, полные злой энергии, хотя часто уже высохшие в своих
пустых вазах… А вазы, подавляющие величиной и резкостью граней
на фоне воззваний за окном? Ядовитые, ободранные обои, раскоряченные
тумбочки, банки, полные окурков… Никаких неандертальцев с
камнем в кулаке, никаких бритоголовых в тяжелых ботинках,
ни вышек с автоматчиками, ни шахидов с их поясами. Только
напряжение цвета и гипертрофированное самодовольство цветка,
угрожающая чернота зелени его колючих листьев («Кактус») или
пустота прозрачного стекла, вызывающая впечатление дутой грандиозности
(«Ваза на окне»).
Так проявляется сатирическое начало в творчестве художника,
которое трудно заподозрить, глядя на его пейзажи. Сам он уверяет,
что и не думал "выставлять в дурном свете" то, что
рисует. Просто так нарисовалось…
Человек, и правда, может не осознать, как будет прочитано
то, что он вытаскивает на свет в результате встречи с объектом
творческого внимания. Все зависит от задачи, которая побудила
взяться за инструмент, от настройки внутреннего состояния.
Один и тот же предмет видится по-разному, если учитывать погруженность
вещи в среду, отсвет которой меняет восприятие. Художник подспудно
принимает к сведению не только личное отношение к явлениям,
но и роль их в окружающей действительности, а по возможности
и за ее пределами. Отклик на зов беспредельности – вот что
объединяет работы таких непохожих мастеров, как Борисов,
Заславский, Симоновский.
Встав на цыпочки у края безучастно летящей по своей орбите
земли, они впитывают музыку пространства в надежде рассказать
о ней другим.
Приходится ловить на удочку, так сказать, звездный ветер,
дыхание неизвестности. Огромная сосредоточенность, о которой
говорят все творческие люди, служит наживкой, магнитом, позволяющим
получить абрис искомого и перевести в материал.
Чтобы засиял, зазвучал голос почувствованного Всегда.
|
|
|
|
