ПУТЕМ ОБЫДЕННЫМ

Когда умрешь - и хлынут за тобой
все волны медные приспущенного мира,
бессильный медленный прибой,
что дребезжит в автобусах гурьбой
венков и стекол. Холодно и сыро.
Нас вывезут по Выборгской на Охту -
по набережной мимо штабелей,
где волны медные, от сырости намокнув,
на мелких распадаются людей.
Где Смольного собора пятерчатка
в глотке воды стоит невпроворот,
где разум покачнется и замрет
от холода и невской влаги сладкой.

Воскресные облака,разд. III, 1968

РАСА

Меря, весь и лопари,
самоеды и вогулы -
кость немеряной земли,
распирающая скулы.

Коренаста, корнерука,
росту малого в ногах -
раса дерева и стука

топоров, сухого снега,
насекомого ночлега,
шевелящихся собак.

Воркута, где роют уголь
(тонко крикнет паровоз)…
Пермь, густа от натуги,
дыма, копоти, волос …

Или Котлас конопатый -
корь, лишайники, мосты …
Раса палки и лопаты
в теле вечной мерзлоты!

1967

КРЫСА

Но то, что совестью зовем, -
не крыса ль с красными глазами?
Не крыса ль с красными глазами,
тайком следящая за нами,
как бы присутствует во всем,
что ночи отдано, что стало
воспоминаньем запоздалым,
раскаяньем, калёным сном?

Вот пожирательница снов
приходит крыса, друг подполья,
к подпольну жителю, что болью
духовной мучиться готов.
И пасть, усеянна зубами,
пред ним как небо со звездами -
так совесть явится на зов.

Два уголька ручных ожгут
мучительно впиваясь в кожу.
Мучительно впиваясь в кожу
подпольну жителю, похожу
на крысу. Два - Господен суд -
огня. Два глаза в тьме кромешной.
Что боль укуса плоти грешной
или крысиный скрытый труд,

когда писателю в Руси
судьба - пищать под половицей!
Судьба пищать под половицей,
воспеть народец остролицый,
с багровым отблеском. Спаси
нас праведник! С багровым бликом,
в подпольи сидя безъязыком,
как бы совсем на небеси!

Воскресные облака, разд. V, 1971

* * *

Отступничество. Дом его пустой
стал нашим домом:
необжитой квадрат под небом незнакомым
с единственной звездой.

Отступничество. То, что не простим
друзьям, но что отпустим.
Дрожит его звезда над нашим захолустьем,
где горек синий дым.

Отступничество. Цепи на дверях,
на окнах - ставни.
Бездомное жилье постройки стародавней -
здесь выстраданный хлеб, бездонный сон и страх.

Воскресные облака, разд. III, 1971

АНГЕЛ ЗИМЫ

Анделу заиндевелу,
с деревянным суком крыл,
встать нахохлену на крыше. Невеселу
посреди духовного пробела
в ожиданьи, чтобы час его пробил.

Аггелу, что неуклюже
На крыло, как на костыль,
опершись, окаменел от стужи, -
аггелу и свет, и север вчуже,
снежная невыносима пыль.

Ангелу белее снега,
крепче кристаллического льда,
город-призрак явлен, город-небыль,
город-сон клубящегося неба -
образ мира после Страшного суда.

Воскресные облака, разд. VII, 1971

АНГЕЛ ВОЙНЫ

Выживет слабый. И ангел Златые Власы
в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,
в час, когда челюсти дней на запястьи смыкая,
остановились часы.

Выживет спящий под лампочкой желтой едва,
забранной проволокой - черным намордником страха.
Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха
он задрожит, как трава.

Выживет смертный, ознобом души пробужден.
Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.
Ангел склонится над ним, и восходит в орбитах
две одиноких планеты, слезами налитых;
в каждой - воскресший, как в темной воде отражен.

Воскресные облака, разд.VII, 1971

К ЧЕЛОВЕКУ ПОДПОЛЬЯ

К человеку подполья и заполночь гости грядут.
Коготки голосов приглушённых и лестничный камень источат.
И ущербного слуха наполнится гулом сосуд -
то гудит ледяная вода одиночек,
то смешается шёпот с падением капель-минут
в черном горле колодца, и шёпот ревёт и грохочет.

Человеку подполья, поземке пустынной земли,
придан голос высокий, почти за границами слуха,
но в колодцах-дворах, где живет он, куда занесли
горстку слабого белого пуха
ветры гари и копоти, словно из мутной дали
слышен голос его и брюзгливо и глухо.

Полон рот его пыли. Подполье под брюхом стола.
Фосфорический серп в освещенье подвешен от страха
перед ночью - но гуще при месяце мгла,
жестче мякоть подушки, чем плаха.
Ждет гостей человек из подполья. Вот гостья вошла.
Улыбается. Тает зубов ее страждущий сахар.

Воскресные облака, разд. V, 1972

ОБРАЩЕНИЕ

Все обращения в стихах текут, как дым,
сквозь темные дома, и скверы, и мосты …
И то безлицее, то тютчевское "ты" -
Не женщина, не друг, но слушатель незримый
одно живое ухо пустоты.

О чем, неважно, говорить, но говоренье
стихов - лишь к одному обращено,
кто сердце есть вещей и око, и окно,
кто, словно зеркало, свободен в проявленьи …
Он и дыханье примет, как пятно.

Воскресные облака, разд.VIII, 1972

ОБРЯД ПРОЩАНИЯ

Обряд прощания. Стеклянного дворца
текут под солнцем тающие стены.
Все меньше нас. Все тоньше перемены
в погоде и чертах лица.
Я вынужден принять условия игры
и тактику условного пейзажа.
Почти неощутимая пропажа,
но память задает прощальные пиры.

С красивостью, настолько явной, что
бессильны обвинения в бесвкусьи,
воссоздается мир, куда вернусь я,
не сняв сапог, не расстегнув пальто.

Витиеватый парк. Ограда. Жар холмов,
и пиршественный стол длиной до горизонта,
где синий город облачного фронта
или далеких гор истаявший дымок.

Итак, мотив прощанья окружен
приличествующим - и даже слишком - фоном...
Но стол уставлен бульканьем и звоном
невидимых стаканов. Но смешон

обычный жест - округлена ладонь,
приподнят локоть. Воздух полусогнут
Цилиндрик пустоты сжимают пальцы - дрогнут,
как декорации, едва их только тронь.

Фанерные деревья - чуть задень -
на луг досчатый валятся со стуком,
и холм уходит, пожираем люком,
и пиршественный стол, скрипя, втекает в тень.

Обряд прощания не примет красоты.
При всей тьятральности он пуст и непригляден,
и выглядит добро собраньем дыр и пятен,
стеченьем голых стен, где обомлеешь ты,

как рыцарь над раскрытым сундуком.
Считать потери - звонкое занятье,
достойное и звания и платья,
ветшающего исподволь, тайком.

Всё меньше нас (поэтому любой
себя не назовет единственным - но многим) …
Теряя, обретаю в эпилоге
Ничто - стеклянный пол и купол над собой.

Так Леонардо в комнате зеркал
обряд прощания довел до высшей точки,
где множественный образ одиночки
в распаде и дробленьи возникал.

Композиция, 1972

ПЕЙЗАЖЪ

Среднерусский малый дед
полосатые портки
через голову надев
из веревки вьет очки
время шарит на столе
где разложен инструмент
шило гвозди кожемит
клей пахучий, как болото
где муха жирная лежит
к деду вполуоборота.
В заколоченном сельпо
мыши нюхают сигару
бродят куры по базару
в сизом пасмурном пальто.
Среднерусская пейзажь!
твой художник бородатый
слюнявит скучный карандаш
и тот становится крылатый.
Певец кирзовых сапогов
квадратный витязь шевиота
сидит один среди стогов
любя копировать болото
где там и здесь по деревням
остатки роскоши военной
штаны армейского сукна
ремень со звездочкой на пузе
и дети с криками Война!
друг другу руки крутят в узел.
Рисуй художник руки деда
свинцовой кожи тусклый груз
то медь медальки за победу
в стакане жестяном проснулась
твой дед по гвоздику стучит
спиной ворочая трескучей
да в чайном блюдце клей пахучий
мутной вечностью смердит.

1972

НАСЛЕДУЮЩЕМУ - 9.05.75

Наследующему ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому
послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень

сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину,
и темя освещает седину
теплом и светом внутренним … Лежит

апрельский снег на голове старух.
Наследующий ложь находит по следам
свой материнский дом, где голубиный пух
кружит по комнате, слетается к устам.

Забьется в глотку столько тишины,
что рад заговорить, воспомянув
минувшую войну - ее железный клюв,
вскормивший смесью крови и слюны

грудное сердце. Рад бы обсказать
заговорить огнями, словно куст -
но полон рот, но слышен хруст
костей. И голубиная тетрадь

для записи единственной чиста.
Раскроешь - там лежит Наследующий ложь.
Он площе фотографий, он похож
на дырку в основании креста.

Вокруг него, истекши из ступней,
извечной крови струйки запеклись -
как дерево креста, лишенное корней,
он вырос из земли, где мы не прижились,

но блудными детьми вернемся к ней.
Он только след и ржавчина гвоздя,
насквозь его все явственней скользя,
все чище и бедней,

минуя речки, пристани, мостки,
ведя наверх и вдаль послушные зрачки,
растет земля холмов и уходящих гор -
так незаметно голос входит в хор,

условный разрывая волосок, -
границу горных - горниихъ высот.

1975

ДЕРЕВЕНСКИЙ КОНЦЕРТ

Бегущие посажены в мешки
и к дереву, наполненному ревом,
бегут и скачут наперегонки
вдоль поля с фиолетовым покровом.

Не красен праздник, вытоптан, лилов.
Гудит земля на площади базарной,
как тыква - так пуста, как тыква - так бездарна,
а в центре площади - гора свиных голов.

Деревня праздник празднует сама.
Ни человека. Скрипка и волынка.
И дерево ревет над куполом холма -
душа растительная рынка.

И только несколько, последние в селе,
отросток шеи обмотав дерюгой,
стучат наперебой мешками по земле,
бегут и валятся - и матерят друг друга.

1975

ЗАКАТ В ГАВАНИ

Боль как солнце во сплетении солнечном,
крылатое солнце сквозит по ребрам.
Так на закате воронья стая
пересекает солнечный диск.

Боль ко всему, что ни облито светом,
что ограничено светом вечернего часа.
О, какие тихие люди,
какие же тихие в эту пору!

Такие - что смех за деревьями сада
в отравленный слух мой вошел, как рыданье,
и море вокруг - а не просто морские курсанты
с белыми девушками своими.

Их воскресенье кончается, и магазины закрыты.
Море плоского света, и низкое солнце
как печать на строеньях вечерних,
словно каждое зданье - больница.

Аквариум,1978

* * *

Это плач о людях чьи лица
подобны овальным торцам
бревен
в концентрических кольцах
коловращения черт

это вопль о сплошном человеке
о человеке-пространстве
белые цирки часов

где каждую четверть Востока
отмечал удар топора
и воскресший плакал малевич

1979

С КАЖДЫМ АВГУСТОМ

с каждым августом смерти увечья ареста
праздник Преображенья все громче все ближе
и пожарное солнце в лесу духового оркестра
языками шершавыми лижет

все больнее и все оголенней
наши губы и руки
с каждым августом чехии пленной и польши наклонной
Ты все выше в одном вырастающем звуке

если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом -
созерцание смерти подобно цветку с лепестками
отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!

С каждым августом, 1979

* * *

на широкое на круглое гулянье
праздник бедных
оживает бог музыки для закланья
нищего созвучья собеседник

навсегда готовый к искаженью
репродуктором народным
дух мелодии плывет в изнеможеньи
перед слушаньем голодным

перед платьицем раскрашенным фанерным
за дощатою спиною
на цементную лужайку, на земное

веселение с трудом неимоверным
опускается перо из оперенья
ангельского - в пятнах опаленья

С каждым августом, 1979

* * *

раскрыты окна швейных мастерских
сюда, переступая стук
машин текстильных
худая женщина орет
и вырывается материя из рук
мелькающих любвеобильных
и пуха медленный полет
над головами
на полуфразе оборвет
короткой жизни продлеванье
и вот окажется что голову задрав
над нею небо - ржавая мансарда
голубизна дюфи и зеркало моцарта
где превращается состав
подвального существованья

С каждым августом, 1979

* * *

кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда

снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков - одна тишина и плывучий
гул - одно непрерывное Имя
для картофельной почвы сплошная вибрация Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы - и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль, открытую сердцу, замыкая в единый
щит невидимый - в незащитимый
диск печали

С каждым августом,1979

* * *

когда расширился мир, и мы оказались не в центре -
на старой окраине с фонарем косящим
с горсткой старух выходящих из церкви
с нищетой и несчастьем
лицом к лицу - и когда он как шар воздушный
раздулся и плыл - голубое сквозь голубое -
стало скушно, Господи! скушно!
все уехали. Я говорил с тобою
что невозможно бегство, а сердце стояло пусто
в церкви служба кончалась. пели "достойно…" -
и Он уже плыл за границами всякого чувства
медленно и спокойно
Я ведь люблю тебя, а между нами все пуще
раздвигается сфера и наши тела размыкает
и огромное солнце над голосами поющих
плавится, изнемогает

Где трещина,1979

* * *

словно бы сталин воскресший, рябое
солнце над лесом
пахнет грибами лекарствами ржавым железом
потом дождем ожиданьем покоя
кровью зеленой
кровлей щебечущей несотворенной
над головою

Это восход или вечер? восторг или запад?
низко и кругло
солнце повисло похоже на голову куклы
скрытой за нижней границей за кадром
за горизонтом
розовый целлулоид
розовым светом подкожного слоя
озарено и вчера и наверное завтра

1980

* * *

рабин и солженицын и каждый
с номером на спине и груди
из героического "ОДНАЖДЫ"
вырвавшись - вы навсегда позади

себя чьи судьбы окаменевают
в десятилетии месяце дне
Звездного Часа при мглистой луне
где одни облака проплывают

по неживым изваяньям - герои
скифских олимпиад
занятые неподвижной игрою
в изуродованный мраморный сад -

рабин и солженицын равнины
сложеноой из песчаных имен
и всегда - под луною, под явственный бег лошадиный
верст бегущих назад, на поклон

бледному саду камней типографских
грязно-коричневых полугазетных холстин
Господи! мы никогда не простим
что руки в чернилах и красках

что крови сквозь каменный эпителий
не проступило - не запеклись
черные сгустки сгоревшей метели -
звездной, покинувшей высь.

1980

* * *

где же я? там. ну а где же я там
между ребенком и стариком
как между строчек отчетливый шрам
фраза отчеркнутая ногтем
в раненой книге вороньей весны
среди летающих лошадей
где произнесенное: "Вы - спасены"
тонет в рыхлом снегу новостей

каждое сообщенье прошло
столько рук и по стольким текло устам
что на всякий вопрос отвечаю: там
где затоптанный снег и воронье крыло

между соцгородком и бывшим селом
в гипотетическом поле рая
на единственное - множественным числом
отвечая

1980

* * *

погода, возраст, возрастанье злобы
в агонизирующем воздухе зимы
когда бы тьма! - но тьмы и тьмы и тьмы
и темен транспорт узколобый

локтем заденет, задницей раздавит
но я привык - не обижаюсь не верчусь:
общение с народом не рождает
ни светлых мыслей ни высоких чувств

оно такое тесное такое
телесно ощутимое когда -
когда повеет тютчевской весною
от человеческого тронутого льда

ведь ничего в ответ не встрепенется!
ничто не вспомнится в надышенной груди
и если будущее все-таки вернется
то всё в слезах, то - нет, не впереди -

оно тихонько станет за спиною
притиснутое бывшее иное

1981

ПРОРВА

темно, говоришь? безысходно? скажи: некрасиво
язык не подымется, вкус не соврет
закрою глаза - и как будто сигаю с обрыва
лечу в молоко голубое ногами вперед

лечу и не чувствую ни облегченья ни бездны
одно любопытство, и рвется незримая сеть
воздушных путей и вплетается в контур телесный
ветвистая молния как семихвостая плеть

внизу пастернак или фрост на своих огородах
случайной лопатой червяк рассечен дождевой
и в тысячекратно воспетых природах
запахло землистою тысячепервой весной

глаза прикрываю - во тьме поэтической прорвы
ни отдыха нет, ни житья но паренье одно
над почвой сырою где - до горизонта - просторны
раскрытые руки объемля простор иллюзорный

всего что со мной совершиться должно

1981

* * *

не объехать на мистической кривой
холм годов безыллюзорных
с подпаленной кое-где травой

смотришь на небо - крупитчатое, в зернах
словно дурно отпечатанное фото
влажно шелестит над головой

смотришь на небо - откуда я? да вот он,
в толпах продуктовых сам не свой
в давке в потеплении животном
около торговли угловой

разве жизнь действительно просторна?
разве жизнь действительна? работа?
развяжись, оставь её, чего там -
лучше сдохнуть непритворно

чем прикидываться что живой
смотришь на небо, и в ожиданье горна
задран подбородок и развернут

треугольник локтевой
острием на радужные сосны
на закат порфироносный

1981

ЗАГОН

непраздничная праздность и свирель
овечьи дни в загоне у недели
но есть ограда - и найдется щель
найдется щель - и полоснет по щели
звездообразно-солнечный клинок

преследованье дивной цели -
пускай земля не осязает ног
ступающих по безымянной цвели
ее болот, асфальтовый поток
пускай течет, пускай лежит маршрут

как мертвая змея, на службу и обратно -
душа взвивается захлестывая кнут
на шее петербургской акварели
над бывшим городом - но это высший труд
предпраздничный, невероятный!

1981

* * *

я не оглох но в голосе народа
окрашенном природной глухотцой
иссякла музыка, слетела позолота

и он остался красным и отечным -
язык отечества под кожей переплета
насквозь пробитого отточьем …

ведь жалко - не оглох над недоговоренной
судьбою, над любой страницей
написанной по-русски, по-людски!

все - за словами, от чего не заслониться
о чем не говорят легко и оживленно
но - прикусив язык и сжавши кулаки

1981

* * *

на помойке общенья стихи да холсты
нарисованы плохо, написаны вяло
но зато - партизанская щель красоты
в оккупированных нищетою кварталах

регулярная армия как-то внезапно слиняла
обыватели спят, переулки пусты
но патрульное эхо еще сотрясает мосты
покрывая мурашками шею канала

в три погибели скрючась, ползком, из подвала
выползая, крадется - но кто это здесь
с героической лампочкой в четверть накала?

свет - за пазухой, жаркий цветок алкоголя
шарф как вымпел - великое дело, благое!
и горит в удлиненных бутылках горючая смесь

1981

* * *

на дне истории перед лицом войны
стоит повсюду нечленораздельный
единый гул народной тишины
зуденье света звяканье портвейна

грохочут ящики и выскользнув из рук
звенит монетка в блюдце перед кассой
на дне истории под слипшеюся массой
цветовживотныхлицкаких-тоштук

1981

ПОБЕДА

возможно ли? победа из побед
победою поражено
поколение послевоенных лет

железной кружкою никто не обнесен
пьют победители квадратное вино
стекающее со знамен
все меньше праздника, все жиже толчея
как бы сквозь вату бухнул барабан
и вот победа - словно бы ничья

мрачнее пьяного не пьющий ничего
но лучше бы он был смертельно пьян
о, лучше вовсе не было б его!

1981

* * *

выплывут совсем не те
лица книги разговоры
жили, скажут, в нищете
были взяточники, воры

сбиты в тесные стада
мазаны единой краской
современники стыда
и какой-нибудь кампании афганской

может быть и среди нас
ангел проходил Господен
не узнали. скрылся с глаз
там в одной из подворотен

чиркнул спичкою, погас -
и во тьме кромешной ходим

1982

* * *

он моего "я"
она моего "мы"
где они все - милые шумные гости
нивесть куда испарились

пустыня великий сырт
и весь я дышу песком
сухие слезы дерут
кожу на щеках
режущие кристаллы слез
остроганные призмы кубы
чурбаны прозрачные близ автострады
город будущего - таким он открылся

четырехкрылому хлебникову когда-то
на сороковое утро пекла и жажды

1982

МИФОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ
(вместо предуведомления)

дали книгу - дочел до цены
дальше? дальше как водится мутные дали
и оставшихся дней табуны

у туманной воды замерцали
кони мифологичные кони прозрачные! к ним
никакие событья пока не пристали

только духом далеким парным
дышат контуры будущего - неуследимо
сквозь дельфийский промышленный дым

светит сумрак молочный, родимый -
удивительно, сколько надежды в печали!
в неоконченном воздухе нашей картины

в окнах жизни заочной
слава Богу не всё еще прочно
слава Богу я всё еще только вначале

Адам и Ева, 1983

КОГДА-ТО В ГОЛЛАНДИИ. ЕВА-МАРИЯ

Бог милостив. Меня коснулась милость.
Какие солнечные дни!
Вошла служанка. Что-нибудь случилось?
вы звали? На, голубушка, взгляни.
Письмо из Индии, ах, да, читаешь по складам.
Так вот, письмо из Индии, он пишет:
вернусь в июле, деньги льнут к деньгам,
я - памятью к тебе и черепичной крыше.
Патент купил. Теперь он лейтенант,
в его распоряженьи восемь пушек.
Представь: мундир, и перевязь, и бант,
и офицерский шарф! и тьма других игрушек …
Я счастлива. Ты знаешь, я ревную
его - к его одежде, к наглой ткани,
что ластится к нему и, кожу неземную
бесстыже гладя, у меня ворует
легчайшее тепло моих касаний.
Вернется офицером! нет, подумай:
сюда войдет как ливнем золотым
осыпанный! Смешаюсь. Дура-дурой,
его не вижу - океан за ним.
Какие запахи - моската, парусины,
тропических цветов и потных темных тел.
Благословен Господь, во образе мужчины
являющийся нам! Ты слушаешь? задел
меня крылом не голубок почтовый,
но целый мир необъяснимый, новый,
не ведающий, где Его предел

Адам и Ева,1983

НОВЫЙ АДАМ. ВОЙНА В ГОРАХ

Не ходят письма. И война в горах, -
он говорил, когда пустили в отпуск, -
занятие пустое, так, рутина.

Безвылазно в казарме. Вечный страх:
а вдруг дизентерия? Всё опрыскать!
Повсюду хлорка: знаешь ли, мужчины

народ неаккуратный. Там дичаешь
за первую неделю, а вторая
и сотая уже неразличимы.

Я до того дошел, что дней не отличаю.
Где пятница? где воскресенье? Рота,
построиться! - и всё. Какие развлеченья?

Случается, придет приказ
об усиленьи воспитательной работы -
читаешь, радуясь: пока что не про нас.

В соседней части были два таджика -
бежать пытались, их потом нашли
с глазами выколотыми, орущих безъязыко,

валяющихся, как мешки в пыли.
Там самострел. Здесь - лейтенант подстрелен,
есть подозренье - кем-то из своих.

Туземцев не видал. От всей природы
одна жара, жара уже в апреле,
и прелая вода в любое время года.

И прорва прочих радостей простых

Адам и Ева, 1983

* * *

недостаточно еще остервенели
но кругом тоска по сталинской струне
духовая музыка одетая в шинели
марширует как во сне

ей пока что некуда приткнуться
округленно-блещущим плечом -
но войска восстанут мертвые роснутся
призрачная жизнь забьет ключом

слышишь гул из ямы оркестровой?
всё настроено для гибели всерьез:
в батальоны строится в гимнические строфы
мирной жизни временный хаос

светло-серая шагающая вечность
нас равняет - мы в порядке мы в строю
мы прощаемся, но я-то знаю: встречусь
в императорском раю

с любяще-слепящим долгим взглядом -
вот мы входим гипнотической толпой
поквадратно выстроенным стадом
в сад надежды неземной

перед нами луг вечнозеленый
барабанные шеренги царских лип
излучая свет волнуются знамена
и от металлического звона

сотрясается душа … излучина, изгиб
жизни - вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом:
"ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ!"

Время женское и время мужское, 1983

* * *

близорукие дали - но что же очей не туманит
линза жестокой слезы
и секретные железы в остросюжетном романе
встроенные как часы
что же спасительной влаги не источают?
разве что сухо журчит
вечность ручная - закрытую книгу читают
вместо рыданий навзрыд

жили всухую, притерто, цвели в неоплаканной жести
в ясности предгробовой
сдержанно столько порывов не принято столько известий!
будущее как тюремный конвой
прогрохотало прошло за воротами стихло -
что же не плачешь? теперь
только теперь ты свободен когда несвобода настигла
аки ревущий естественный зверь

Время женское и время мужское, 1983

* * *

быдлу - бутылка начальству - охота
мне - вороненый или хромированный стих
из арсенала деяний мужских
каждому выдано что-то

нету героев - но сила не вних
нету врагов - но враждебна погода
хромовый скрип ледяного похода
всё еще в лаврах - и не затих

тысячный дробот сарматской лавины -
ты же оглох, пораженный в поддых,
воздух ловя - как беглых ловили

тут не до мужества - дали вздохнуть бы
конные тучи, цветы полевые
вечной войной искаженные судьбы

Время женское и время мужское,1983

* * *

когда полугероями кишела
страны моей таинственная глушь
и колыхался театральный плюш
над лесом юности замшелой

когда слова стояли как мужчины
(охота, битва - прочее ничто)
в накуренных курятниках лито
на состязаниях блошиных

казалось: это мышца боевая
играет пробуя свою
убойную энергию в краю
где всё кричит о вечности без края

тогда бы и задуматься представив
какие окороты предстоят
каких типических оград
бетонные опоры вырастают

из почвы пустырей плодоносимой
не мы одни - подумать бы! - растем:
немые дни, они идут на слом
немые годы набирают силы

Время женское и время мужское, 1983

* * *

нет не выходя из речи
может быть еще короче
нежели простое "нет"

вырывается наружу
воздух сохранивший душу
и звучание и свет

и на трех банальных рифмах
как бы на китах незримых
держится, произносим,

раскаленный центр вселенной -
выдохнутый вдохновенный
и уже последний Рим

Время женское и время мужское, 1983

23 ФЕВРАЛЯ. СОЮЗ АПОЛЛОНА И МАРСА

слишком холодно в месяце Феба
високосный февраль-костолом
высоко забирает под небо
но армейские тосты цветут за столом

и в искусственном резком сияньи
(о музеи фигур восковых!)
наши кадровые марсиане
мертвецов поминают своих

зажигается славы латунной
диск - начищенный мелом кругляш
озаряя торжественный, лунный
обезлюженно-острый пейзаж

блеск не греет, мундир не защита
но империя тем и крепка
что за общим застолием смерзлись квириты
в нераздельный кристалл Ледяного Полка

Кто что помнит, 1984
КТО ЭТОТ ЛЕГКИЙ

кто этот легкий, все время вприпрыжку
прыскающий воробьишко?
я такого не знаю
движется как бы танцуя - с чего бы?
все мы на улицах атомы злобы
а его природа иная

перевелась - так я и думал - порода
людей полуденного полета
средь оседлого быта
но вот он выпархивает из трамвая
полная солнцем душа кочевая
пальто распахнуто шея раскрыта

и сразу же - легче просторней светлее
на дне городской траншеи
послушай, не появись он -
я никогда не узнал бы что все мы
съедены, стали в горле Системы
лаем, тявканьем лисьим

слышишь его человеческий возглас:
жалуешься? промозгло?
да не в этом же дело!
разве погода и власть не подобны бумаге
разрываясь при каждом танцующем шаге
перед радостью без предела

Кто что помнит, 1984

ЗОЛОТАЯ ЭПОХА. 1984

вещи вокруг меня забывают
какого цвета они
красного? синего?
или сразу
и того и другого?

бедная Франция
не расслышу твоих петухов
на рассвете под бой барабанный
под короткую флейту команд
золотого Рампаля

пробуждение позднеславянское. полдень
вещи вокруг меня
сонные в полном забвеньи
места и смысла

помню: снился райком
я - проситель у розовых стекол
шелк безвольной ладони
шаги съеденные ковром
золотая беседа

- что бы вы предпочли?
пруста или музиля?
- обеих,
и в переводе на польский...

скоро, думаю, пригов приедет
наступит весна
по утрам - непременный париж
на закате - какой-нибудь лондон
между спаньем и службой -
золотая эпоха!

Боже, пафоса в нас не хватает
воображенья, свободы -
неразлучны как жопа с трусами
розовое и голубое
Я и я

хоть бы щель между ними
полоска пещаного тела
шум прибоя...

выйдем голые - словно бы в рай,
пусть родимый, районный -
а все-таки златоволосый!

1984

СТОРОЖ

кашель сумерки тулуп
снег под валенками скриплый
сторож или душегуб
дышит широко и сипло

дух овчины горячей
чем рифленый жар от печки
связкой радужных ключей
на чугунном на колечке

взмахивая и гремя
сжатый шубой колокольной
топчется стоит стоймя
перед лампочкой контрольной

синий уголек ее
над воротами стальными
рай? секретный цех? жилье?
что же все-таки за ними?

да не все ль ему равно
стоя словно перед Богом
на лиловое пятно
смотрит в ужасе высоком

1984

МУЗЫКА НА ПРОЩАНЬЕ

с утра беспрерывно играют по радио
одну серьезную классику
шостакович шуберт шопен чайковский
даже брукнер

смерть начальства зачем соразмерна
с филармоническим залом
лучшие музыканты европы
меломаны ручные

и ведь правда редкая удача
пройти по дырявой улице
чувствуя над собою и надо всеми
собор звучащий

благословен фундамент его
жизни умерших
ибо стены дрожат и раскачиваются башни
и от Духа веющего где хочет

расходится духовое эхо
траурными кругами

1984

ОН БЕРЕТ

властной рукой берет он долю моей души
остро отсюда виден меч грозящий народам
отточенные, с полетом, посольские карандаши

старческой мыльной пясти разве решила власть
сколько дышать осталось как пересилить счастье
и частью малейшей частью в грозное целое впасть

сколько души осталось? меньше малого, горсть
вот он берет остальное - остается голая жалость
и что бы сейчас ни рождалось - как бы не родилось

знаю - она и в смерти продолжается, боль
только совсем другое - не болит она, просто светит
словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь

это знает ребенок властной рукой схватив
пружинящую игрушку полную тихого звона
схватит - и напряженно вслушивается в мотив

1984

ИМПЕРИЯ ПЕРЕД ЗАНАВЕСОМ

почти что обезболена европа
масонский пересверк военных линз
и световые линии сошлись
на мальте

столик перископа,
над ним склоняется курносый русский принц
дрожит рука
адмиратейский шприц
нащупывает вену голубую
позвякивая

вот оно
вошла
забвеньем напоенная игла
под кожу скальную тугую

ты и не чувствуешь
но ты уже другой
и плеск медитерранский под рукой
как бархат мариинских кресел
(потертый ласковый потусторонний слой)

ты осязаешь моцарта - он весел
но как-то лихорадочно с лихвой
до слез

финал "Волшебной флейты"
на фоне призрачно-зеленой ла-валетты
где наркотический подводный тихий флот
звонка и занавеса ждет

1984

ЯНВАРСКАЯ ПРОГРАММА

январь. около десяти.
просыпаются, плача, дети за стенкой
"больно!" - кричат - "больше не буду, пусти..."
белые руки их держат. поздно. пора идти
в контору где время само превращается в деньги

нищенские... но если дотянем до четверга
будет и в нашем доме вечер нескучный
мерзлые яблоки блоковская вьюга
слабо-серебряный шелест (фольга)
рев телевизора (из передачи научной

музыка) - что они там завели?
показали море, кулак цитадели мальтийской
пушек медные спины, пылающие корабли
всё это где-то в невероятной дали
но ближе комнаты нашей - угрожающе близко

"отчего на улице флаги с черной каймой?" -
спросит больной ребенок, и не дождавшись ответа
глубже зароется в рокот пучины морской
в жар средиземного лета

1994

РУССКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

воскрешая, Бог неистов
то разрушил то отстроит
павильоны эллинистов
в целлулоидных пластронах
целую пожрали вечность
ан пока еще не сыты!
и на что я с ними встречусь
подле статуи разбитой

Мира? анненский зелинский
жебелев или варнеке
поминальные записки
о Всемирном Человеке

вот он есть самоубийствен
и болезненно-веществен
мрамор доращенный гипсом
до предела в совершенстве

1994

КРАЙ ДОЛГОТЕРПЕНЬЯ

эти вечные бараки
этот выброшенный этнос
на ветер но как балакирь
исповедующий бедность
радуется зелененью
черных верб кустов крушины
своему долготерпенью

вышел немец из машины
слышит искреннее пенье
видит горные вершины
платит бешеные деньги
и довольный отлетает
от родимой деревеньки
где до лета снег не стает

1994

МАЛЬЧИКИ

времена какие поздние!
с дикой осенью оружия
входят новости из Боснии
ничего кругом не слушая
ни весны им ни жемчужного
перебора капель сводчатых
среди света безоружного
в недоразделенных вотчинах
среди света слишком резкого
сослепу темно - и щурятся
из трактира Достоевского
вывалившие на улицу
недоспорившие мальчики
обведенные по контуру
линией кровавой начерно -
и понурые покорные

1994

СТИХОТВОРНОЕ ПОСЛАНИЕ

не все еще друзья развеяны по свету
не до сухотки обезвожен ямб
но словно увлажненную газету
из-под надзора галогенных ламп
изъятую для чтения вслепую,
еще цитируешь послания в стихах
почти что по инерции тоскуя
почтовою тоской
ведя о пустяках
в один конец в обратный шестистопной
стрикуче-насекомою строфой
рассказ дорожный, медленный, подробный
и лишь по-видимости легкий и простой

1994

ТРЕТЬЕ МАРТА 1996 ГОДА

Окно убито на зиму. Не слышу
ни транспорта ни птиц, одна лишь на трубе
играет с дымом, наползающим на крышу,
огромная ворона, и ни бэ

ни мэ не может выговорить снег,
пошедший пятнами, как жертвенного агнца
подпаленная шерсть... Я слепну, а глазник
уже готовит новое пространство

для виденья ночного, разложив
никелированные скальпели повсюду,
куда ни посмотрю - везде игручий свет

рассыпан блестками, в живую свален груду
настроен на торжественный мотив
не выключаемый из вырубленных лет

1996

КУПАНИЕ В ИОРДАНИ

Сельских батюшек большие животы
бледные - разделись да и в реку
Иордань! их помыслы чисты
в мутных желтых водах, человеку
непрозрачных, даже если там
чудо оптики - на том, на самом месте
где стоял Господь, неочевидный к нам
зрителям ночных известий

1997

ЮРАСИК-ПАРК

что в душе весна и слякоть - что снаружи
наша русская Юра среди разрухи
перепончатые лапчатые лужи
рыбоящеры снуют и птицебрюхи

искрометное сверканье битых стекол
в аккуратную сгребенных пирамиду
чья вершина истекает свежим соком
с виду - клюквенным, на вкус - солоновитым
перемены, место новому порядку
расчищает механический уборщик
от гармошки голосующей вприсядку
лишь круги расходятся, разморщив

пленку радужную сна и солидола
перепончатые лапчатые лужи
когти челюсти рога а то и хуже -
щит рекламный с телефоном "Мотороллы"

1997

ТЕКСТ

текст говоривший мне: умри!
так тяжело теперь так жалко умирает
а я живу еще. я у него внутри
живу и радуюсь пока редактор правит -
заглядывая в словари -
нас не уравненных со Словом
ни в пораженьи ни в правах
текст притворявшийся готовым
законченным, на головах
покоящимся до скончанье века -
теперь поплыл... на берегах его
что ни руины - то библиотека
что ни жилище - пусто никого

народ сбежал за бессловесным хлебом
за горизонт где сходится земля
пускай не с тем седьмым последним небом
но с чем-что вроде задника на сцене:
аляповато-яркая заря
холодные косые тени...

зато накормят и не спросят ни рубля
ни даже полкопеечной цитаты
из текста умирающего в нас
как безымянные солдаты
под легкий веселящий газ

1999

ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ, или ПОХОРОНЫ БАНДИТА

собираются свидетели полураспада
песня зимняя звенит звенит за ними
как заржавленная мерзлая лопата
закопали в землю и завыли
волчьи дети поминая брата
связки рвя голосовые

1999

ПИРОГ С НАЧАЛЬНИКОМ
(сонет)

пирог с начальничком румяный
с несытым ножичком народ
скрипя армейскими ремнями
наедет набежит сожрет

и вот внутри у нас живет
сознанье что обороняли
власть живота - но сам живот
как шостакович на рояли

играет вам не трали-вали
а марш походный марш вперед
и в барабаны гулко бьет

и если так - зачем сонет
где связанные да и нет
напрасно строили нещадно рифмовали

отцы - производители побед

1999

НАПУТСТВИЕ

а лермонтову скажи:
пусть говорит аккуратно
строго по тексту
Библии или Корана

о нагорных малых народах
о черкешенках и о чеченках
стройных печальнооких
чтобы ни слова худого!

и вообще ни слова

1999

ГОРЕЦ

не витать никому в облаках над балканами
безнаказанным - и для двоих
мало одной земли а одному человеку
вообще как слону дробина
весь этот свет с облаками его и собаками
одичалыми в тех деревнях
откуда люди ушли
никого не прислав на замену

1999

ЭХО В ГОРАХ

эхо в горах
это от голоса крови
дыбом встает каменный этнос
дымом черным пятнает
белые облака

1999

БАЛКАНСКИЙ ТОПОЛЬ

балканский тополь карточный Восток
за горизонтом взорванная впрок
сначала церковь а затем мечеть
сейчас там госпиталь пекарня время печь
армейский хлеб из кукурузной шелухи -
и в общем перспективы широки
а среди прочего не так уж там нелеп
американец пишущий стихи
суфийские - о Мельнице Судеб

ты спрашиваешь: чья это земля
чей зелен виноград чей горько-солон хлеб -
она ответит чуть пошевеля
плечом упертым в берега Босфора:

землетрясение побочное дитя
Резни и Распри, человеческого спора
о Боге и земле

ребенок-щель
этническую карусель
он обожает и глазенками блестя
следит как рушатся казармы и опоры
как накренился тополь-минарет
над пропастью неотомщенных лет

1999

ВРАГИ

горстка их - но какая!
их разбойничья горская красота
не спасает

их нивы лихие
не плодоносят

но из них только ленивый
лунной ночью не ходит
на минированный перекресток
вооруженным
русских денег не просит

на прокорм голодающим женам
на проезд до Ростова
их сиротам
их обожженным подросткам

1999

БЕЗ НАЗВАНИЯ

ботиночки со скрипом
со смехом пальтецо
жива одним спасибом
пьяна когда в лицо
ей солнышко и ветер
и даже дождь не в лом

а если лихолетьем
когда-то назовем
ее лихие годы
ее крутой маршрут -
то не ее заботы
а наш загробный трудъ

1999

ПОСЛЕДНЕЕ ЗАТМЕНИЕ

белая на балконе кошка
завыла совсем как собака
на луну заслонившую солнце
на затмившую солнце луну
последнее в нашем тысячелетьи
затменье
пасмурный Полдень

1999

В ДЕНЬ КСЕНИИ-ВЕСНОУКАЗАТЕЛЬНИЦЫ

О весна без конца и без краю!
Без конца и без края мечта...
А.Б.
время тмится на часах без циферблата
вот уже и первая седмица
февраля и пленного солдата
вывели менять на пойманную птицу
на диковинную птицу-адвоката

и не спрашивают нужен ли защитник
время тлеет на часах без циферблата,
и хрипит их рация пищит их
частота нечистая от мата
а весна - весна мне только мстится!

без конца блок-посты и без края
вечная мечта - растаять раствориться,
отлететь резвяся и играя
в даль безвременья в надмирные станицы
в бой часов без циферблата

1999

ПИСЬМО НА ДЕРЕВНЮ

не казали б нам больше казаков рычащих: "РРРоссия!"
утрояющих "Р" в наказание свету всему
за обиды за крови за прежние крымы в дыму...

бэтээр запряженный зарею куда он к чему
на дымящейся чешет резине
тащит рубчатый след за холмы

а для раненой почвы одна только анестезия -
расстоянье доступное разве письму
в молоко на деревню в туман поедающий домы

1999

ВИД НА РОДНОЕ СЕЛО

садись придурок на пригорок
пиши придурок пеизаж
родной деревни Кьеркегорок
где после хая и разборок
царят хаос и раскардаш

сажусь пишу читаю канта
малинового. На штанах
пузырится, пестрит ландкарта -
штандарты царские, сплошная пропаганда
приватной жизни в четырех стенах

при вате женщины, мужчины при оружье
и все твердят прощай прощай прощай
село родимое икра моя белужья
когда-то осетровый край

1999

ПРОМЕТЕЙ РАСКОВАННЫЙ

на своем на языке собачьем
то ли радуемся то ли плачем
кто нас толерантных разберет
разнесет по датам по задачам
и по мэйлу пустит прикрепив аттачем
во всемирный оборот

зимний путь какой-то путин паутина
мухи высохшее тельце пародийно
в сущности она и есть орел
на курящуюся печень Прометея
спущенный с небес - и от кровей пьянея
в горних видах откровение обрел

оттащите птицу от живого человека!
пусть он полусъеденный пусть лает как собака
нету у него иного языка!

летом сани а зимой телега
но всегда - ущельем да по дну оврага
с немцем Шубертом заместо ямщика
путь кремнистый путь во мрак из мрака
в далеко издалека

2000

НА МОТИВ ДОСТОЕВСКОГО

смирился гордый человек,
со всем смирился
все так бы до смерти ему
смотреть с прищуром
на смутный снег
на крупный снег смоленский
на слепленный из тьмы
и взятый контражуром
слепящий силуэт

2000

СУЩИЕ ДЕТИ

сущие дети они
ладони в цыпках
заусеницы ссадины шрамы
гусеничные следы
колени да локти в зеленке
под ногтями - воронеж тамбов
пенза или зола арзамаса
там я не был но все поправимо
буду быть может
еще не вечер

2000

ЗА ЛАРЬКАМИ

отойдем человек ненапрасный
за ларьки от заряженных водок
территория мира, пустырь
где заря да лазурь да солдат-первогодок
(вечно полуголодный расхристанный старообразный)
горсть патронов меняет на дурь

2000

ПОКОЛЕНЬЕ НАДЕЖДЫ

поколенье надежды
чуткое к мелочам
сперли вот якорь чугунный
бессмысленный в полтора
человеческих роста
с тумбы у Адмиралтейства
есть в этом что-то
романтически светлое что ли

2000

НАДЕЖДА И ОПОРА

опора наша и надежда наша
о дети поврежденные войной
одетые в подобье камуфляжа
с нагрудной наградной дырой

водили их как скот на водопой
по тронным залам эрмитажа
пускай потрогают хоть отблеск золотой
той роскоши и славы чья пропажа

волнует меньше их чем гильза в кулаке
чем почернелый угол позолоты
в подножии колонн

тайком назло тоске
там даже можно выцарапать что-то -
козел басаев или хуй наполеон -

и тихо раствориться меж своими
и - к выходу... что остается? имя?

2000

СЛОВА СЛОВА

и стали русские слова
как тополя зимой
черней земли в отвалах рва
во рту у тьмы самой
меж ними слякотно гулять
их зябко повторять
дорогой от метро домой
сквозь синтаксис хромой

2000

СОНЕТ С ОБРАТНОЙ ПЕРСПЕКТИВОЙ

Айвазовский перед морем лихоимства
с кисточками разной толщины
и шерстистости

П.Филонов от Союза Молодежи
на пиру отцов официальный гость
но без места без прибора

свой Малевич на столе святого Казимира
с воем-скрипом на цепях пополз Кандинский
новое взошло паникадило
в барабане церкви старовизантийской

и конечно мы без имени без рода
неизвестно я или не-я
это видит из толпы у входа
из безвидности из недобытия

2000

ЗВЕЗДЫ - НЕ ПРЕДЕЛ

в темноте развороченной светом
разве нищенствуют глаза
разве голыми бродят по скользким предметам
натыкаясь на лица углы, образа

выпадая в мерцанье, какое не враз опознаем...
с опозданьем спохватишься: трассер, пунктир световой
от зенитных разрывов над косовским краем
слава Богу не прямо над головой

А в ушах-то звенит... Ив разрывах далекой сирены
как бы рэкет небесный запел
он берет за грудки он бросает затылком об стены -
только звезды из глаз. Но и звезды еще не предел

2000