* * *

Мы собирались тоже. Папа свертывал мамину шубу. "Зачем, Меер, нам не унести!" Куда мы поедем, я не знал и пристал к Фире. Она буркнула: "К тете Риве". Но она с заводом уехала, где ее смогут найти? У мамы сварилась картошка. Когда приоткрыли крышку, стол паром заволокло. Сладок ее сухой запах, мне нравится, как завертывается шкурка на бутоне, где треснула кожура. Молоденькая, с укропом, рассыпчатая, светится сахарной пылью, и кажется, что на свете ничего плохого не существует. “Садись, Меер, вместе поедим, как люди, слышишь, садись, пока не остыла. Фира, хватает соли? Танцует твой аппетит? Ешьте спокойно, как люди…” Мы сидели всей семьей, я на стуле не ерзал, мама сидела, папа, Фирка сидела и я, и все вместе молчали, и молчанье молчало, только муха кидалась между стекол в окне. Целой семьей! Мне снится – торжественно, без звука, как на старинных картинах – я, Фира, папа и мама сидим за нашим столом. И кто-то еще, незримый, скорее, неразличимый – Геня, быть может, бабушка из Москвы. И утро, скорее всего, утро, откинуты занавески, точно такие салфетки под блюдцами на столе. От блюдец веет прохладой, утренней и чистой, с бликами голубыми на ногтиках и на носу. Праздник! Субботний, воскресный, нет ничего другого, что более свято, чем этот на земле мир. И вот, может быть, назавтра, приехал из деревни Тимоша вместе с женой и дочками, сразу расположились, узлы по углам. Дочки смиренно рядышком уселись, примяли диван, сжали ноги в коленках и лапки расставили по бокам. А Тимофей без передыху кинулся помогать. Погрузил на телегу вещи. Я уместился спереди, а папа сзади, свесив ноги. Тронулись. Мама с Фиркой остались дома, даже не вышли нас провожать. Шли, ехали люди. Мы тоже направились в город, спустились по Виленской

мимо керосиновой лавки к Дубровенке, а там по Щемиловке вверх, к тете Риве. Ни Майки, ни дяди Абраши (его забрали в армию), ни тети, конечно, не было. В большой проходной комнате толкалась уйма народу. Нам, как законным родственникам, уступили дальний чулан, маленький, без окон, раньше там спал Абраша. Вскоре явилась мама, Фирка осталась дома. Так вот еще о чем шептались тогда родители. И сиплый Тимошин голос: "Дявчина она мировая. Дюже вылазить не треба, а так няхай живе, як родня!"

* * *

С одногодками в детстве – водишься. Тех, кто старше лет на пять,– слушаешь, удивляешься, подражаешь им. А взрослые – другие. Совсем по-другому понимают. Они говорят: "Мало лупцевал его батька, дурак-дураком остался, человеком не стал". А меня никогда не били дома, не ругали. Мне очень хорошо и ничуть не плохо. Мамочка, а Гитлера в детстве ругали? Он не курил, не любил дышать дымом? Почему ему захотелось нас дымом душить, человеческой мягенькой кожи на ридикюльчики? Папа говорит, он захотел весь мир. Мало что вздумал, он же не воробей, захотевший зернышка. Пусть бы делал шнурки и трясся от удовольствия: "Ах, какой получился шнурочек!" Нет, если этим шнурком зацепить за ухо, знаешь, какая боль адская. Лучше бы он совсем не вырос. Остался сверлящим червячком, тифозным микробом, но чтоб не умерла наша Геня. А то земля превратится в луну и останутся одни пауки. Мамочка, нас тоже не будет? Поскребут, постреляют, и выползут тараканы. Кто мозги им такие вставил, зачем они на нас охотятся? Убить человека легче, чем убегать от волка, тащить из сугроба ноги, напиться сырой воды,– удобнее и сытнее? Воробей зерно у вороны отнимет, и сказке конец. Они убивать любят, а сами волков страшатся, что к ним налетят ночью и горло перегрызут. Они боятся, мама? Гитлер прячется в грядках? Что это такое, мама, национальный вопрос? Автобус идет по ухабам, толкается дорога, толкутся пассажиры и нет другого пути. Один толкнет другого, другой толкнет любого, глядишь, и затолкают, чтоб крайнего найти.

* * *

Не помню, как разместились. Ночью проснулся – темнота и окон нет, и где двери? На потолке кто-то висит… "Мама!"– "Тише, тише, я тут, маленький, приснилось?"– "Кто там…" – "Где?" – "На потолке". – "Господи, это сушится платье, миленький, спи!" Я обхватил мамину голову и прижался щекой к щеке. " Хочешь пописать? Давай встанем, тихонечко, иди через комнату, у кладовки стоит ведро". Я перелез через папу, лежащего рядом на полу. Приоткрыл дверь и наткнулся на развалившуюся толстую чужую тетку в рейтузах и спущенных чулках. Ребята незнакомые на полу валялись. Кровать у стены напротив стояла одна металлическая, и высовывалась из нее синяя жуть храпящая. В ней лежала старуха, челюсть ее отвалилась, из разинутого рта, черной дырки, торчали железные зубы. Она неподвижно лежала, но из дырки хрип вырывался, сухой удушливый клекот. Очень страшно стало мне. Луна была ярко-синей и стены в синих обоях. Я постоял и вернулся. Дальше не смог, не решился. Мне никто ничего не объяснял. По обрывкам слов, по скоплению чужих людей, нависшего тяжелого ожидания, суеты, я стал понимать, что прошлое оборвалось. Мамочка, я хочу в свою кроватку. Там на спинке мои любимые никелированные шарики. Их можно откручивать и закручивать, а если смотреться в них, появляются такие смешные рожицы.

* * *

Теперь в нашем доме живут другие. "Мама, почему Фиры нет? Он ее не пускает? Я хочу, я хочу, чтобы она пришла". – "Ей, Ленчик, нужно быть дома". – "Неправда! Я слышал, как ваш Тимофей говорил, чтоб она не вылезала… Он запер ее в шкафу на ключ, и она не может повернуться. Я знаю, я там прятался, темно, и щиплет". – "Не выдумывай, я тебя прошу, никому об этом не говори".– "Я не хочу здесь жить. Почему в нашем доме живут другие? Они переехали к нам, мы переехали к тете Риве, Соркины к Соловьевым, а они на Карабановку к Соркиным. Сколько перебралось на Дубровенку с Шелковой, Луполовских много, с Дебри и даже из Печерска выпустили сумасшедших. Почему?!" Теперь в нашем городе страшно. Там на валу, говорили, немцы повесили врачей. Они качаются и дергаются, как живые. Из комендатуры напротив за ними часовой смотрит. Люди не ходят на площадь, низом добираются до Быховского базара. Меняют кто что на картошку, старые газеты на самосад. Мне с Борькой играть неохота. Он малый и все время хнычет, а Фиры нет больше с нами, она совсем ко мне никогда не придет. "Мамочка, скучно… Что мне делать? Я не хочу эту противную звезду носить… Оторви ее, отдери!" Леня из другой комнаты просунул голову в наш чулан. Он похож на верблюда. Из длинной бледной шеи торчит крючковатый нос. Оказалось, что это его бабушка лежит больная, как мертвая. "Простите, пожалуйста, ваш мальчик будет со мной дружить?" – "Идите, дети, только возле дома".– в первый раз разрешила мама. Мы вышли и сразу обнаружили возле крыльца лаз под дом. "Давай, полезли?" – "Мне нельзя". – "Ты тощий, не бойся". Я только сунулся, пролез по грудь, как почувствовал, что там кто-то скребется, кто-то там есть. Вскочил и побежал в комнату. Леня за мной. "Скажите, пожалуйста, завтра ему можно будет со мной поиграть?"– спросил он у мамы, хотя папа сидел рядом.

* * *

Почему нам приказано не выходить за мосты, находиться только там, где поселили евреев? Мы прошастали вдоль Дубровенки – никакой колючей проволоки не нашли. Натыкались на женщин с желтыми нашивками на спине и все. Иногда только местные пацаны дразнили– жид, жид, по веревочке бежит,– но не задирались. По городу ходить запрещалось. Нам Тимофей раненько, чуть свет, привез целый мешок капусты. Не заходил, чтоб никто не видел. Сбросил за забор и съехал к речке. Потому что наверх на Первомайскую дорога корявая, для пешеходов лежали доски с набитыми планками и тянулись кривые перила с одной стороны. Папа приволок мешок за тряпичный хвост, расставил хрустящие кочаны вдоль стен, будет что под голову, и мне пообещал первую кочерыжку. Про Фирку ничего не сказал. Он вообще все время молчал. Видно было по лицу, что нервничает. Он всегда, когда нервничал, не хотел со мной баловаться. Не подкусывал щекотно мои, как он говорил, соленые уши. Не пускал мои пальцы в ямочку на плече, которая осталась у него от штыка. Особенно он измучился, когда наступил комендантский час, а меня не было. Я не нарочно. Случилось так. Яник привез с прежней квартиры настоящий обруч. Мы по очереди его катали дротиком с загнутым концом. У меня получалось здорово. Он у меня быстро катился, звенел, петлял и ни разу не падал. Вдруг Яник выхватил его у меня – и домой. Я остановился, гляжу – идут на меня дядьки незнакомые, а среди них немец. И нет никого. Еще далеко, хотел бежать и не могу. Слышу: "Эй, ну-ка сюда, быстро! Где живешь?" Я повернулся, чтоб показать… Фриц схватил меня за шею. "Шнель, вшивый",– и приволок к уборной, стоявшей у самой загородки в крапиве. Засунул меня и запер дверь. В дырку мне показалось, что направились они к нашему дому. Все, обзовут теперь папу всякими ругательными словами. Быстро потемнело. Кузнечики в траве трещали и звенели нещадно. Я, сам не знаю как, протиснулся в воронку сиденья и выкарабкался сзади ямы. Примчался в темноте, запыхался. Мама на крыльце, не спит, и соседи не спят. Обняла меня и заплакала. "Мы уже не знали, что и подумать". – "Я у Яника был…"– "Горе мое, чем от тебя пахнет? Идем, умойся, Леня тебе польет". Леня взял кружку, и я слышу, как он весь дрожит, даже в темноте губы красные, вывернутые, с запекшейся слюною в уголках. "Ты знаешь, что было? Дядю Гришу нашли под домом. Он там сидел, ты его видел, когда залез? Он убежал из плена и здесь скрывался. Его забрали в полицию, и теперь это нам так не пройдет".