По алфавиту: Виктор Борисов, Анатолий Заславский, Леонид Симоновский.
Выбор имен случаен и не случаен. Среди них Заславский – признанный мэтр современного петербургского творческого сообщества, желанный гость многочисленных галерей и салонов в нашей стране и за ее рубежами. Борисов, полотна которого тоже освоили дорогу в Польшу, Германию, Швецию, Финляндию и всегда находят место и зрителя на разных выставках в Петербурге, и Симоновский, акварелист, выставляющийся довольно редко (я решаюсь преодолеть некоторую неловкость, обращаясь к работам собственного мужа). Каждый из этих художников наиболее четко представляет своим творчеством тип взаимоотношений, так сказать, события и летописца.

Виктор Борисов – самый молодой из них. И самый, казалось бы, открытый для прочтения. Особенно в ранних выступлениях на выставочных площадках. Запечатленные им фигуры часто оказываются расположенными на крышах, поближе к небу. А если и на земле, то движение, направленность жеста обязательно уводит взгляд зрителя вверх. Чайка, которой тесно в пространстве городского пейзажа, ребенок, приветствующий просвет неба, угловатая юность натурщиц, которых влечет что-то за пределами изображенного… Художник не "списывает с реальности", а создает свои отношения с ней, вырабатывает собственную художественную концепцию, субъективную оценку мироздания и человека в нем.
Романтиком назвать его трудно, особенно, если иметь в виду распространенное значение термина (на самом деле все трое – романтики в смысле свободы творческого мышления). Слишком много ржавости, железа, кирпичных сводов, темных проемов, узких для размаха крыльев, слишком сложное чувство приземленности и порыва вызывают его работы.
Герои его картин заряжены стремлением к полету, пусть невозможному. Этот порыв героев, похоже, постепенно становится не столь открытым. Что заметно, если сравнить фигуру девушки, почти девочки, трогательно распахнувшуюся навстречу небу, чуть пригнувшуюся в готовности взлететь («Полет», 2001), и, допустим, «Белого ангела» (2003) – существо, даже обладающее крыльями, только не похоже, чтобы она собиралась ими воспользоваться. Руки, ноги, крылья, – все бессильно зависло в пространстве полотна…
Но персонажи Борисова не оставляют попыток освоить другую реальность. Они охвачены каким-то наваждением: трудно взлететь, нельзя взлететь, но они вытягиваются, раскидывают руки, выкручиваются из невидимых тенет, преодолевают навалившуюся на них тяжесть. Иногда кажется, что сам небосвод оборачивается граненой твердью и налегает на новоявленного то ли Икара, то ли Атланта, грозя прижать к земле сопротивляющегося безумца. Или это занавес, который вот-вот упадет, закроет свет, скроет другое пространство, зовущее к себе? («Диптих»)?
Какую маяту избывают многочисленные партнеры по танцу-борению? Они движутся, как в замедленном видео, как в пространстве, заполненном некой средой, из которой тщетно пытаются выбраться. Стараются ли они оторваться друг от друга? или помогают друг другу? или являют собой единое целое? Одно понятно: их так же сильно тянет к земле, друг ко другу, как и мучает желание освободиться.
Когда стоишь у этих ли работ, или на темы музыки, тебе передается напряжение, которым полны позы музицирующих и застывшие в движении танцоры. Они прислушиваются к чему-то в себе, к чему-то, откликающемуся на зов Огромного Неизвестного. Может быть, к потоку звуков, заполняющих брешь между прошлым и будущим? «Звучит, обрушившись, тишина, словно миг назад кто-то вырубил весь этот чат городской, – толп, наушников и машин… В тишине остановленного мгновения звучит прямая речь Вечности» (из аннотации в буклете к персональной выставке Борисова “Post industry”, 2003). Ты ощущаешь, насколько глубоко погружение персонажей в нечто, не доступное тебе, твоим чувствам. Нечто, лишь брезжащее где-то в подкорке. И доступное художнику.
Его рукой движет желание перенести на полотно, на бумагу то, что открывается ему, когда он хочет постичь свое время во всех его противоречиях. Глаз художника остро видит внешние приметы дня. Костюмы, позы выходящих из машин, изгибы танцующих тел, особый цвет и блеск новомодных тканей и техники, шлемы велосипедистов. И – чернота помоек, трагические глаза одинокой кошки…
Однако во всём этом нет социальной направленности. Конфлит в другом. Внутренняя музыка сталкивается с невозможностью проникнуть за пределы обыденности.
Оттого так давит кубовая синева небесного занавеса в диптихе. И так беззащитны и одиноки его атлеты, жестки красавицы и бессильны гордые Демоны, которые низвергаются еще более бесповоротно, чем врубелевский. Крепкой рукой художник прокладывает четкие, жесткие, угловатые линиии. Так вывернуть торс, так невозможно и достоверно нагнуть голову упавшего Демона?
Даже Арлекины, издавна призванные веселить публику, трагично-загадочны. Даже городской пейзаж являет собой сложную задачу бытия: трудно решить, что жестче – твердь из камня, пересекающая синеву, или твердь облаков и их отражение в воде. Видимый мир суров и неприветлив, красота его холодна.
Изломанность форм, иногда по-филоновски разбитое в дребезги цветовое пятно, не просто обращение к декоративности. Это призыв к включенности, следованию внутренним устремлениям, переполняющим человека. И мучаясь неразрешимостью вопросов, зритель не может отойти от полотна – затягивает.