* * *

Пахло огородным летом. Могилевчане слышали его огуречный дух, когда спускались к Днепру. Папе выдали новенькую противогазную сумку. Высоко в небе рывками стоял надрывный гул. Говорили, что сбрасывают мотоциклистов в касках. Они носятся по городу и наводят ужас. Базар опустел. Детей не пускают на улицу. Родственники со Щемиловки куда-то с заводом уехали. Наверно, в Москву. На школьном дворе учились по команде надевать противогазы. Мама нервничала. Я катался на калитке со скрипом, которая напевала: парра-шутик. И выглядывал папу. Наконец он пришел, взмокший, бросил ключи на стол и сказал: «Все!» Стрельба, взрывы, где-то на Первомайской горит. Мы прячемся между грядок. Прижались к земле. Холод огуречных листьев. Несут раненых, наших, не наших, стонут.

* * *

Мамочка, почему я так часто вижу, как сижу у тебя на коленях, обхватив тебя ножками и руками, уткнувшись в твой теплый живот, и не дышу. Скрестив руки у меня на крылышках, ты тихо покачиваешься, как будто предчувствуешь, что мы расстанемся. Я прижимался к тебе тогда от страха. Если б ты видела, как извозчик подъехал к нашему обрыву, где мальчишки раньше выгребали пещеру. Весенняя вода подошла до самого верха. Извозчик привязал поводья к сиденью, а сам ушел. Лошадь зафыркала, потянулась к воде, коляска подтолкнула и земля обвалилась. Лошадь – за ней, и так быстро. Голову задрала, храпит, хомут давит, а огромный, крытый кожей фаэтон тянет вниз. И затонула, Вода холодная, как ей дышать, что теперь будет, мамочка! Это не сон, родные. Всю жизнь будут смотреть на меня вывернутые лошадиные глаза.

* * *

А еще не выходит из памяти беленькая девочка. Стараюсь, но не могу представить ее лицо. Как и лицо моей сестры Фиры. За нашим огородом была школа. Туда зимой, искрящейся, белой– приезжала черная эмка. Он – в летной куртке, медведь. Она – в белой шубке, снежный комочек в лунной светящейся шапочке, в беленькой пушистой варежке черный портфель. Небо еще чернильное. Они исчезают у входа, а я перебегаю комнату и ныряю в постель к родителям. Мне хорошо. "Ты опять у окна,– сердится мама,– ложись сейчас же, одеяло остынет". Мама перед сном обнимала им нашу круглую печку, а потом накрывала меня, крепко прижимая и приговаривая: "Голубь ходит босой лапой, оттого он косолапый. Спи, Ленчик".

* * *

За черным окном безмолвно шевелилась бесконечная мглистая из человеческих голов змея. Покрикивали конвоиры, скулили во дворах охрипшие собаки. Шнель, шнель, круцефикс… Гнали наших пленных мимо наших окон на аэродромное поле. Наутро по Лагерной улице валялись красные деньги с портретом Ленина – грабили магазины. Где-то за Луполовским базаром нашли патоку. Тащили липкие ведра. У соседей немцы смолили свинью. Орали, пели, раскачивая ее над огнем. Недорезанная, она визжала, а, присмирев, вздрагивала и вздыхала, будто кормила своих детей. Сырые дрова коптили, немцы отбивались от дыма. "Пан, пан, глянь, вон за забором сухая бяроза, бяры яе у жидов". Это матка Ревки, моего друга, которого я научил ездить на взрослом велосипеде просунув ногу под раму. В каком бешеном восторге примчался я тогда домой и кричал: "Ревка сам едет!" – Папа, зачем она к нам посылает?– Отец больно оттолкнул меня от дверей и задвинул щеколду. – Не вылазь! В доме стало жутко тихо.

* * *

Из барака "Заготзерна" выскочил прятавшийся там политрук. Застрелил старика-сторожа, швырнул гранату в обоз, завалил тяжелую короткохвостую кобылу и немца, потом пульнул в себя. С аэродрома на телегах везли мертвых красноармейцев и сбрасывали их в Днепр. Не стало моей беленькой собачки – пушистика Букета. У него была подбита лапа. Пленные поймали его и съели. Сестра стала прятаться в сарае. На ночь она приходила в дом. Мне тоже хотелось на сено. А еще там висели качели, с которых я падал и однажды сломал руку. Какой я тогда был герой!

* * *

Мы с Ревкой побежали к аэродрому. Мама об этом не знала. Искали перочинные ножики. Ревка сказал, что их побросали пленные. У летного поля столпились женщины. Пронесся слух, что если найдется муж или сын, отпустят. Махали, кричали, умоляя: "Василь Егорчу-ук, это я, Галя… Слышь?" – "Ми-иша, Миша Коноплев!" – "Есть кто из Чаус, хлопцы?"– "Иван, чуешь мой голас, мы тут с Вовкой, отзовися…" Беспорядочно, поодиночке, а то и все разом, надрывались бабы, надеясь вычленить своего. Совали охранникам завязанную в платки, какую собрали еду. Пока не приблизился офицер. Тогда ринулись разгонять женщин. Вроде доносился раза два чей-то слабый голос, женщины цыкали друг на друга: "Тиха, тиха". Но все ошалели, да и разобрать было трудно. Было видно, как на поле одних солдат поднимали с места и перебрасывали в другую группу. Что они делают? Почему, кого, куда? И вдруг явственно слышу: "Це, пан, не хохол… примазался". И сам стал его выталкивать. Селекция. Се-лекция. Эта лекция на тему: одни слоны – не слоны, а другие должны доказывать, что они не слоны,– стала понятна мне потом. Дома я не сознался, что был на аэродроме. Но узнал один очень тайный секрет. Оказывается, ночью, когда гнали пленных, дядя Гриша забежал во двор своего дома и спрятался. У него было десять патронов, и он не успел ни одного израсходовать. А еще ему бритвой подрезали волосы, чтобы не узнали, что он командир.

* * *

Геня Симоновская. Могилев, 1939 г.

Откуда-то пришла взволнованная мама и прошептала папе, что ищут инвалида, который поджигает в городе дома. Я видел за Днепром густой дым, но не связывал его с папой. У него по колено не было ноги, ходил на протезе. Когда отец его снимал, он стоял у кровати, как настоящая, только хромовой кожей пахнущая нога с никелированными шинами, с деревянной стопой и хрустящими ремешками. Я любил играть с протезом, засовывать руку в глубь теплого войлока. Мы стали бояться за папу. "Кто станет разбираться,– сказала мама,– схватят, и мы пропали. Не надо нарываться. Меер, сними и дай мне твой пиджак. Я как-нибудь пришью тебе эту злосчастную звезду, уже вырезала из старой Фиркиной блузки. Чтоб им пусто было". Мама раньше никогда не ругалась. Даже, когда врачи проглядели и умерла от тифа моя старшая сестра Геня. Она только плакала и причитала:

"У нее были такие шелковые косы, Геничка все водила рукой по голове, искала волосики…"

* * *

– Вера!– выкликают маму. – Соль дают, пошли своих за угол. На перекрестке Луполовского шоссе, ведущего к Браме, и Лагерной стоял первый от моста двухэтажный дом. Кирпичный низ вмещал магазин, а на бревенчатом верхе жили люди. Папа надел пиджак. "Я с тобой",– уцепился за папину руку. "Тихо, не тащи!" Как легко было с папой шагать… И раз, и два… Он выше всех. Хотелось куда-нибудь далеко, далеко, в город. Уже стемнеет совсем и станет холодно. А я скажу: не-а, нисколечко. Нас будут искать, а потом попадет… Папа высоко вперед выбрасывал ногу, она, в коленке сгибаясь, скрипела и с глухим стуком падала в сухую землю. Раз, и раз, и раз… На груди у папы горела большая желтая звезда! Жаль не видит Ревка. "Подожди минутку, послушай, сынок! Ты уже большой.– Папа вынул носовой платок, вытер в капельках лоб, достал из грудного кармана свои волшебные часы с защелкивающейся крышкой. Туго завернул их в носовой платок. Наклонился близко к лицу, так что в сторону отлетел выпрямившийся протез, и сунул сверток в карман моих шаровар. Кругленькое, тяжеленькое прильнуло к телу. – Береги их,– как-то не своим голосом просипел папа.– Это тебе память о нас. Понимаешь, тебе уже восемь лет,– я увидел у папы на верхней вздрагивающей губе крохотные бисеринки.– Мама пришьет тебе для застежки пуговицу". Мы пошли, тянулся кривой досчатый забор, а когда завернули к магазину, нас остановили два жандарма в касках и с бляхами на цепи. "Ком, ком, хальт! Юде!" – жандарм облапил папу и обыскал. Они ищут папины часы! – "Это кто?! "– "Майн киндер, майн кляйн…" Жандарм выхватил у папы палку и стал больно тыкать ею мне в плечо. "Истерн юде! Звезда, звезда… Цюрик!"– и швырнул палку в отца. Папа попятился, не смея повернуться. Шли домой молча. Я не заплакал. Они, наверно, хотели отобрать часы.