* * *

Ночью я подхватился. Мне приснилась широкая плоская птица, вырезанная из картона. Она стояла напротив, и мы раскачивались на качелях. Когда она взлетала надо мной, ее белый халат распахивался и накрывал меня. Становилось душно. Я барахтался, выпутываясь из-под него, уцепившись за веревку качелей, чтобы не сорваться. А на ней, гляжу, раскачивается человек, подвешенный за верхнюю губу. Я замираю, когда он взлетает на другом конце качелей, срывается и падает прямо на меня. Его подняли, мертвого, какие-то неясные люди и повесили снова, голова его на бок свалилась и вылезла челюсть, голая. И снова я с ним качаюсь, а он напевает считалочку: "Вишенки, вишенки, подавите пяточкой, выскочат косточки, вырастут опяточки. Ты вышел,– кричит мне,– прыгай!" Я как провалился и в ужасе проснулся.

* * *

Утром появился тот высоченный. Я его сразу узнал. К белой нарукавной повязке, какую носили полицаи, у него была булавкой приколота звезда. Сейчас он не казался таким высоким и говорил тихо. Скорее уговаривал. "Вы должны понять, что мы не можем давать повод к нам привязываться. Какой мне интерес у вас выпытывать, кто скрывался? Он же военный, вам мало? Что вы берете на свою голову, вам больше всех надо? Я вам советую, не держите за собой какое есть кольцо или что в этом роде, я уже был в других домах. Надо собрать подарок, а что делать? Они тоже люди. У них дети. Пусть они будут с нашей стороны довольны. Посоветуйтесь, я не тороплю. Я вам по секрету скажу, от них уже имеются очень интересные предложения. Если среди вас есть парикмахеры, дадут документ, и они будут свободно ходить и стричь офицеров. Им выделят настоящую еду. Хорошенько подумайте, а пока я заскочу к этой пьянице Доре". Папа его раньше видел на вокзале, он работал там, так себе шишка. А теперь примазался, стал начальником…

* * *

"Что вынюхиваешь",– встретила его Дора, когда он подошел к ее окну. – "А то, что комендант тебя предупреждает, будешь шляться по ночам, разносить по казармам триппер, загребут, куда следует". – "Что, шишка зачесалась, обрезанец вонючий? Тебя не трогают, не залупайся! Катись к своим фрицам!" – "Ладно, пеняй на себя, еще встретимся, где надо". – "Сделай себе обрезание наоборот, а потом суйся в чужой огород",– кричала она ему вдогонку.

Мамаши отгоняли детей, как только Дора открывала рот. Ее слышно было за версту. Но когда я ей попадался, прижимала, гладила по голове и причитала: "Люблю кудрявеньких, завитки слюнявенькие, хочешь у меня жить? Я тебе и своей Нинке конфет принесу, бом-бомс. Хочешь? Кто тебе зализал две макушечки, два гнездышка – счастливым будешь…" Откуда она знает? Меня и впрямь, когда я был маленький, лизал бычок. Помню влажный и теплый его бок, от шерстки даже пар шел. Язык шершавый, мочалил по голове, нажвякивал тянущуюся слюну. Он то себя облизывал, то меня. Мы были с ним друзья. И молоко от его мамы, еще не процеженное, пили вместе. А Дора была некрасивая, так все говорили: Посмотрите на нее, мешок на оглоблях, ни рожи, ни кожи. Сколько ей? Двадцать с морковкой, а выглядит теткой, рубленной топором. Ноги-руки сучковатые, неотесанные. Ну а глотка дерюжная. Напьется шнапсу с немцами, притащится и орет на всю Щемиловку:

"Нинка!– это дочка ее малая,– Нинка, открой, зараза! Вылазь из-под койки, слышь?! Зайду, голову откручу, зараза! Доча, ну, отвори, я одна, не бойсь",– молила она под утро, уже изрядно устав и очухавшись. Она на ночь наряжалась в город, и к ней направляли немцев. Как-то к ней привел тот самый, что у мамы просил кольцо. Два солдата стали у двери, а он постучал в окно: "Принимай кавалеров, да смотри, не то будет хуже". Она немцев впустила, двери закрыла, а в окно ему: " Чтоб ты сдох!" Когда солдаты ходили по хатам и искали себе "паненку", я слышал не раз, как соседи, спасая своих в доме, посылали в ближайший другой: "Пан, у нас никс паненки, там, пан, паненка, там!"

* * *

С утра мы играли с Леней. С ним было играть не интересно. Он бегать не хотел, говорил, что ему нельзя. Он вообще ничего не хотел, все время только спрашивал о чем-нибудь неприятном. Рассказывал мне о кладбище, о том, что там много могил. А одна совсем маленькая. Там похоронен мальчик. В его дворе, выше кирпичного дома, где он жил, была труба котельной. Он полез по скобкам и сорвался. Сразу не дышал. Гробик у него маленький, и панамку туда положили, со звездочкой. "А ты кладбища боишься?– спросил Леня, вытирая глаза. – Зато его не убьют". – "Не три, размазал…" Он помолчал. "Если немцы откроют школу, ты пойдешь учиться?" – "Не знаю". – "А я не пойду, часто болею, и врач маме сказал, что ходить в школу мне нельзя". Уже ночью, когда все спали, Леня просунул к нам голову и шепнул: "Ты спишь? Выйди сюда. – И опять я увидел, как он дрожит. Торопясь, судорожно, вытащил из кармана помятый комок булки. – Бери, я еще тебе дам". Я ощутил его гладкую, теплую, мокрую ладонь. От луны лицо желтое, все потное, и губы потрескавшиеся, красные, шепчущие: "Я скоро умру. Зато не убьют. Врач сказал, что не долго осталось. Ешь, ты ешь, мне еще принесут. Это мамина школьная подруга сама печет. Она белорусска, на Ленинской живет и с мамой где-то встречается. Ты ешь, ешь, вкусно?" – "Сладкая". Я зимой, когда катался на санках, брал кусок колотого сахара. Лизал. Твердый, не укусишь. Пососу – и в карман пальто, покатаюсь и снова грызу. В карман снегу набьется, выверну – комом стоит, тоже сладкий… А Леня: "Я не боюсь умереть… очень не хочу… Зато не будут убивать в лесу".

* * *

Ночью становилось холодно. Нам, спящим на полу, дуло из-под двери. Мне напяливали на байковую рубашку папин джемпер. В нем было мягко, приятно спать. Я не вставал, всю ночь терпел. Жутко боялся кровати, на которой неподвижно лежала старуха с открытым ртом, тень от нее – на стене – шевелилась. И я это постоянно помнил. День начинался в коридоре. На керосинках варили, кипятили. Ругались, выясняя, чьи дети ходят мимо ведра, – обмочили всю стенку. Запахи держались одни и те же. Под кроватью старухи стояла помятая алюминиевая миска. Еще появлялся с другого конца Дубровенки Семен, в гости к нашим соседям. Целый день сидел и громко икал. У него на спине всегда висела резиновая плоская грелка, говорили – поясницу греет, и чай, если захочет, попьет. Ни горячего, ни холодного не принимал, потому что, когда сопливым еще был, язык отморозил. Приложился к мерзлой железяке, и еле отодрал его. На всю жизнь запомнил. Он был старый, везде ходил, его немцы не трогали. Осмелели и молодые женщины из разных домов. Собирались на дороге у речки, куда их первый раз сгоняли полицаи. За ними приезжали грузовики и отвозили стирать солдатское белье. "Сарры, полезайте в кузов, будете грузом!"– следовала команда. Возвращались вечером. Их там один раз кормили и на руки выдавали пайку хлеба квадратиком, иногда и галеты для детей. Наша толстая соседка никуда не ходила. Она часами кормила своего Борю. "Вы только посмотрите на него, один скелет. Кто так ест, в час по чайной ложке. С ума сойти. Не давись! Что ты выплевываешь, мухи тебе там ползают? Ну, возьми в ротик эту ложечку. Смотри, у тебя все осталось. Борочка, деточка, у тебя не будет сил ноги двигать. Ну, еще ложечку за братика, ты же его любишь, дай ему бог здоровья. Станешь таким слабеньким, как он, если не будешь кушать. Не сиди так, у тебя уже все остыло. Ой, горе ты мое несчастное, опять грей. Ну, еще вот эту ложечку, тут одна крошка, и все. Не держи за щекой! Боже, последнее ему отдаешь, где еще потом взять?! – Она, распсиховавшаяся, растрепанная, ловила ложечкой Борин рот, а тот ловко увертывался, спокойно и привычно с ней играя. Зато, когда кончалась кормежка, она хохотала по любому поводу. – Вы видели, как он носит рубаху наизнанку? Ой, не могу… Ха-ха-ха! А что вы скажете об этой воображуле? Вот такие дырки на чулках, а она о себе думает! Дошла до белого колена… Ой, я лопну… Ха-ха-ха!" Она смеялась, а я на обрывке обоев рисовал с картинки Клима Ворошилова на коне, желтым и коричневым карандашами. "Интересно,– говорила мама,– у кого лучше будет получаться, у тебя или у дяди Немы? Он в нашей родне художничал..." Я дядю Нему не видел, но старательно вырисовывал белые повязки повыше копыт, звезду на седле. Лицо получалось старое, с коричневыми усами. "Молодец, одобрила мама, только он у тебя похож на Буденного… Дай мне твое рисование, я спрячу. – Потом я видел обрывки рисунка, плавающие в ведре. – Хватит сидеть, иди подыши воздухом".