Насмотревшись на огонь, облизывающий поленья в печке, глянешь за окно, а там черное пятно. Улицы не освещались. Так что комендантский час в шесть начинался в полном мраке. Холодно. А тут трещит в печке да стреляют дрова. Карась пристал к малолетке: "Ты бабу голую видал?" - "Не, я толечка с мамкой мылся". - "А у нее обросшая?" - "Ну". - "А у тебя?" - "Не". - "Совсем никаких? А я скрещивался,- зевнул он. - Ладно, давай укладываться. Ложись под бок, теплее будет, а шкет под курткой сопреет". В коридоре забегали, Карась встрепенулся: "Откуда шухер? Шкет, зырни!" Я выглянул. К выходу рванулся взрослый парень, на бегу натягивая пальто. Он толкнул дверь, ворвалось тарахтенье мотора. Карась уже был на ногах. "Ну, бляха-матка, по-новой облава, смываемся! Ты куда, шкет, там фрицы!"- Он рванул в другой конец, я за ним, выскочили через кухню. Не заметил, куда он скрылся. А я, опомнившись, понял, что жмусь за углом к стене по колено в снегу в одних чулках, ноги заходятся, каменеют. Топчусь, тру, - не отходят, становятся чужие. Я их уже совсем не чувствую. Не держат. Опускаюсь в хрустящую ледяную ванну. Небо надо мной летит назад. Отдаленно, как во сне запыхтела машина. Урчанье ее стихает. Уехали, что ли? Шевелиться не хочется. Упираюсь культяпками, они, проклятые, не слушаются, ломаются. Дотепал до кухни, скребусь… А оттуда сторож: "Сами лезут, елка-палка",- и не впустил. Не знаю, как я пробрался к окну канцелярии. Оно единственное светилось, в других фонарики не шарили. На мгновение подтянувшись, увидел немцев, очкастого парня, заведующего… Не ушли. Ноги столбиками втыкаются в отпрессованную шинами колею. Спотыкаюсь, падаю. Перед спуском к Дубровенке на меня бросается здоровенная псина. "Хальт!" Патрульный сдирает с меня разъяренного пса. Я прошу: "Пан, мне домой!" - "Шнель, швайн киндер!" Я в беспамятстве - вниз. Отпустил, отпустил! На другой стороне Дубровенки, совсем обессилев на подъеме, я остановился у высокого крыльца. Увидел под ним дверцу, отворил и с грохотом плюхнулся на дрова. Поленья загремели. Я притих. Небо летело назад. Он стоял в карауле, ожидая машину. Почему он меня отпустил? Отпустил.

"В городе оставаться опасно. Ты иди, Леня, в деревню. Там люди простые, тебя не знают, знакомых не встретишь". У меня теперь галоши почти целые - тетя Надя принесла взрослые. Накрутил газет, обмотал тряпками, подвязал веревками, чтоб не шлепали, и получилось тепло. Ноги, как корабли, плыву по шоссе в сторону Султановки. И карман оттопыривается большим куском хлеба. Обгоняют крытые брезентом грузовики с солдатами. Поют. Оглядываюсь - длиннющий отряд на лошадях, кавалеристы, в белых полушубках, кубанках, но без шашек. Лошади фыркают, мужики здоровые, с синими лентами на штанинах, переговариваются по-русски: "Братки, курнем?"- подхватил протянутую ему блестящую штучку, сложил домиком ладонь, прикурил и пахнул сладким дымом. Наши с ними заодно… Лошади снег размесили и кое-где наложили овсяных галушек. Я свернул со шляха в сторону. Подошел к какой-то деревне. Людей не видно, поплелся дальше. Шел, шел, шел, уже темнело. Что справа, что слева - снег глубокий, по пояс. Шагнул, и ног не вытащить, отвалился на спину. Ни одной звездочки - молоко. Снег внизу, наверху, а посреди ельник, как зубы черта. Наконец, показались из-за холма засыпанные пухом дома. Я к крайнему подхожу, дверь передо мной прикрыли. Стучусь в окно. Высовывается в фортку толстая хозяйка. "Табе чаго, хлопчык? Ты чей? Аткуль? "- "Из-под Смоленска",- заучил я. - " А аткуль идешь?" - "Из города". - "А чаго сюда? Матка твоя где?" - "Разбомбили". - "Ай-яй-яй, сирота-сиротинушка, таки малы! Никога-никога няма? Не евши?" - "Нет". - " А чаго до нас? Ти у нас хата вяликая? Ничога няма. Одни прусаки, тябе затопчуць. Побач, вон хата, ты ходь да них, они дюже богатые".
Только подошел, собака захрипела. В доме гуляли. Я обошел сарай, у стожка под навесом стал выдергивать смерзшиеся клочья сена, чтобы забраться на ночевку. В рубахе нараспашку выбежал распаренный мужик.
- Погань вшивая, чаго сюда лезешь? Гадить тут нашелся? Кишки выпущу, паршивая устюлька. А ну, спички есть?- пошарил в карманах.- Много вас развелось смолить да палить, гады ползучие! Чухай отсюда, а то на вилы насажу, понял?!
Я побежал к лесу, навстречу парень, схватил меня. "Куды намазался?" - "Никуда, пусти, ма-а-ма!" - "Не пищи, в лесу сдохнешь. Пошли" . В его хате было темно. На полатях густо сопели. "Ты, видать, не деревенский. Разувайся, залазь на печку.- Я раздевался и чувствовал, какой я грязный. - Ну что, подсобить?- Залезаю на ощупь, чувствую, рядом спят. - Там сестренка моя, не пугайся". Печка глиняная, шурпатая, припекала. Я подкатился на кожушок под бок девчонке и притаился. Когда мама прижимала меня к себе, нос втыкался в ее жаркое тело. Я замирал, и дыхание останавливалось… Только бы не разбудить. Утром она меня схватила за нос. Дышать стало нечем, и я проснулся. "Давай ховаться! Раз, два, три, - под спидницу нырни!- она на мгновение задрала подол и зазвенела от хохота. - Што ты бачыл, а?" - заливалась она. "Анюта, не балуй, слазь!"- послышался снизу женский голос. От чугунка на столе шел пар. Пахло кислыми щами. В углу висела фотография - вылитый парень, но много старше, с усами. Вошел он сам, одетый, уже побывал на дворе. Скинул фуфайку и сел за стол. "Ну, все собрались? Анюта, мама и ты, садитесь. Дал Бог хлеб насущный, как говаривал батя…- Каждый зачерпнул из чугунка.- А ты что сидишь, брезгуешь?- серьезно обратился он ко мне. - Ешь, малый, поспевай. Ти мы чужие?!"