Сродни инфразвуку \ растет на басовых глубинах
Облака в Муккуле, 1994

Михаил Эпштейн уже в 1988 году отнес поэтику Виктора Кривулина к новому стилевому течению, которое определил как метареализм - "реализм многих реальностей, связанных непрерывностью внутренних переходов и взаимопревращений" (М.Э. "Парадоксы новизны").
В стихах Кривулина лирическая информация меняется от строки к строке (каждое изменение - свернутый лирический рассказ, порой со смещенным временем и пространством), формируя раз от разу некую иную действительность. В результате стихотворение в целом дает как бы голографическое изображение момента, плавающего в разных реальностях.
Его, скажем, эмоциональный эквивалент.
Отпечаток многовекторной вселенной на амальгаме воображения, внесенный в язык.
И существующий помимо языка, в сложных изгибах предчувствования, подчувствования, в воспоминаниях о чем-то, скрытом в подсознании - в том, что несет музыкальная интонация.

Крылья бездомности. Свист. Леденящий брезент.
Как ненасытна продольная флейта заката!
Гонит сквозняк, - и колена его козловаты -
гонит по улице черную ноту легенд.

Кто-то хоть вишенкой… я же значком, запятой
в горле чирикнул, по жерлу прошел першпективы!
Всё не гонимы - блаженны и режущей музыкой живы,
хлопаньем рваным, палаточных дел суетой.

Племя, должно, бедуинов. Двуструнный трамвай
сопровождает порыв духовой и духовный.
То-то и вспомнят нас что суетливо-греховны
были. Но все-таки были. И значит - играй!

Перед финальной каденцией века вздохнет
глубже флейтист, собирая остатки дыханья
для заключительной фразы, для краткого чуда звучанья
после эпохи молчания или длиннот.

Не пропадет ни одна. Не умрет ни один
голос живой, и любая звучавшая нота
птичьей оденется рванью, в лохмотьях воскреснув полета
для завершенья божественных длин.

Крылья бездомности, 1973

Стихотворение характерно для Кривулина 70-х. Тогда очень сильны были романтические ноты его поэзии, была уверенность в важности, необходимости искусства для всех и каждого. В востребованности творческого усилия: "не пропадет ни одна. Не умрет ни один \ голос живой". Здесь налицо главная тема его поэтики: художественное усилие может одолеть немоту смерти. Вот зачем в каждом стихотворении (в каждом!) он снова и снова создает модель живой вселенной, поворачивая ее каждый раз новыми параметрами - чтобы отобрать у небытия все, что дорого: прекрасные и горькие моменты настоящего, прошлого, будущего, люди, творения их рук, и то, что создано не ими…
Он убежден: поэт может и должен делать эту работу.
Впоследствии такая уверенность не то чтобы исчезла, но увяла под слоем вопросов. Но пока что его лирический герой полон готовности раздавать хлеб, насыщающий душу, и сомневается лишь в своем умении и праве (кто-то хоть вишенкой… я же значком, запятой).

Характерно стихотворение и как пример выполненных в нем формальных задач.
Несмотря на обычное для Кривулина отсутствие сюжета, явственно читается движение эмоционального потока - от отчаяния до взлета восторга. Осуществляется это в первую очередь развитием объемного образа, расширением его значения до возникновения той самой многомерной реальности.
Крылья бездомности. Свист. - Начало первой строки вызывает в сознании образ ангела или лермонтовско-врубелевского демона, гордо (для читателя, впитавшего поэтические образы классики, достаточно иероглифа крылья, чтобы воспринять окраску слова) и одиноко (тема бездомности человека на земле очень важна в поэтике Кривулина, об этом позже) рассекающего некое холодное пространство.
Леденящий брезент. - Конец строки, не отменяя первоначального образа, мгновенно насыщает его отчаянием неустроенности, некомфортности жизни и переводит стрелку движения. Удаление в свободное пространство непреложно и не объяснимо превращается в полет к неминуемому концу.
Вот оно, приближение пожирающей Вечности - вторая строка: как ненасы-ытна продо-ольная фле-ейта заката! Так и видишь готовую захлопнуться щель между мраком и мраком, между холодом и холодом. Зловещий пурпур режет глаза. И музыка стиха - размеренные шаги медных, осуществляемые ритмом, на фоне взывающей флейты, поющей в длительности гласных, - помогает укрепиться ощущению трагедии.
Две последующие строки опускают событие на землю, в город, похожий на наш - продуваемый сквозняками, холодный, неуютный, отягощенный нелицеприятными, мрачными легендами.
Дьявол-сквозняк ("колена его козловаты") гонит к продольной щели горизонта всех и вся, в том числе и "черную ноту легенд". Так музыка заката усложняется еще больше - привычная яркость получает черный подбой, а образ флейты многозначность: и реальный отсвет скрывшегося солнца, и поглощающая вечность, и угроза ада.
"Леденящий брезент" первой строки во второй строфе тоже меняет статус и утепляется -это материал палаток-хижин. Понятие нагружается социальностью, тянет к земле (чтобы в конце стихотворения обратиться в рвань птичьих крыльев и снова взмыть вверх, в небо - уже в другом качестве - для завершенья божественных длин). Здесь нет сравнения - одна поэтическая реальность сменяется другой, не выпадая из единого потока чувств.
Кстати, гонимых сквозняком становится множество - "племя, должно, бедуинов". Читатель вправе присоединить и себя и свое поколение к этому племени, поскольку согласен, что жили в холоде, мраке, "суетливо-греховны были", но помнили о ненасытности "продольной флейты заката".
Музыка, каждая нота которой зовет ввысь ("пти-ичьей оде-енется рва-анью, в лохмо-отьях воскре-еснув поле-ета"), возникающая вместо свиста рассекаемой холодной пустоты, создается усилием флейтиста. Теперь тема флейты завершается окончательно: это не угроза заката, а надежда на вечную жизнь. Условием такой метаморфозы, конечно, является принадлежность к крылатому племени служителей муз…
Перед внутренним взором читателя протекает само Время - от безвременья, в котором живут ангелы и демоны, до наших дней и до земного всегда. Поэт извлек из грузного завитка вечности (Век - раковины грузный завиток, 1971), отодвинув ее шлейф, захлестнутый петлей вкруг шеи - художника? человечества? - целый клубок понятий, без которых человек - не человек. Он чувствует необходимость озвучить любую творческую эмоцию, дабы вырвать ее из забвения. И так будет делать и впредь, сгущая с каждым разом смыслы и приемы.
А эту непрерывность перехода от одного образа к следующему, достигаемую без сравнений одного с другим, это перетекание одной сущности в новую М. Эпштейн и назвал метаболой. Он уловил главную особенность поэзии нового времени.