| |
| |
 |
|
Я еще совсем не знал, что на самом деле
ночь длится так долго. Растягивается без
конца и стоит неподвижно. А как же мама
не спала несколько ночей, когда Геничка
жутко бредила. Ночь начинается, а еще
светло, и на себя она совсем не похожа.
Веет издалека синим вечером. Луна вкрадчиво
проступает, застенчиво и затаенно выглядывает,
осторожно, будто ее никто не видит. И
вдруг вспыхивает, как по команде. Вокруг
быстро меркнет, прячутся в темноте дома,
заборы, под ногами трава неразличима,
цепляется волосами, шуршит. Весь мир проваливается
в бездонную яму, распластывается и не
дышит. Все исчезает, замирает, зубы сжимаются,
уши начинают расти, напрягаются и каменеют.
Куда ни сунь руку, кажется, что кто-то
есть. Хорошо, если померещится гусь. Откуда-то
взялся, пальцы нащупывают горку лба и
скользят по плоскому костяному клюву,
мерцает длинная серебристая шея… Га-га-га-а-а!
Тишина взрывается, горло сушит. Кто-то
идет!.. Ночью выползают невидимые страхи
и рыщут, кого бы схватить. Холодно. Если
подсунуть руки под попку, колени млеют
и ноют. Пахнет старыми лягушками. Между
ступенек горбатой лестницы, сползающей
к лугу, ставшей теперь моей крышей, ничего
не видно. Только мчится луна, несется,
слепая, врезается остренькой бритвой в
тучу, полоснет, раскроит ее и свободно
вылетает. Будто за ней гонятся. Тоненькая
она плевка, плевочка. Режет глаза. Я не
плачу. Прихлопнуть бы ее в ладонях, сплющить,
как моль шерстяную, растереть по небу,
размазать белую кровь, чтобы скорей светало.
Ужасно темно, и так долго тянется… Сколько
уже, час, два? Хоть сколечко прошло? Уходи,
прошу тебя, ноченька, страшная, ну, миленькая,
скорее… Холодно. А что если сейчас кто-нибудь
станет по лестнице подниматься, дойдет
до ступенек, под которыми я сижу, и остановится.
Закурит. От него потянет дымком и теплом
человеческого тела… А если он толстый
и доски не выдержат, затрещат, он рухнет
и свалится прямо на меня. Я выскочу, или
нет, подопру ступеньки. Я вскинул руку
вверх и наткнулся на что-то острое. Вспомнил,
как Фирка перелезала через забор и уперлась
коленкой в ржавый гвоздь. Скорей бы ее
увидеть, я ей все расскажу. Скорей бы
утопилась луна, циферблат, потерявший
стрелки. Неужели еще нет двенадцати? Люди,
наверно, спят. Закрыли глаза, а откроют
- утро. Ночью они не живут, ночи у них
совсем не бывает. Ревка-плевка ляжет,
проснется - светло, будто день не кончался.
Сунет голову под подушку, чтобы еще немножко
потемничать… Ревка-плевка. Плево-ч-ка,
пле-вочек… Минутка - плевочек, еще минута,
раз, два, три, быстрее, быстрей. Луна
неживая светит, несется… Руки одеревенели.
Шаги деревянные. Меня идут искать. Сейчас
позовут. Крикну - я здесь! Нет, буду молчать.
Я изо всех сил вжимаюсь в стойку, втискиваюсь,
упираясь ногами, отчего мне как будто
становится теплее. Фу-у-у - выдохнул паровоз,
фу-у - погасили лампу. Часы сгребают и
пожирают крошки-минуты, никак не могут
насытиться. Когда же, наконец, отвалится
брюхо ночи? Сколько уже? Два? Три? Нет,
не лягушками пахнет, я вспомнил, мыльным
лезвием, которым по утрам брился папа.
А вечером его щеки все равно кололись…
Я знаю теперь, я сам догадался, для кого
наступает ночь. Она приходит к больным
и бездомным, а еще к собакам. Бедного
Букетика мы оставляли во дворе, а к нам
ночь приходила с подушкой. И ко мне и
к Фирке. Всю ночь я о папе и маме не думаю.
Вот так. Сижу скрюченный, скомканный,
а родители, уже кажется, были давным-далеко.
В душе, еще совсем никакой, обрубили все
корешки и оставили голую палку. Сразу
стал большим, как взрослый. Мамочка, почему
я тебя слышу? Ты, наверно, живешь во мне.
Правда? Мы с тобой обязательно придем
к Фирке, да? Видишь, я не плачу?
Я открыл глаза и увидел совершенно белую
траву. За ночь она покрылась инеем и,
промерзшая, напоминала дедморозовские
узоры на окнах. Я настолько окоченел,
что еле вылез. Спустился по лестнице,
как смог, потом еле поднялся. Ноги подламывались.
Снова вернулся. Куда идти? Зачем-то вынул
папины часы, пошарил в кармане, вывернул
его… А что если я заболею, кто меня будет
лечить? Сунул часы обратно и поплелся,
не зная куда. В горле пересохло. Очень
хотелось есть.
Вы думаете, дорогие мои, что вот ушла
ночь? Нет, она бесконечная. Она ко мне
приходила, и я жил с ней, пока остальные
люди спали.
|
Во рту сушит, а когда
попьешь, меньше кушать хочется. У колонки
глотнул колючей воды и коленки задрожали,
как собачьи лапы. Есть хочется. Мужик на
базаре, лежа на возу в сене, кусал толстый
шмат сала, старательно подгрызая его, выравнивая
со всех сторон. Его пацан уставился на меня,
потом показал, как он зажимая один конец
сала зубами, другой оттягивает, как резину.
Жирный кулачок скользит, и сало кошачьим
хвостом болтается изо рта, будто он проглотил
котенка. Противно. "Не балуй, слышь,-
прикрикивает на него батька.- А ты чего
не бачил, а ну отсюда!"
Я похожу, похожу - и к Луполовскому мосту.
А там караулят немцы. Который день я хочу
и боюсь пройти. Они меня схватят. И я не
увижу Фирку. Как хочется есть. На пустом
огороде у церкви нашел кучу слежалой бурачной
ботвы. Обтер и попробовал. Не глотается,
горькая, с песком. Я набил ею полные карманы
и стал искать колонку, чтоб помыть. Поблизости
не нашел и вышел аж к Шелковой. Еще издали
увидел, что на поляне широким разбросанным
кругом сидят немцы, а среди них торчат мальчишки.
Глядят, как солдаты едят из котелков. Я
осторожно подошел сзади к одному немцу и
стал смотреть, как из зеленого плоского
котелка выгибается струйка розового пара.
Я стоял, не шевелясь, чтобы меня никто не
услышал. А у него с каждым вкусным хлюпаньем
и хрумканьем спина надувалась и все туже
натягивала китель. Внезапно он обернулся
и плеснул в меня из котелка. На траву упал
скрылечек картошки. Я схватил его, он расхохотался.
Встал и потащил меня в середину круга. "Ахтунг,
ахтунг! Русишь зольдатен! Эй, махен зир!
- он толкнул меня на не успевшего отскочить
парня. - Махен зи, махен,- и ударил его
моей рукой. Парень отмахнулся и больно задел
мою щеку. - Гут, гут, нох айн",- парень
снова ударил, прямо в лицо. Я согнулся,
закрылся, а он стал меня метелить. Я споткнулся,
упал, из губы у меня потекла кровь. - "Алес
капут!" - покатывались от хохота пришедшие
в восторг немцы, галдели, ржали. Я увидел
кровь и меня охватил ужас: за что он меня?
Я его совсем не знаю, я ему ничего плохого
не сделал! Кинувшись ему в ноги, я свалил
парня на землю и, не видя, не глядя, стал
молотить куда попало, жестоко, остервенело.
Солдаты орали, а мы повисали друг на друге,
обессилев, падали и поднимались под яростное
гоготанье, - "Нох айн, круце фикс!"
- парень, выкарабкавшись из под меня, изо
всей силы ударил мне в глаз. Ослепленный
болью, как молнией, я, не различая ничего,
обхватил ненавистное туловище, почему-то
очень толстое, твердое, толкаю, и вдруг
вижу, что это немец. Солдаты от смеха заходятся,
задирают ноги, дают гороховый залп. - "Гут,
гут, Сталин капут,- одобрительно шлепает
меня по спине немец. Взял котелок, вылил
в крышку остатки. - Эссен, эссен, русишь
зольдатен". Расквашенная губа сочилась
кровью, и еда была соленой. Я глотал, боясь,
что отберут, и почти не слышал, не видел,
что происходило вокруг. Но потом я долго
не мог забыть, как здоровые, причесанные,
сытые большие мужские люди, с этими своими
красными шеями и тяжелыми жопами, развалившись,
трясутся, заходятся от удовольствия, попадая
дрыгающими железными копытами в детские
животы, и, задыхаясь, орут "Хайль!
Урра-а-а!" Они никогда не были маленькими.
Всегда была война, а еда соленая от крови. |
| От холода некуда деться.
С утра крепко морозило, а к полудню небо,
отсыревшее, опустилось. Дождь будет, что
ли? Чиво-чиво, чиво-чиво? - отзываются воробьи,
всполошившиеся всей семьей. Я стою под вокзальным
навесом и никак не могу отойти от сонного
дурмана. Вспоминаю, сидела на полу старуха,
бегали дети, как я уснул?! Разбудил паровозный
гудок. У-у-у…! - тяжело простонал и проехался
по спине. Я подхватился и не могу понять,
где я. Вышел, и слышу - отчаянно ругаются
воробьи, спорят на семейную тему, злятся,
чивикают друг на друга. Особенно громко,
со свистом,- молоденькие. Может, действительно,
как говорили взрослые, собирается дождь.
Вон как разошлись и вороны. Заглушили весь
свет. Картавят, надрываясь,- карр-карр-карр…
В садике напротив собралось целое полчище
- эсэсовцы в черных мундирах. Ветки кишат
ими. Карр-карр… Упала ворона с дерева. За
ней устремилась другая, взъерошенная, и
клювом ее долбанула. Та даже не защищалась,
голову под себя подобрала. А на деревьях
что делается- сплошной дикий ор, трещат
и скрежещут стволы, разошлась орда, надрывается:
крры-крры-крры… Кинулась вниз вторая, еще
две. Клюют, теребят, рвут бедной шею. Нападают
с хвоста, подпрыгивают и со всего маху топчут.
Со всех сторон потрошат. Все на одну. А
на деревьях наблюдающие с удовольствием
подбадривают: кра-кра-кра-а-а… И даже успокаиваются,
как люди. И воробьи приумолкли, только прорываются
отдельные робкие голоса: чей он? чьи вы?
Как люди. Какой может быть дождь, когда
морозит? |
 |
Прилип ко мне страх,
как холод, как сырость. Зябкий страх, я
его не боялся. Он поселился во мне и жил,
родной и голодный. Ныл, особенно ночью.
Пробуждался он с вечера и начинал шевелиться
крадучись, паучком с лохматыми лапками карабкаться.
На что я надеялся, не знаю, но, пробравшись
по нехоженному снегу к Днепру, я отчаянно
смотрел на другой берег, на серый амбар
Заготзерна, заслонявший наш дом. Глядел
и глядел, ждал, думал - меня увидят и позовут
Фирку. На мгновение мне померещилась она,
в воздушном сарафанчике с узенькими шлейками,
по-летнему босая и смуглая. Она зовет меня,
машет рукой, думает, что я не слышу. А меня
дернуло, и я едва остановился у полыньи,
у самой черной кромки. Опомнился. Не было
ни души. И потом, когда я возвращался, никого
не встретил, даже вдали огонька. Стало темно.
Хорошо, что попался дом. Я забрался в подвал
или погреб и прижался к кирпичной стене.
Уснул. Свалился. Очнулся оттого, что долго
кричала Фирка. С клокотаньем, хрипло, однотонно,
как когда-то полоскала горло. Мне даже приятно
было ее слушать, пока она не сказала мне:
"Подержи мне голову, Лёнь". Запрокинула
ее еще дальше назад. Я подставил руки и
чувствую ее твердый, пахнущий лаком затылок,
пузатый, как у моей мандолины, подаренной
дядей Мотлом на день рождения. В дверях
как прочертили полосу мелом. Начал пробиваться
свет. Я огляделся, стал различать стены.
И тут мне показалось, что один кирпич как-то
чуть торчит. Я тронул, он подался, и высунулась
тряпка. Осторожно развернул ее, а там -
настоящий пистолет. Мне почудилось, что
за мной следят. Впопыхах задвинул пистолет
обратно, схватил тряпку и дёру. Бежал до
самого верха, поднялся к больнице. Еле отдышался.
Тетка выносила помои. Выплеснула в снег
и ушла. Я там нашел раскисший огрызок хлеба.
Со снежком было очень вкусно. Еще бы! Все,
я пойду к Фирке, что они мне сделают?! Братик
мой страх притаился и днем будет дрыхнуть.
А если что, я возьму пистолет и стрельну.
Тряпку я догадался обмотать вокруг шеи и
разгладил ее на груди, будто шарф, как делала
мама. Я не шел, меня несло к Фирке. На мост
завернул без оглядки. Легко иду и сам удивляюсь.
Как стало бело и тихо. Небо распахнулось
и застелило всю даль и реку. Фигурки людей,
казалось, не шли, плыли по воздуху. Лошадь
обогнала, дробя по обледенелому деревянному
настилу, за ней сани проскользили. "Но!
Пошла, рыжая!" Мужик поддал вожжами…
Фыр-фыр - пар от нее и запах вкусный… Сбоку,
рядом, кашель хриплый. Смотрю, между стропилами
немец с винтовкой. Низенький, сгорбленный,
старый какой-то. В здоровенные, скрученные
из соломы бахилы влез сапогами и стоит,
как в корзинках. Откашливается, сипит. Надо
же, немцы тоже старенькие бывают. Зачем
я остановился? "Пошель",- сплюнул
он. Я отскочил, как собака от палки, и пока
проходил мост, слышал его буханье. Он нарочно
меня прогнал. А теперь за мной погонится.
Я глянул с моста глубоко вниз - куда, если
что, прыгнуть. Бревенчатые перила, на которые
я облокотился, стали заваливаться, прогибаться
волнами. Голова закружилась. Подходя к нашему
дому увидел, как в окне что-то промелькнуло.
Это Фирка. Кидаюсь во двор, в коридорчик,
дергаю дверь, еще раз, еще сильнее. "Откройте,
ну откройте, открывайте же!" - "Папка
наказал никого не пускать". - "Это
я, к Фирке!" - "А ее нема. Давеча
папка отвел ее". - "Да ни, полицай
приходил, забрал",- поправляет малую
Лизка.- "Неправда! Фира, Фира, Фирочка!
Это я, открывайте, гады! Как забрал?! Мою
сестричку Фирочку… Гады несчастные, открывайте…"-
Все внутри у меня опустилось… "Ты тута?-
спрашивала дверь. Я затаился.- Ты тута?-
доносился издалека детский голосок. Как
будто мы на школьном дворе играем в прятки,
раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
- Чаго примолк? Скоро папка з мамкой придуць,
узнаешь!"
В углу стояла скамеечка, на которой мама
чистила картошку, висела ее теплая, потертая
на швах куртка. Однажды мы с мамой ходили
к Браме на пивзавод за отходами, для теленка.
Обратно она несла на спине тугой мешок,
а я трогал его ладошкой. Он был теплый и
влажный. Когда она сняла мешок, на куртке
осталось бурое мокрое пятно… Я заглянул
в кладовку. Как всегда, на стене мой велосипед.
Шины спущены, на руль повесили свиную ляжку.
Я потрогал ее, кожа твердая, соленая. Попробовал
ущипнуть, отодрать - не получилось. Тогда
стал царапать ногтями и пальцы обсасывать.
Показалось, что кто-то крадется, оглянулся.
Кошка. Моя Дымка. Дымка, Дымочка, где наша
Фирка? Сейчас Матвей придет и нас с тобой
отведет… Я схватил куртку и тихонько, на
цыпочках спустился во двор, высунулся за
калитку и увидел, как пошатываясь тяжело,
словно засыпая на ходу, приближался дядька
Матвей. Я побежал за сарай и через дырку
в заборе пролез на другую улицу. Когда вышел
на площадь базара, увидел немцев. Они шли
цепочкой к Днепру. Прочесывали дворы. Я
сунулся в ближайший дом, колочу в дверь.
Открывает женщина. "Тебе что?"
- Я молчу. - "Тебя как зовут?"-
Я молчу. - "Фамилия у тебя есть? Скажи!
Ну, наша фамилия Голубевы, а твоя? Чей ты?"-
"Ничей".- "Ну, ладно, ничей,
заходи скоренько". Я увидел - за окном
поднимается крест. По кроватям сидят дети.
Мне поставили миску со щами. Я хлебал, не
отрывая глаз смотрел в сторону тетки. Но
пялился не на нее, а на краюху хлеба у нее
под рукой. Она поняла, и сказала умоляюще:
"Понимаешь, деточка, у меня у самой,
видишь, детки. Не могу, ты щец покушай.-
Потом, смотрю, глаза у нее потекли, она
отломила ломтик, подает и плачет. - Батьку
их вон забили, говорят, свои. Командир был.
Нашла, схоронила под окном, видишь крест?
Всё вместе будем… Дети уже укладывались,
крест в окне стал черным, когда она пришла
со двора, наклонилась ко мне и шепнула:
"Ты, детка, иди. Облава затихла. Иди,
давай, с богом". Миновал дома два,
оглянулся, куда бы залезть на ночлег. И
вдруг собака взбесилась, зарычала. Слышу:
"Хальт!"Я к обрыву, на лед скатился
и прямиком через Днепр. Бегу, за спиной
стреляют. Лед хрустит, я чувствую, как он
под ногами прогибается, семеню наугад, ничего
не вижу и у самого берега проваливаюсь по
самую грудь. Без памяти выкарабкался, выполз
и еле добрался до какого-то сарая. Забрался
в шкаф, который там стоял, стал на себе
приминать шаровары, куртку, обледеневшую,
ставшую буквально ломкой, как толь. И отключился.
Ночью в тесноте неловко поворачиваясь, я
невольно толкал дверцу шкафа, и она хлопала,
возвращаясь. Я вздрагивал сквозь сон или
бред, мне чудилось, что открывают двери
сарая, но сон беспощадно снова затягивал
меня в свои вязкие сети. Я не чувствовал
ни холода, ни мокроты, мне было даже жарко
и душно, не хватало воздуха, как тогда,
когда я тайно прятался от мамы в нашем платяном
шкафу. Раз, два, три, четыре, пять, я иду
искать… Спать, спать… Душа обмякает, качает
баюкающая песенка. |
|
|
|
|
|
|
|
и
др :. .
статьи. .
проза. .
стихи. .
музыка. .
графика. .
живопись.
.
анимация.
.
фотография.
.
други - е.
.
по-сети-тель.
.
_____________.
.
в.с.. ..л.с..
..н.с..
.
..
|
