У Симоновского переливы и загустения ведут от нижнего края листа к верхнему, будто плывешь от берега в даль водной поверхности, туда, где вода смыкается с небом и граница неразличима.
Или наоборот, граница есть, и ты видишь ее, вот она, между небом и землей. Она – будто удар по всем струнам сразу, плач по убывающему и неизбывному. Душа повисает в пространстве обморока – без времени и без тяжести бытия. И Земля – одинокая, беззащитная, как в фильмах Тарковского, вызывая острое сыновье чувство жалости-тоски – летит в пространстве, слитом с вечностью.

Зимние пейзажи наиболее прозрачно несут это чувство.
Снег, лежащий на всем видимом протяжении земной поверхности, – не снег Кончаловского, специально наваленный для радости преодоления и демонстрации удали, сладостно тающий за разгоряченным шиворотом, предназначенный для лепки снежных баб и крепостей, для скатывания снежков (ах как можно взвизгнуть, получив мягкий удар в спину!). И не снег Левитана, живой, ощутимо рыхлый, вызывающий воспоминания о сугробах и пении полозьев.
Этот снег близок брейгелевскому – увиденный как бы с высоты, прекрасный и отчужденный. Но у Симоновского он не имеет той плотности, ровной окончательности твердой поверхности. Явственно легкая пелена, воздуха, покрывают тело земли. Сублимация снега и света в тишину. Отпечаток кристаллов льда дополняют ощущение выпадения в осадок столкнувшихся чувств, установления длительности, непрерываемости времени. Одинокие вертикали древесных стволов прозрачны, призрачны. Объем здесь ни в коем случае не делается более вещественным, чем снег. Просто другой цвет, другое пятно, призванное дать ритм теме тишины и поддержать двуединый вектор направления чувств: зритель – художник – абсолют – художник – зритель.

Весна и поздняя осень – время обнаженной земли. Продрогшее ню торжественно разворачивает в пространстве свою вечную красоту. Залитые подтаявшим снегом поверхности почти не отличимы от неба с его облаками, эфемерны молчаливые слоны стволов. Ни пятно, ни линия не тщатся быть особенными, тем более не несут задачу выразить «настроение» держащего кисть. Рука художника следует за музыкой, которая разлита в природе, именно ее пытается проявить он на листе бумаги. Одна задача у мастера – не ошибиться, не сфальшивить, ведь поправок акварель не выносит.
Весенняя земля – это Даная, готовая принять семя. Сможешь ли ты, нынешний человек, ответить на ее зов?
Осень снимает этот вопрос. Самостояние потрепанной, взрытой канавами затвердевшей почвы вызывает восхищение, притушенное чувством вины.

Лето и начало осени – самое интенсивное звучание цвето-световой палитры Симоновского. Пятно позволяет себе порой дойти до густоты темперы и включить в себя многовольтовое напряжение света и цвета.
Есть еще порох в пороховнице природы! Что там в душе художника трепещет, ощущая силу сущего, что руководит кистью, обморочно погружающейся в мокрый пигмент и выплескивающейся на зияющую плоскость, заливая белизну кричащей от натуги кляксой? Профессионализм превращает кляксу в группу молодых деревьев, посылающих изнутри своего сообщества протуберанцы зеленого света. На этот посыл, на этот изобразительный дивертисмент невозможно не ответить. Как невозможно не откликнуться на сияние желтого, оранжевого, розового с поволокой голубизны, – эти гимны трав и злаков.
Процессы зрелости и увядания имеют свою музыку. Часто из-за привычного любования осенними красотами мы пропускаем обертоны тревоги и гул всепожирающей вечности. Но художник не пропускает. И вслушавшись в пейзаж, мы ощущаем щемящую ноту погружения в одиночество перед лицом времени.

Пятно ничего не говорит тогда, когда оно – лишь пристройка к другому, и они скомпонованы для интеллектуальной игры или для панно, украшающего стену.
Когда мы одобряем художника за остроумие, за политическую позицию или за энциклопедичность и профессиональное умение.
Когда интеллект теснит чувство в труде постижения эстетического импульса, заложенного в произведении.
Души здесь молчат обоюдно, и краткий момент понимания обрывает дальнейший интерес.

Будь я искусствоведом, я бы делила произведения не по признаку фигуративности или абстрактности, а по тому, насколько они вызывают живое чувство. Насколько отражаются в них попытки людей-островитян соединиться со всеобщим.