Стоит только прищелкнуть пальцами, и
в белом шуме
легко услышать твой оцифрованный голос.
Только знай:
хаос –
Лишь часть тебя

Человек слышит. Слышит!
Будто по всей длине от пяток до макушки – сверхчувствительный провод, который ловит почти неуловимое.
То, что с балтийским ветром летит (ветер с залива целует тебя, \ как дуновение боли – «Возвращение из Москвы 7»), сквозь стеклянное небо падает (когда небо \ становится стеклом, только тогда \ я и могу тебе верить! – «когда небо…»), стучит в колбасе из несчастных любящих собак (в случке накрытых, уловленных сетью \ дурного времени – «Колбаса из…»).
Как сделать эту азбуку текстом?
Время такое, сложное.
Попросту не скажешь:
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

Им было хорошо, открывали, правила составляли, восхищались, чувствовали себя песчинками, гигантами, учителями, учениками. И излагали:

Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!

А теперь время другое. Продвинутое.
И человек другой, – постмодернист, постдекадент (в завитках рококо!), постхлебников, постхармс, пост соку-хоси, постакутагава.
Опираясь в своих стихах на вершины классической мировой поэзии, на достижения поэтов первой трети ХХ века и на мейнстрим ХХI , Чернышев создает собственную поэтику.
Как известно, для традиционной рационалистической философии было характерно понимание мышления как ВиДЕНИЯ, но уже у Хайдеггера мышление определяется как «ВСЛУШИВАНИЕ», «ПРИСЛУШИВАНИЕ». У Чернышева мы наблюдаем соединение видения и вслушивания. Работает метод «вслушивающегося созерцания», т.е. созерцания того, что слышится не только в слове, но и помимо слов.
По мнению А. М. Мирзаева и Орлицкого, направление, которое разрабатывает в своем творчестве Дмитрий Чернышев, можно условно обозначить как «новая авангардная лирика» или «авангардный романтизм».
Стих его петляет, запутывает, обманывает, осыпает конфетти мистификаций.
То берет в сети нежности, то больно осаживает инкрустированной плеточкой иронии.

Небольшие его произведения кажутся почти поэмами, поскольку предстают таковыми за счет графики, выстраиваемой то короткими, то длинными строками, за счет пауз между словами (которые позволяют вмещать сколь угодно большой подтекст) и сбивки строк. Кроме того, стихи его полны ссылок и сносок, отсылающих к событиям из толщи всемирного культурного наследия. Эти ссылки, сноски, указания места действия, включаются в художественное впечатление от произведения, захватываются окаемом текста, увеличивая тем его границы. Призванные как бы поставить удостоверяющую печать на высказанное поэтом, они утверждаются таким образом в перечне художественных приемов. Возникающее порой у читателя подозрение в желании автора сбить всех с толку – тоже берется на вооружение как художественный прием.
Помогают во всем этом заголовки, отсылающие в нотный отдел, скрытые цитаты и не скрытые – из существующих и несуществующих авторов. Имена, намеки на исторические факты – знакомые читателю и не знакомые, удаленные во времени и пространстве.
Входя в ткань стиха, эти знаки творческого выражения, пришедшие из разных времен, расширяют и углубляют объем лирической информации предоставленной автором, а также – меру прочувствованного читателем-слушателем.
Кстати, слушатели стихов, получают дополнительное представление о художественной манере поэта. Они включаются в некий перформанс, предлагаемый активной артистической мимикой и пластикой Чернышева (напрашивается сравнение с Вертинским, но маска Чернышева не вселенская грусть, а некая рассеянная небрежность относительно высказываемого). Но впечатление это обманчиво.
Поэт принимает, впитывает, вглядывается, прислушивается к своим самым мельчайшим впечатлениям, увеличивая их, как увеличивает точку линза, пропуская через некое волшебное стекло. И от того достоверность легко сливается в его стихах с явной недостоверностью.
Вот описание хмурого неба:

мокрое небо висит как-то косо, все в складках.
Плохо натянуто, то вздувается как парус,
хлопает, то вяло полощется.
Продреси какие-то, всё трещит по швам,
торчат непонятные шпили, откосы, ростральные колонны: того и гляди, порвется
(ОР № 08.048)

Мы узнаем это петербургское небо, и не узнаем. Мы узнаем ночную Неву и не узнаем:

Только надо быть осторожным

Так войди же в мой сон: я крепко держу весло

(ОР.№ 09.009 «Музыка на воде»)

Вот основное его занятие – поднять в своих опусах происходящее-непроисходящее на немыслимую высоту, пусть даже обманув относительно времени и места.
А какая разница, скажите, где и когда, у кого и с кем?
Просто надо найти такой фокус, blow-up, чтоб приблизиться к главному.
Разве это главное – необязательность адресата... необязательность письма... необязательность бытия?
Нет, главное – необходимость всего этого.

Ведь каждый стих его обращен к кому-то с просьбой понять, отозваться, стать рядом.

«Но приятно в полголоса произносить: те-бе...»
«Тебе – всё равно. (Вот это не правда. Или правда?)»
«Я знаю: ты есть!»

Что ж, любовный мотив это лишь ветка сирени, норовящая прошуметь мимо,
а поэты много веков жаждут ее приватизировать, оплетают музыкой, извлеченной из «белого шума».
Здесь ему помогает смена ритма, обрыв или разрыв строки, резкое снижение или повышение лексики.
Из-за ныряния строки в пустоту, из-за переходов вдруг почти в прозу, может показаться, что мир стиха вот-вот распадется.

мой город,
как будто под водой, безмолвная Винета,

театр теней, и шорох
наивное кокетство веток – так гнутся,
а на самом деле хрупки
ещё мгновение

слизывая кровь с прокушенной губы,
думаю о тебе:
я никогда тебе об этом не расскажу,

Но нет, стих держится, воздух позволяет нам включить свой аппарат ассоциаций и получить целостную картину.

Навсикая

…

– Эй, служанка!
немедленно вытри ноги царевны,
плотно закутай её

Эй, быстро, быстро! быстро унесите
от берега – каждому 10 плетей!

Не успел!
(«песнь шестая, прибытие Одиссея к феакам, 1»)

Первые три строки окружены и проникнуты пространством, ветром, пронзительным чувством нежности и света. Дальше пробелов между словами нет, вступает тема деятельной грубости, лишь слово «царевна» светится над приближающейся трагедией, внесенной внутренним выкриком в конце стиха.
В этой музыке, которую приводит на подиум Чернышев посредством щелканья пальцами, много внимания, сочувствия, желания разделить страдания –
и все это направленно к нам, читателям.
И мы согласно киваем на спрятанный между строк каждого стихотворения вопрос, сформулированный в одном из них:

Ну, как – тебе легче? Лучше?
Вот мир и изменился…

Это я припоминаю сентенцию Чернышева по поводу поэзии вообще:
«единственное достоинство поэзии состоит в том, что происходит [...] изменение мира. Всё остальное – не поэзия!!!»

Хотя в нашем мире, куда ни кинешь заинтересованный взгляд, въедешь в поэзию. Так Дмитрий въехал в загадочное слово «Синкагэ-рю», где один и тот же иероглиф обозначает массу прекрасных вещей. Вот только три из них:

1.Синкагэ-рю (Иероглиф Син – новый)
6. Синкагэ-рю (Иероглиф Син – сердце)
13. Нода Синкагэ-рю (иероглиф син – бог)
Поэтический образ Чернышева тоже многозначен, каждый найдет в нем что-то свое. Выбрав другие цитаты, можно построить кардинально противоположную фигуру. Но несомненно – стихи его полны искренности. Перед нами – высказывания молодого человека нашего времени, времени, стоящего на распутье. Впереди – обретение современным обществом цельного мировоззрения. От этого зависят и судьбы поэтов.
Дмитрий Чернышев включает в сложную реку современного искусства артефакты прошлого, они оживают, дышат в его стихах – одетых в современные одежды и предстающих неотъемлемой частью общечеловеческого поэтического раствора.
Этот текст начат цитатой из стиха Чернышева. Мне кажется естественным заключить его тем же, тем более, что это совсем новенькое от синкаге:

можно?
можно, я буду?
я просто буду!
…
пожалуйста,
разреши мне быть!