Душа, ты покидаешь нас,
ты поднимаешься над нами,
как легкий дым, покинув пламя,
как дым невидима для глаз, -
душа, ты покидаешь нас,
не отчуждаясь - уходя
в готическую перспективу
косого неба и дождя,
чуть наклоненного к заливу.

1965

* * *

Покупаю отныне корову с большим животом,
поселяюсь отныне у ней в оттопыренном ухе,
чтобы слышать, как дышит земля, как шевелятся реки с трудом,
как в пустынном эфире шурша образуются мухи.
В сочетаньи частиц возникает случайная связь:
голод ранней весны, хоботок и мохнатые лапки…
Вот поеду в деревню, случайно в жука обратясь,
влезу в ухо корове - сапог не снимая и шапки,
потому что сквозит. Нарождаются всюду ветра,
гонят в разные стороны тучи худых насекомых,
громко падают капли, об дно ударяясь ведра,
с гулким цинковым звоном весенние катятся громы.
Пучит землю. Витают над нею в пару
травоядные, парнокопытные духи…
Просыпаюсь под утро под звон, заблудившийся в ухе.

1969

* * *

Что знаешь ты, что знаешь о свободе?
Семь связных звуков пустоты,
семь дней недели - семь, что прожил ты,
цепь жизни в прошлое уводит
со звоном-грохотом… Но слышишь на исходе
семиязычную свирель, чьи звуки столь чисты,
что во хрустальнейшем незримы небосводе?

О, звуков семи золотая семья!
Свирель полуденного Пана
так тонко зайдется, что, звук затая,
дрожит и колеблется воздух медвяный,
так жизнь высока, что сама не своя,
всем телом касается небытия,
вся в небо раскрытая рана!

1970

* * *

Весь ужас перемен почти что неприметных:
квартиру сменит друг, пустырь войдет в окно -
там снег уже истлел… Так прошлое черно
от пепла наших встреч. А нынче встречи? Нет их -
есть формы чуждые принявшее вино,
стоит в стаканах безответных.
Есть общая судьба. Как дерево. Оно
дробится и мельчает в розных ветвях.
Всю тяжесть облаков, всю оголённость роста,
всю неухоженность пространств окраины земной
в себя приимет жизнь, и страшно ей одной
от общего ствола слепым торчать отростком.
Так разветвился мир, что кажется порой:
в нем нет родства частей - одно сиротство,
глоток вина и вкус коры сырой.
Вкус пепла и стекла, и света черный остов.

1971

* * *

удаляется берег зеленый,
отдаляясь, становится синим.
Скоро вовсе мы землю покинем -
станет облаком берег, волшебным стеклом небосклона.
С каждым взмахом весла все он легче, все чище,
Лишь собора пятно золотое
Вслед нам весело катится - то высоко над водою,
то устанет и счастия ищет -
среди волн на осколки дробится…
Удаляется берег, и лодка неловко кренится,
так что солнце то всходит, то в море ныряет обратно,
так что вспыхнут повсюду мгновенного пламени пятна,
разноцветные брызги и радуга возле весла -
если жизнь и зеленой и синей была!
Перед тем, как войдет в отраженье свое и растает,
плоскость влажно-блестящая воздух морской отражает -
на весле вознесенном дрожит переломленный свет,
обрываются капли от края…
Вот и жизнь исчезает, лишь дымка ее золотая
вьется, вьется вослед.

1971

РОЗА ВРЕМЕНИ

Лишь Роза Времени, что в солнечных часах
вонзает шип стрелообразной тени
в глазную мякоть света, - из растений
лишь Роза Времени у смерти в волосах.
Лишь Роза Времени горит чугунным жаром,
у губ горит невидимая роза -

в бездонных лепестках ее наркоза
эфиром, винным перегаром
отравлено дыханье - воздух мира…
Так Роза Времени пьяна, так ядовита!
Ты стеблем розы, милая, обвита,
ты, жизнь моя, исколота, но слита
с тебя сосущей болью - хищным стеблем.
Ты - боль сама, и времени сама
еще не распустившаяся тьма,
еще не тот огонь, которым слепнем!

Воскресные облака, разд. I, 1971

* * *

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время - божья тварь,
то почему слезы хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?

Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты - взгляд ослепшего от слез,
с тяжелым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком -
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?

Мы время отпоем, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен минут
тебя минует - веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.

И полчища теней из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И, чем дышать? - у Тютчева спрошу я, -
и сожалеть о ком?

Воскресные облака, разд.6,1970

* * *

Во дни поминовения минут,
в себя вместивших жизнь десятилетий,
не я шепчу: вернитесь! Это ветер
сухими письмами шуршит, которых не прочтут,
чужими жизнями, которым не ответим…
О, если бы земля прияла их под спуд
и успокоила - мы знали бы: не встретим
безмолвных лиц и голосов безлицых
во книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах.

Во дни, когда во мне заговорят
ушедшие - но глухо и незряче -
не я отвечу им, лишь ветер, ветер плачет,
да в горлах жестяных грохочут и хрипят
комки застывших слез - но в таяньи горячих…
Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, -
тепло дыханья всех, чей голос был утрачен,
чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, -
в такие дни, в такие дни и ночи
я только память их, могильный камень, сад.

Воскресные облака, разд. II, 1971

* * *

Во дни, когда стихам и странствовать и течь,
в те дни, когда стихов никто не спросит,
и в эти вечера - скорее бы их с плеч! -
когда едва слышна и обмелела речь,
лишь серебрится слабо… Как выносят
молчание две полости ушных?
Не море ли шумит, как в раковинах, в них?

И в эти дни, да и в иные дни
стихи живут, как шум, - то громче, то слабее …
Что нам до них? Касаются ль они
до нашей жизни, спрятанной в тени
иль явленной, как висельник на рее?
Какой размер раскачивает тело,
хлопочет в парусине грязно-белой?

Прекрасный? Да. Свободный? Да. Плывет
над фосфорической похлебкой океана
мерцающих созвездий хоровод,
чуть видимых сквозь пар, касающихся вод
ступнями легкими из света и тумана…
Настолько разве призраки бесплотны,
или стихи, когда они свободны
ото всего, что в нас погибшего живет.

Воскресные облака, разд. VIII, 1971

* * *

Когда с Никольской колокольни
ударят тонкие часы,
забудешь, Господи, как больно
нас время бьет. Но так чисты
прикосновенья меди к ветру,
и звон, скользящий вдоль канала,
подобен верному ответу
на тьму невысказанных жалоб.

Воскресные облака, разд. IV, 1972

* * *

Густо-вишневый, как давленных пятна
ягод на скатерти белой,
миг, обратившийся вечностью спелой, -
прожитый, но возвращенный обратно!

То-то черны твои губы, черны!
Двух черенков золотая рогатка
пляшет в зубах - и минувшее сладко,
словно небывшее, где без остатка
мы, настоящие, растворены.

Мы и не жили - два шара дрожали,
Винно-пурпурные брызги потока
времени - вишни раздавленной, сока, -
бывшего замкнутой формой вначале,
полным, но влажным подобием ока,
окаменевшего в вечной печали.

Воскресные облака, разд. II, 1972

* * *

Лицо пылающего снега
обращено в пустые небеса,
где время движется - то сани, то телега…
Полозьев посвист, грохот колеса.
Маячит дым последнего ночлега.
Туманной полосой ползут леса -
там волчья шерсть земли привстала на загривке.
Вороньей стаи черные обрывки.
И птиц сожженная бумага,
звенящий пепел прошлогодних гнезд,
над полем кружится, горчит в губах оврага,
летит, как мост разорванный - как мост
над пропастью; и нет бесследней шага,
чем вслед за птицами исчезнуть в бездне звезд,
невидящих, невидимых покуда
не выйдет в сумерки нам Слово из-под спуда.

1972

ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ

О времени прохожий сожалеет
не прожитом, но пройденном вполне,
и музыка подобна тишине
а сердца тишины печаль не одолеет,

ни шум шагов, бесформенный и плоский…
Над площадью, заросшею травой, -
гвардейского дворца высокий строй,
безумной флейты отголоски.

Бегут козлоподобные войска
и Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку, -
вот музыка - не отдых, но одышка,
вот кожа содранная - в трепете флажка!

Прохожий, человек партикулярный,
парада прокрадется стороной…
Но музыка, наполнясь тишиной,
как насекомое в застылости янтарной,

движенье хрупкое как будто сохраняет,
хотя сама движенья лишена…
Прохожему - ремни и времена,
а здесь возвышенная флейта отлетает!

И зов ее, почти потусторонний,
её игла, пронзающая слух,
в неслышном море бабочек и мух,
на грядках рекрутов, посаженных в колонны,

царит и плачет - плачет и царит…
И музыки замшелый черный ствол
в прохожего занозою вошел,
змеей мелодии мерцающей обвит.

Воскресные облака, разд. VI, 1972

КАССАНДРА

В бронзовом зеркале дурочка тихая, дура
видит лицо свое смутным и неразрешимым…
Палец во рту, или брови, сведенные хмуро.
Тише, мол, ежели в царстве живете мышином.

В даль бессловесную Греции с красным отливом,
с медною зеленью моря, уставилась глухонемая.
Плачет душа ее, всю пустоту обнимая
между зрачками и зеркалом, - облачком встала счастливым.

Прошлое с будущим связаны слабою тенью,
еле заметным движеньем внутри золотистого диска,
да и мычанье пророчицы только снаружи мученье,
в ней же самой тишина - тишина и свеченье…
Море луны растворенной к лицу придвигается близко.

Прошлое с будущим - словно лицо с отраженьем,
словно бы олово с медью сливаются в бронзовом веке.
В зеркале бронзы - не губы ль с больным шевеленьем?
не от бессонницы ли эти красные веки?
или же отсвет пожара… Не Троя кончается - некий
будущий город с мильонным его населеньем.

Воскресные облака, разд. VI, 1972

* * *

Помимо суеты, где ищут первообраз,
где формула души растворена во всем,
возможно ль жить, избрав иную область
помимо суеты - песка под колесом?

Вращением - следи - искривлены ступицы.
Все искажает скорость, но и с ней
ось неподвижна, сердце не струится,
и в листьях осени покой всего полней.

Всего полнее парки запустенья,
куда пустили нас, не выяснив родства
с болезным временем, когда пусты растенья,
когда растут пустынные слова.

Но келья - не ответ, и улица - не отклик,
и ничему душа при свете не равна
помимо суеты - нестройных этих строк ли,
отчетливых следов на мерзлой луже сна.

Возможно ль жить, не положив границы
меж холодом и хрупкой кожей рук?
Страдательная роль певца и очевидца -
озноб души распространять вокруг.

Кто вовлечен в игру - столбами соляными
застыли при обочине шоссе,
но кто промчался - исчезает в дыме
ступицей, искривленной в колесе.

Из этих двух не выбрать виновата,
когда я вижу: выбор совершён
помимо них, когда изменой брата,
как лихорадкой воздух заражён.

Композиция, 1972

ПОСЛЕСЛОВИЕ

и, читатель мой, руки подставь!
Я не сверток с бельем передам,
но вручу бесполезное облачко дыма.
Нелегка эта ноша, хотя и пуста.
Невесомо - поэтому невыносимо
воздаянье душе по трудам.
Ты, пчела в граммофонных цветах,
мой читатель, душевную лень
источая, как мед, удержи на минуту
между слипшихся пальцев, на сладких устах
пустоту и беспомощность, горечь и смуту
и чужих облаков пролетевшую тень.

Пеленая в лохмотья газет
я даю тебе нечто живое, почти
наделённое если не речью, так памятью речи.
Это правда, взаимного опыта нет -
горек дым, а не опыт, и снимок не снят, а засвечен,
и мгновение смято в горсти.

Ты берешь не добро, но подобье горба
как-то взвалишь на плечи. Тяжел
новорожденный узел иных измерений.
Пошатнешься. Не бойся, что дело труба!
Дело - флейта, напротив, и дело мгновений,
чтобы ты без остатка вошел
в разрастание музыки стен.
Я даю тебе ветку сосны,
память ветки, вернее, в осколке янтарном …
Ты ли жил, исчезая? - работал, вертелся, пустел?
становился не воздухом - газом угарным,
за собою не зная вины?

Но малейшее из превращений - тайком
ты растешь, как тоннель, посреди
хищных линий Литейного, приподымая
замусоленный сверток с куском
то ли облака, то ли смолы, то ли сонного края,
где янтарные в соснах повисли дожди,
где в морском шевеленьи песка
растворённые губы узнаю,
Твои, мой читатель!

Музыкальные инструменты в песке и снеге, 1972

* * *

Крылья бездомности. Свист. Леденящий брезент.
Как ненасытна продольная флейта заката!
Гонит сквозняк, - и колена его козловаты -
гонит по улице черную ноту легенд.

Кто-то хоть вишенкой … я же значком, запятой
в горле чирикнул, по жерлу прошел першпективы!
Всё не гонимы - блаженны и режущей музыкой живы,
хлопаньем рваным, палаточных дел суетой.

Племя, должно, бедуинов. Двуструнный трамвай
сопровождает порыв духовой и духовный.
То-то и вспомнят нас что суетливо-греховны
были. Но все-таки были. И значит - играй!

Перед финальной каденцией века вздохнет
глубже флейтист, собирая остатки дыханья
для заключительной фразы, для краткого чуда звучанья
после эпохи молчания или длиннот.

Не пропадет ни одна. Не умрет ни один
голос живой, и любая звучавшая нота
птичьей оденется рванью, в лохмотьях воскреснув полета
для завершенья божественных длин.

Музыкальные инструменты в песке и снеге, 1973

* * *

Вечен Бог, творящий праздник
даже смертию своей.
Умирает соучастник,
ученик его страстей.
Но цветами воздух полон!
Между стеблей заплетен
свет с веселым произволом,
с телом гибким и глаголом
жизнью связанных времен!

Музыкальные инструменты в песке и снеге, 1973

ОКНО ЗАЛОЖИЛИ

Окно заложили. Устроили в нише ковчег
для книг перелетных, для певчей бумаги.
Я, кажется, помню, как медленно реяли маки,
как падал на них ослепительный снег.
Страдание - ты говоришь - это литература,
вживленная в печень прохладой своих проводов.
Но как же я помню страну приношенья плодов,
и жар пожирающий, и черноту смолокура?

О, вязкая тьма, шевелясь, обтекает ступни!
Мне страшно, и струны древесных волокон,
смотри, как шипят, - посмотри на деревья из окон,
давно упраздненных! Ограда. Брандмауэр. Пни.
На опийном поле я, кажется, плавал собакой,
по зернышкам ночи гремел, отзываясь костьми
на голос Хозяина: вот он я! весь я! возьми
для песьего дела, для травли души над бумагой.

Но тихо и длинно, и не узнавая, глядит …
Да! больше не жду гармонической спайки.
Да, выстрадал жажду молчать и молчать без утайки,
уставясь на пыльный цветок между пальцев твоих.

Ты видишь разрыв между словом и тысячью судеб?
Я вижу: нарцисс высыхает, нарцисс
на стебле высоком так тягостно тянется вниз,
так долго себя сохраняя в надежде и чуде.

1974

САД ИЗ ДВУХ ДЕРЕВЬЕВ

Дерево крови, шумящее глухо во мне,
и древо дыхания, вниз обратясь от гортани …
И зелень безумная хлещет извне,
из ветхого сада и сквера свиданий.

Все это - не я! никогда это не было мной.
Какие-то внешние лица, события, слезы …
В открытых глазах моих -дерево крови. Закрой -
и древо дыханья внутри зацветет, как заноза.

Но с тем человеком, какой задохнулся в груди,
кто сделался кровью моей, разомкнувшей кольцо обращенья,
ничто не случится - ни смерти, ни порабощенья,

и тайная тля не коснется его посреди
угарного транспортного ущелья,
где жизнь моя движется по неземному пути

1978

ЕЩЕ ПОЛЕТ

Еще полет - но ты уже вполжизни
живешь, наполовину перейдя
в тень материнскую, в безрифменную полость.
Все медленней повествованье
все беспрерывнее, пока не перейдет
в то нечленимое, из летописной вязи
из чугуна чернил и ржавой краски,
подобие моста - и мост возможен
лишь через реку с берегом одним.

Здесь пауза, ее пустое место
нуждается в дословном переводе,
всегда неточном, впрочем, как бы кто
рискнул пересказать, что я живу
уже вполжизни, ежели дежурной
метафорой для жизни словомост
становится - и мысль остановилась
перед рекою с берегом одним

Вот остановка Отдых Белизна
Ты требуешь заполнить промежуток?
Но ты - обозначение моста
невидимое! ты - непроходимый
и редкий пешеход, настолько редкий,
что невозможно дважды повторить
ни мост, ни реку с берегом одним

Следи же: прерывается дыханье
кончается и воздух и строфа
и ямб - вергилий бедный! - перед ямой
и белый отсвет на его одежде
белей самой одежды, и повтор -
вхожденье в реку с берегом одним

Еще полет, 1978

* * *

не наглядеться с низко-зеленой земли!
сверху - река и откосы и полузабредшее стадо
сбоку - светящийся поезд и цепи огней обвели
шею небесного Града

о расширение кверху заречных лесов!
туча растет и ступней попирает полоску
низкого берега - о, растеченье часов
чьи шестеренки и стрелки из белого слеплены воску!

в области предгрозовой духоты
времени вдоволь - но любое занятье постыло
словно мгновенная вечность уже наступила

и растекается всюду, ломая дома и мосты
фермы и трубы и мачты сквозные
тихая Чаша какую испили святые

С каждым августом, 1979

* * *

В дудочку спинного мозга
свернутая Карта Мира
с дрожью линии приморской
в пятнах гор и синих дырах

вложенная до рожденья
в полость хрупкого футляра
эта ось прямохожденья
развернется как подарок

мира полного открытий
где по очертаньям суши
восстанавливаем нити
связывавшие тела и души

океанской мощной лаской
в полуназванной вселенной
мы настигнуты - настенной
картою староголландской

как бы с головой накрыты
втянуты в ее воронку

Стихи на картах, 1979

* * *

Свечение и обнаженье
сияние подземной белизны
лежит обмолвленная тайна
и мы широким снегом смягчены
и мы расширены до головокруженья
как под увеличительным стеклом
неузнаваемые наши очертанья
там выплывают буквы друг за другом
гигантские волосяные арки
там Слово строится по эллипсам и дугам
безуглый дом спасенья и письма
начертанного мелом на снегу

Где трещина,1979

* * *

в полуодетых деревьях туман стихотворный
утро еще за горами но скоро
мы перейдем на веранду пройдя коридор разговора
о вероятности общеземной катастрофы
есть и в истории ангельские перспективы!
в полуодетых деревьях - простор стихотворный
мы перейдем на веранду откуда виднеются горы
обезрыбачивший правильный выступ залива
рыба играет спускаются овцы по склону
гаснет костер у невидимой дымной кошары
и в полуодетых деревьях - воздух прозрачно-зеленый

1980

* * *

скажешь - и светится каждое слово
словно бы куст на пригорке
стены вермееровой каморки
в картах ветвящихся мира иного
в картах негаданных, недокартинах
в трещинах паутинных
словно бы куст на пригорке ослепшем
рвется из рук, опаляет ресницы
и ни провинции ни столицы -
светится каждое слово и длится
столько же сколько дыхание держим
перед Его путешествием пешим

не задохнуться б, не остановиться!

1980

* * *

окончены стихи - три девять сорок дней
должно пройти пока не потеряют
последнего тепла - душа? простимся с ней
пускай другие повторяют

её извилистый её окостенелый ход -
червяк покинул яблоню он вылез
на свет и в ослеплении ползет
а мы во тьме остановились

доступный сердцу сектор бытия
все гуще населен исчезновеньем -
переливается шипя через края
с холодно-содовым кипеньем

единственное вещество
не исчезающее в нас ни вместе с нами -
прозрачная невидимая память
когда никто не помнит никого

1981

СТЕКОЛЬНЫЙ ЗАВОД БЛИЗ СИППОЛЫ

Из песка речного и озерной глади
здесь бутылочное выдули стекло
и вокруг так зелено прозрачно и светло
словно из сосуда запечатанного глядя
смотришь с удивлением - что будет? что прошло?
горлышко бутылки пляшет в водопаде

там записка вложена проставлено число
но любое время - где-то сбоку или сзади
если хрупкое свеченье отовсюду облегло
Что лежит в осколках? Школьные тетради?

заводская хроника или повестка в суд?
извещенье с фронта? циркуляр к награде?
На руинах фабрики, намаявшихся за день,
свет и воздух - кроме них кого еще найдут
вечером при сказочном закате?

1997

ДУШНЫЙ ВЕЧЕР

душный вечер закавычен облаками
отраженными в невидящих озерах
это может продолжаться хоть веками:
переплески перепевы смутный шорох

гром не грянет даже ежели и грянул
ливень рушится - дожди стоят стеною
рано спать еще а умирать не рано ль
рано высветлело озеро лесное

вас там нету как во сне где все иначе
нас там не было близ мокрого настила
по-над пристанью правительственной дачи
как восстало небо как перекосило

ту недолгую симметрию и скуку
что казалась бесконечной безначальной
тишина опознается лишь по стуку
то ли дятла то ли дядьки с молотком

гром не грянул и на крыше он верхом
прибивает молнию к фанере золоченой
к телу праздника - туда парадный вход
звездовидными гвоздями заколочен

1999