Посыпался общественный подъем,
который спущен сверху, от начальства.
Переменился климат в одночасье,
пошло, поехало…
II-й текст цикла из 41 стихотворения, 87

Заметно противостояние чувственной информации в словах и строках. Как в музыке - волны состояний. Слова конфликтуют между собой: "посыпался" - "подъем". Лишь почувствовав иронию, заключенную в клише "общественный подъем", мы понимаем, что именно на нас обрушивается лавина, оползень подъема, "спущенного сверху" (опять не случайный канцеляризм). Вместе с поэтом сокрушаемся, что не видно конца лавине тягот и лжи, тянемся туда, где пушкинская рифма, где свет, "где снег лежит, как белая свобода / на дне земли, не превращенной в сад".
Новая действительность выявила еще большее одиночество человека среди людей. "Вот я криком, казалось бы, криком кричу". Но напрасно - в жестяном, обвальном грохоте никто никого не слышит…
В этот период у Кривулина огромное количество стихов - "зарисовок с натуры". Городские пейзажи, лес, поле, большая вечная природа. А попутно в мастерски написанных набросках - размышления о том, что с нами происходит. Он смотрит на весь "общественный подъем" то отстраненно, то с иронией, то с жалостью.

…но милосердье не поздно ли? Если над нами коса
вязкую твердь между зданий свистя рассекает,
и узкая улица неба во облацех белых лежит…
"Двадцать девятое февраля 1988 года", 88

Самое грустное из того, что замечает поэт в нас, нынешних - наша готовность вновь стать по одну или другую сторону баррикад. И эта, вывалившая на улицу недоспорившая молодежь ("Мальчики", 94), не принимает света. Они щурятся, он им слишком резок. И не надо "ни весны им, ни жемчужного / перебора капель сводчатых / среди света безоружного / в недоразделенных вотчинах".
А свет обводит их "по контуру / линией кровавой начерно", и эта метка наполняет нас тревогой и сочувствием.
Художник осознает и фиксирует то, чего общество пока не замечает.
Мы еще упиваемся отпущенной нам свободой, а он уже горюет, видя, сколь призрачны наши надежды.

все те же галки на крестах и недокрестьях
телеантенн а в лужах телеграфных
как бы все те же купола
но тронутые рябью, да и весть их
благая бестелесная - из главных
последних новостей неузнанной ушла
"Главная новость", 93

Да, главная новость там, снаружи: "обронена косынка/ студеной синей зыби в подворотне / и как ни обходи - все в небо попадешь". А мы всеми помыслами внутри соборов и церквей. Радуемся, что стоим рядом с сильными мира сего. Смотрим по телевидению, как это выглядит…
В российском небе "недокрестья" антенн потеснились ради вновь позолоченных крестов, а в душах россиян история ВКП(б) как-то незаметно заменилась любовью к убиенному царю и всему старорусскому. "Воскрешая, Бог неистов / то разрушил то отстроит",- замечает поэт ("Русское возрождение", 94). Но запоздалые порывы слишком торопливы и мы довольствуемся чем-то поверхностным (ну, если не совковая фанерная архитектура, не раз иронически и горестно воспетая Кривулиным раньше, так "мрамор доращенный гипсом / до предела в совершенстве"). А также потихоньку осваиваем западные новшества. Чтоб все, как у людей. Но получается - как всегда:

но всегда - ущельем да по дну оврага
с немцем-шубертом заместо ямщикапуть кремнистый, путь во мрак из мрака
в далеко издалека
"Стихи в форме государственного герба" (98)

Таков уж менталитет. И таков иронизирующий Виктор Кривулин. Время от времени поэт оглядывается окрест себя и дает волю "бесу сатиры". В 1972 году Кривулин собрал такие тексты в машинописную книгу "Стихотворения в историческом роде". Взгляд поэта на объект иронии сочувственный и любопытствующий. Они очень симпатичны, все эти старики-полководцы, носители русского менталитета, "средне-русские" деды, родственники Левши и Кулибина. Даже командиры, растерявшиеся в военном санатории РККА вблизи хорохорящихся "накладных плечей в квадратных пиджаках" и робких музыкантов. Характерные черточки в поведении и образе мыслей, подмеченные поэтом, всегда предельно остры и в самом деле вызывают улыбку. Все эти "меря, весь и лопари, / самоеды и вогулы…- раса палки и лопаты / в теле вечной мерзлоты", и та, у кого "ботиночки со скрипом / со смехом пальтецо", благодаря поэту, каким-то образом помещаются в нашу, склонную прощать и любить, душу.
Иронические экскурсы в российскую историю не прекращаются. Две книги стихов "Адам и Ева" и "Время женское и время мужское" возникли почти одновременно. Одна представляет собою лирический тетраптих-тетрахорд, где Поэт, Адам, Ева и новый Адам - кто поэтично и романтично, кто с иронией и горечью - поют народную любовь к войне, к военным, к парадной стороне силы. Другая книга - десять сатирических гипербол в сопровождении семи лирических комментариев.
Поэта ужасает всенародная готовность строиться в шеренги, жертвовать собою во имя химер. Как бы их ни называли - целостность государства, единство нации, гордость народная. Ужасает легкость, с которой совершается подмена - света свободы на блеск знамен. И люди превращаются в толпу, которая знает только "женское время", которая ищет возможности подчиниться гипнозу общей идеи:

вот мы входим гипнотической толпой
поквадратно выстроенным стадом
сотрясается душа… излучина, изгиб
жизни - вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом
ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ!
"Когда полугероями" - кн. Время женское и время мужское", 83

Нет худшей участи, чем эта. Быть ослепленными, потерявшими лица - и не понимать всю трагичность происходящего: "вот подлинный духовный плен / когда глядишь на свет, расчеловечась"…