| |
| |
Женщины
потолкались на Дубровенке у моста, где они
собирались каждое утро, но машины за ними
не пришли. Смеялись: "Солдат вши заели,
осталось покойничков обмывать". Потом
примолкли и стали расходиться. "Мало
ли что, надо было пешими шлепать!"
– "Мы разве плохо отскребали их дерьмо?
Гуталиновое насквозь мыло не берет, воняет,
все руки ободрала". – "Успокойтесь,
мадам. Что делать, видно, набрали других,
молодых. Они не будут с вами объясняться,
много захотели". – "Пайка хлеба,
это по-вашему, много? Хлеб им в рот, чтоб
он у них в глотке застрял". – "Женщины,
перестаньте нервничать. Какой сегодня день,
не воскресенье? Кто знает, может, они отдыхают
и нас за людей сочли".
Когда разошлись, стало совсем тихо. На улице
никого, ни детей, ни взрослых. Яника перестали
выпускать. У забора большая пыльная трава
стала вянуть. Взрослые говорят, что ночью
приходят заморозки. Лето прошло, и утро
прошло, и день уходит, и ночь настает… Черный,
черный день, красная ночь и белое утро,
как выплаканные глаза мамы. Тревожно, будто
стою под гудящими проводами. Опять спать.
Прислушиваться, принюхиваться к запаху хрустящей
кожи на стоящем возле меня папином протезе
и мучительно вглядываться в ненавистную
темноту, ловить неясные звуки и засыпать,
крепко держа под щекою теплую руку мамы.
|
Я проснулся
оттого, что услышал хождение в доме. Что
случилось? Показалось, что двигают кровать
с Бориной бабушкой. Взрослые были одеты
и возились с узлами. "Что ты кладешь,
Верочка, кто это понесет?" – "Может,
кого-то ищут?" – "Нет, это облава",–
твердо ответил папа.
|
|
Я услышал это слово впервые, и мне представилось:
где-то далеко обвалилась крыша. Я тоже
вскочил. "Ложись,– успокаивала мама,–
не просыпайся, до утра еще целая ночь.
Меер, погаси лампу. Лучше, чтоб не видели
в доме свет". Я слышал отдельные
выстрелы, но теплые руки мамы так прижимали
меня к себе, что я вскоре обмяк и заснул.
Утром сразу пришел дядя Семен.
– Слушайте,
что я уже знаю. Они похватали всю Дубровенку,
от Виленской до бани. Считай, с половиной
расправились… Вещи брать не давали, затолкали
в фургоны даже лежащих больных. Ужас!
Я им так не дамся. Пусть только войдут,
у меня петля наготове. Живым я им не дамся.
Я их знаю, чтоб они провалились, по той
войне. Не хватает мне потом еще мучиться.
Я представил, как дядя Семен поставил
у себя дома на стол табуретку. Вскарабкался
на нее и накинул через голову петлю. Крюк,
на котором висит люстра, заскрежетал,
стекляшки зазвенели, и на его пояснице
закачалась грелка.
– Дядя Семен, вам будет больно и плохо.
Папа позвал меня и решительно велел быстренько
одеться.
|
 |
| Ворона
в короне сидела на троне. Кар-кар…
Воробьишки-воришки играли в картишки.
Цив-чив… Кукушка-кликушка гадала лягушке.
Ку-ку. Ку-ку. А девочка-стрелочка
прыгала белочкой. Скок-скок. Белое
утро встречала. |
|
Когда я
оделся, папа подошел, крепко сжал мои руки,
я почувствовал, какие большие ладони у него,
и приблизился лицом к моему лицу, выделяя
каждое слово, буквально чеканя, сказал:
"Поднимайся по огороду наверх. Смотри,
наши, не наши, немцы, обходи. Не попадайся.
По Первомайской не броди, там тебя могут
узнать. И по Ленинской тоже. И вообще, не
болтайся по улицам. Иди куда подальше от
людных мест. Не водись с чужими ребятами.
Ты меня понял?!" Я таким папу никогда
не видел. Огромные остановившиеся глаза
у самого моего лица, рот и нос расширились
и тоже не двигались. Мне стало жутко и я
попросился не уходить. Но он, не слушая
меня, опустил мои руки и добавил: "Приходить
будешь вечером, когда стемнеет. Тем же путем,
запомнил? Посмотри хорошенько, если увидишь,
что внизу у нас немцы шныряют, машины, не
спускайся, беги обратно… Запомни, сына,
на всю жизнь – ты у нас теперь стал большой,
взрослый и все должен решать сам".
Я едва улавливал его слова и не понимал,
что они значат. Мама положила мне в шаровары,
где лежали часы, хлеб с огурцом и поцеловала.
"Покушай днем". Я стал подниматься,
оглядываясь, надеясь, что она вот-вот позовет.
Но она стояла, не двигаясь, становилась
все меньше и меньше по мере того, как я
карабкался из оврага, цепляясь за кусты,–
и исчезла. Я вышел к кинотеатру "Чырвоная
зорка", запыхавшись, по Пионерской
спустился на Школище и медленно подался
к Днепру. Там, на другом берегу, стоит наш
дом, там осталась наша Фира. Закричу ей:
"Я здесь!" Может быть, она меня
увидит. И я всем об этом расскажу. У последних
домов я остановился. Луг, пустынный, тянулся
к реке, за ним пляжный песок, одиноко торчали
покосившиеся столбы с оборванными проводами.
Мне стало тоскливо. Я повернул назад. Не
заметил, как по крутой деревянной лестнице
поднялся, пришел опять на Пионерскую и возле
школы увидел идущих навстречу немцев. Юркнул
в подворотню. Во дворе играла девочка, прыгала
через скакалку. Она совсем не испугалась
при виде меня, не остановилась. Прыгала,
прыгала, прыгала, как солнечный зайчик.
Я, выжидая пока немцы пройдут, смотрел на
нее. И понимал, что с ней ничего, ничего
не случилось.
Время тянулось бесконечно.
Я несколько раз подходил к обрыву, смотрел
на дом – а вдруг меня увидят и позовут домой…
Но никто не появлялся, ничто не двигалось,
не шевелилось. Дом молчал, забор стоял,
земля, трава одеревенели, умерли все камни.
Куда подевалась ночь?! Околела она, что
ли, вредина? Хоть бы ветер ее пригнал… Я
молил ее, звал: "Приди, миленькая!
Звездочки, покажитесь, я больше не могу…"
Присел на обрыве в густую полынь и заплакал.
Когда очнулся, стало чуть темнеть. Я неожиданно
увидел маму и без оглядки бросился к ней.
Какое счастье обхватить маму. Она целовала,
целовала, целовала меня… "Ну как ты?"
– "Хорошо". – "Завтрак съел?"
– "Да". – "А что у тебя в
кармане?" – "Я забыл". –
"Нехорошо, Ленчик, день большой, надо
подкрепляться. У тебя не останется сил".
С тех пор я уходил чуть свет каждое утро
и возвращался, когда опускалась темень.
Все жили ожиданием худшего. Это могло случиться
каждую минуту. Не может быть, чтобы они
и до нас не добрались, если половину евреев
уже уничтожили. Ходили слухи, что молодых
отправили эшелоном в Польшу на тяжелые работы.
А что с детьми и больными стариками? Спрашивали
сами себя и боялись ответа. Только дядя
Семен повторял: "Я их знаю еще по той
войне. Ждите у моря погоды… Я им живым не
дамся".
"Не дамся, не дамся, не дамся",–
звучало у меня в ушах. |
Еще до войны, совсем
малый, я однажды вздумал путешествовать.
Ничего не сказав взрослым, я поплелся по
травянистому берегу к Луполовскому мосту.
Через него поднялся на вал, долго где-то
по городу бродил и наконец оказался у "Чырвоной
зорки". На асфальте у самого входа
лежала яркая-яркая, с серебряной подложкой
обертка от конфеты. Я в жизни больше не
видел, не встречал таких ослепительных красок.
Разгладил ее и весь день, как зеркальцем,
любовался.
А еще мне хотелось в кино. Фирка уже ходила.
Я крутился возле дверей на выход и вслушивался.
Из зала доносились неясные звуки мужских
и женских голосов, музыка, стрекотали пулеметы.
Было так интересно! Когда дверь распахнулась
и вывалились счастливчики, я заметил, что
стало темнеть. Тогда все кончилось благополучно.
А теперь я бегу, не оглядываясь на кинотеатр.
Скорее подальше от центра. Так папа велел.
Оказавшись на Мышаковке, я решил не ходить
к железнодорожному мосту, накануне я там
сильно испугался. Сколько раз я к нему тянулся,
подгоняя застывшее время. Считал, сколько
будет шагов от столба до столба. Возвращался,
считал снова – я еще плохо умел считать.
А время тянулось на тысячи, и некуда было
деваться. |
Так
хотелось вернуться к маме! Несколько раз
на день я подходил к обрыву, но не решался
спуститься. Постою-постою и – обратно. Вот
когда шел к мосту, дорога вилась длинная,
он только казался близким, а до него идти
да идти. У моста было очень тихо. Слышно
было, как вода ударяется в берег, закручивается
в воронку и дальше бежит. Насмотрелся я,
намаялся. Опрокинулся на спину, слышу высоко
за облаками натужный гул. С перерывами ноет,
срываясь, но самолета не видно. Глянул на
мост – человек стоит. Огромного роста. Клонится
ко мне, пальцы костлявые тянет, и мост на
меня несется! Я – под мост, прижался к земле
и замер. А сверху сквозь шпалы – пламя,
закат такой, прямо огонь свищет. Откуда-то
поезд взялся. Рельсы вверху скрежещут, балки
грохочут, поднялся такой бомбомет, что я
совершенно оглох. Не понимая, что происходит,
я кинулся наутек… Больше не буду туда таскаться.
Тут подошел ко мне мальчик, назвался Севой.
– Умеешь курить? Пошли, покажу.– Вынул обрывок
газеты, спичками запасся. Уперлись в стену
сарая. Он выдрал клок сухого мха, что торчал
между бревен, скрутил цыгарку и подпалил.–
Давай, смоли. Тяни |
 |
сильнее!– Синий дым полез
в глаза.– Вдохни в себя, посильней, взаправду,
глыбже. Не боись!– Я затянулся и поперхнулся,
слезы выкатились, тошно стало. – Ну, еще
разок, я поначалу хужей тебя давился, давай!–
Газета загорелась, дыхалку стиснуло, дым
шел изо рта, носа, голова будто покатилась,
дорога поползла на меня, закружились деревья,
дома и Сева покрылся туманом.
Опомнился я, когда надо мной оказалась Севкина
мать. Теребила меня, допытывалась: "Ты
чей? Где живешь? Давай, я тебя отведу".
– "Не,– повторял я,– не…" – "Ну,
как немой, не-не, полоумок, что ли, несчастный.
Пошли, покажешь, где живешь".
Ноги меня не держали, но я как-то вывернулся
и – деру. Бежал, а меня кидало. Мне было
плохо дома, тошнило, голова болела. Мама
лоб целовала: "Не заболел ли, мой мальчик?"
Я ей ничего не сказал. |
|
|
|
|
|
|
|
и
др :. .
статьи. .
проза. .
стихи. .
музыка. .
графика. .
живопись.
.
анимация.
.
фотография.
.
други - е.
.
по-сети-тель.
.
_____________.
.
в.с.. ..л.с..
..н.с..
.
..
|
