| |
| |
Какая
ржавчина разъедает душу? Что мучительно
шевелится, переворачивает все внутри, выдавливает
глаза, разрывает перепонки, до скрежещущей
боли сжимает лопатки? - Страх. Сырой, он
заползает в позвоночник и замерзает там,
скручивая руки и ноги. Страх живет в ожидании
ужаса. Война. Вроде ничего не происходит,
ночь - залюбоваться, звонкая, звездная.
Если бы не это ожидание… Я на Ленинской,
в полуразрушенном доме. По разбитым ступеням
забрался на уцелевшую площадку второго этажа.
Над головой небо. От стены еще пахнет выкрашенной
панелью. Кто-то выцарапал: "Здесь живет
Борис - председатель дохлых крыс".
Надо переждать, перестоять до утра, перетерпеть
подкрадывающийся невидимый страх. К ледяной
стене не прислоняться, замерзнешь. Не спать,
не спать… "Мальчик мой, что с тобой?"
Вслушиваюсь в каждый шорох. "Только
не спи, не спи!" Мамочка, я не сплю.
Видишь, глаза смотрят… Тише! Идут! Сапоги
идут, шаркают голенищами. Шарк, шарк, шарк
нарастает… Это патруль. Сейчас сунутся.
Фонарь начнет шарить, гоняться за мной,
придавит в углу столбом света. Попался.
Я молчу, не дышу. Страх повис на моих ногах.
Сапоги подковами по голове, по голове. "Держись,
сыночка, тише, тише, они прошли". Не
спи, за-мер-з-нешь, шепчу я себе сквозь
дребезжащие зубы. Я не сплю, мамочка, посмотри,
мои глаза моргают. Надо мной дрожащее небо.
Глубокое и прозрачное. Из-за рассыпанных
звезд не видно дна. Влажно мерцают звездочки-глазки.
Желтые вспыхивают, как угольки, Фиркины
светятся ярко и больно, иголочки разлетаются
из-под ресниц. Где-то живет звездочка Генички.
Венок васильков вокруг папы и мамы кружится.
Я им кричу: "Смотрите, я тут, живой,
возьмите меня на ручки!" Я тут, кричат
мои ребра, лопатки, сердце. Язык онемел
от крика. Сыплются, сыплются звезды, поднимая
искрящуюся ночную пыль. Я не сплю, не брежу,
я вижу струнку, лучик бледный, как руки
ребенка, тяну к нему свои, струящиеся светом.
Сплошное сиянье так близко, у самой переносицы.
Пронзительно-белая белизна, и так красиво
мне, что я боюсь пошевелиться. Свет как
бы пружинит. Я то притягиваю его, то удаляю.
Возвращаясь, он нежно касается моего лица,
словно мама ласково дует на ушибленное место.
Я под белым крылом ангела пью млечное молоко.
А звездочки кружатся, в прятки играют, с
горки катаются, моргают друг дружке, качают
принцессу, у каждой из них человечья душа.
Сыплются, сыплются звездочки, гаснут. Утро
синеет, устало ждать. "Мальчик мой,
что с тобой?" Кажется, веет запахом
теплого хлеба… Пахнет морозом и краской
панели. По торчащим разбитым ступенькам
спускаюсь на ощупь.
На улице снег. Словно небо перевернулось,
искрится под ногами. Бегу на пустырь возле
кинотеатра "Родина", к пекарне,
что всю ночь пыхтит за забором. Стерегу,
когда откроется дверь и дохнет паром. Появятся
голые по пояс парни, красные, дымящиеся
с огромным противнем золы, свалят ее в сияющий
утренней синью снег. Я приложу ладони к
еще не остывшей белой золе, подышу вкусным
теплом, поворошу ее, а вдруг найду корочку
хлеба. Звездочки-угольки напоследок вспыхнут
по-волчьи и поседеют. Страх, наигравшийся
за ночь, утомился, теперь отдыхает. Он в
меня поселился. Я к нему привыкаю. Скоро
хозяйки начнут собираться у магазина. Спрессуется
очередь. Я втиснусь в нее, согреюсь, обмякну
и сосну. Если бы ко мне и во сне пришел
свет, который я видел. Белый, белый… Белее
белого. |
 |
В
городских домах двери одинаковые. Хотя,
когда подойдешь, у каждой увидишь что-нибудь
особое. И замки разные - то навесной, как
гиря пудовая, то внутренний, с расковыренной
щелью. Но все сжали зубы и молчат. Даже
узорные, с двумя створками, тоже, будто
давно не открывались, заросли пылью внизу
на выступах, и никаких следов. С парадного
хода давно никто не ходит, стучи, не стучи,
не ответят. Тревожно, если дверь откроется.
А какое смятение охватывает, когда она молчит.
Будто в склеп спустился. Какая бы ни была
- с клямкой, без ручки, крашеная, обитая
клеенкой, с самодельным номером, помойным
ведром, украшенная рамками, ромбиками… Стоишь
у такой двери и представляешь, - кто там
за ней. Скорее, это не женщина, не чья-то
мама, бабушка, не девушка, не деревенская
баба, не тетя, а тетка. Такая вот возникает
- в ситцевом мешковатом платье, пошитом
своими руками, с маленьким свалявшимся воротником,
какой бывает на халате. Подол свисает помятыми
волнами, кушак перекручен. Босые расплющенные
ступни, синие торчащие косточки на больших
пальцах. Не расчесанная, не наученная улыбаться
или негодовать. |
|
Безбровое лицо, постоянно выражающее
тяжелое недоумение. Даже любопытства нет,
одна замороженная настороженность. В глазах
один вопрос: "Это как?!" Постоит,
притаившись, долго высматривая в замочную
скважину. Слышно, как вслушивается непонимающе
и полностью вдавливается в омертвевшую
дверь, будто в доме никого живого нет.
Бывало, дети взвизгнут: "мамки нема!"
и затопочут дробно от двери. А тетка:
"пошел, пошел" - так коня подгоняют:
"но-о, пошел", а собаку отгоняют
- "фу-фу", а кошке - "брысь",
а курице фырчат "кыш-кыш" и
"пошла, пошла, падла…" Напоследок
тетка подкрадется к краю окна, чтоб поглядеть:
"Это что?!" Но так, чтоб остаться
незамеченной. В городских домах не расспрашивают,
откуда, чей, на улице проходят, не глядя,
пробегают быстренько, чтоб не успел увязаться
и что-нибудь попросить. Даже дети различают
сразу, отворачиваются и, поджимая хвост,
дают деру, как щенки от взрослой собаки.
Городские боятся бездомных - все они воры,
если не выпросят, стащат последнюю картофелину.
В дом их пускать нельзя, вшей не оберешься.
От них одни неприятности. Душу выворачивают.
Двери должны быть закрыты на ключ, на
цепь, на палку, задвижку, оба замка. А
на ночь придвинуть столик или шкафчик
с железной посудой и поставить наверх
два стула и увесистый табурет. Чтобы не
быть раззявой. Чтоб никто не смог отодвинуть,
открыть, оказаться в доме. Пусть стучат
хоть ногой, ей не больно. Она деревянная,
немая тетка.
|
| О
еде лучше не думать. Я один чинарик нашел.
Хороший, сухой. Вот бы еще попался. На валу
у комендатуры пацанам фартит. Бывает, они
там почти целые сшибают. Часовые, гады,
гоняют. Воды напился, аж в животе булькает.
Вспомнил, как говорили: "Тетенька,
дай напиться, так есть хотится, ажно переночевать
негде". Еще попить, что ли? Кишки марш
играют. Эх, сейчас бы щавельку, как весной
на лугу, щипай - не хочу, кисленький. Несет
с него потом, с заразы. Зато есть меньше
хочется. Какие корки с золой, тяжелые, выкидывали
зимой из пекарни. Горячие еще. Посыплешь
снежком, получаются большие, пахучие, как
хала. Не люблю толстых детей. Они едят,
едят. Хлеб им кладут в рот целыми кусманами.
И еще булки сколько влезет. И бубликами
набивают карманы. А дома у них полный шкаф
всего. И кладовка, и сумки набиты. В печке
шипят чугуны. В одном пыхтит перловая каша,
вздувается и выпускает сладкий крупянистый
пар. А в другом поднимается пена, пузырится
вокруг картофелин, похожих на островки среди
кипящего вулкана. Их, рассыпчатых, обжигающих,
едят, перекладывая со щеки на щеку, и быстренько
тушат пожар холодцом дрожащей простокваши.
А какая бывает шоколадная картошка с черносливом!
Мама уговаривала меня за обедом. Я ковырялся,
выбирая сливы, расставляя скользкие косточки
в цепочку плывущих лодок. Вкус и запах у
носа застрял… Собираюсь о чем-нибудь хорошем,
но о другом подумать, а возникает опять
моя любимая тарелка. У нее по краю вилась
розовая сеточка, блестел на грани углубления
золотой поясок. Мама всегда знала, до какого
ободка наливать мне бульон. Чтобы сделать
мне приятное, она вылавливала ложкой золотые
слезки. А куриную полочку давала в руку
и приговаривала: "Ешь и прикусывай,
обгрызай до косточки". Однажды мы возвращались
с базара, где купили курицу. Я нес, она
вырывалась. Ее связанные лапы стали горячими,
и под крыльями чувствовалось, как поднялась
температура. Она поняла, что мы идем к резнику.
А там, в полутемном сарае, никого не было
видно, только перья летали и железки лежали
мокрые. Какой я тогда устроил скандал, даже
мама испугалась. Тошнило. Не люблю толстых
домашних детей. У них карманы липкие от
огрызков. Они никогда не отламывают, а откусят
и подают сопливый кусаник на один зубок.
Жадюги. Глотаешь, глотаешь, а проглотить
нечего. Эх, я бы сейчас съел яичницу. Чтоб
на сковороде сияло двенадцать ромашек! Я
подсчитал, когда их уплетал хозяин дома,
где я однажды ночевал. Вот это да! Найти
б еще один чинарь. Можно было б затянуться,
и не так хотелось бы есть. О еде лучше не
думать. Попью еще. |
|
Над улицей прямоугольное небо. Во дворе
квадратное. Забытые деревья запеленуты
жирной пылью. Не дышат. Музыка шаркающих
тротуаров. Кошачий приют коридорных лестниц.
Холодок развешанного на просушку белья.
Прохожие, глядящие себе под ноги. Жизнь,
закупоренная в комнате с форточкой, открывающейся
внутрь. Наружу выносится помойное ведро.
Общение с соседями - через приоткрытую
дверь. Патефонные дни рождения, праздничный
винегрет. Аптечный дух кладбищ. Фото на
долгую память. Тревога о детях: зимой
- о голой шее, весной - о мокрых ногах,
летом о грязной рубашке, осенью о витаминах.
Оранжевые абажуры благополучия и белые
носочки достатка. Пахнущие блеском новые
ботики. Следы воспоминаний от разоренных
ласточкиных гнезд под окном. Дома, распластанные
на дороге при заходящем солнце. Стертые
от навешенных кошелок ключицы и ноги от
узкой обуви. В потеющих ладонях кружевные
носовые платочки. Застывшее любопытство
пацанов, глядящих в окно. Говорящая дребезжащая
тарелка. Утро, чирикающее воробьями. Площадь,
украшенная отцветшей клумбой с воспоминаниями
парфюмерного магазина. От всякого звука
дети припадают к взрослым, прохожие ныряют
в подворотню, кошки прячутся под дом.
И все в ожидании: днем - наступления вечера,
вечером - утра, все считают дни, недели,
месяцы, годы.
Всматриваются в зеркало и не узнают себя.
|
| В
строительном техникуме стояла немецкая часть.
Туда подходили бабки с кошелками. У кого
пяток яиц, у кого бутылка молока. Надеялись
выменять на соль или хлеб. Соль достать
было негде. Люди копали землю на свалке
отбросов кожевенного завода, как-то выпаривали
ржавый песок. Приблизиться бабки боялись,
а ну как выскочит и отберет все даром. Стояли
поодаль и выкрикивали: "Паночки, яйки,
млеко, милх…" Я тоже торчал, не зная,
на что надеяться. Смотрел, как молоко бултыхается,
густо стекает с горлышка бутылки. Вдруг
бабки встрепенулись и - врассыпную. Я замешкался,
тут вышел офицер. Веселый, белозубый, поманил
меня пальцем, что-то даст. "Молодец,
зеер гут,- похвалил меня,- айн момент",-
и скрылся за дверью. Я жду, а выходит мальчик,
постарше меня. Но как он одет! Новенькая
военная форма с иголочки, ни одного пятнышка,
с погончиками и настоящим крестом. Не знаю
почему, мне он жутко понравился. Лицо с
гладко натянутой кожей, как спелый желудь.
Горбинка на переносице отмыта до блеска.
Веки аккуратно, четко вырезаны, зрачки круглые,
остановившиеся, как тишайшая гладь воды.
Из склеенных губ выскочит язычок, лизнет
по прорези и скроется. Затылочек подстрижен,
волосок к волоску, ровненькая скобочка обняла
шею. А какие переливчатые сапоги на нем.
Циркулем расставленные, как жуки-плавунцы
блестящие, над коленками высоко поднимаются,
даже упираются в пах. На каблуках подковки
никелированные искрятся, попадая на камень.
Таким может присниться принц. Глаза голубеют,
как китель, и уши с синим отливом, лишь
мочки чуть розовеют, а брови чернеют, как
галстук. Он остался в моих глазах, будто
последний кадр у убитого… Подошел ко мне
на негнущихся ногах, рядом с ним хорошенькая
собачка. Но самое главное, какой у него
на боку громадный пистолет. Из толстой кожаной
кобуры торчит рифленая рукоятка. Он подбоченился,
опираясь на нее голубым кулачком. "Гутен
таг! - вытолкнулся изнутри писклявый голос.
Язычок выскочил, лизнул и скрылся. Мы смотрели
друг на друга. Я любовался. Звук, визгливый,
какой-то собачий, повторился: "Фас!
- Собака кинулась, хрипя, мне в ноги, рванула
и трусливо отскочила. - Фас! Фас!"
- тявкал голос, язычок выскакивал и нырял,
как у змеи. Я пятился, |
 |
выдергивая
ноги, а собачка в азарте, словно ребенок,
не понимала, что ее колючие зубы больно
кусаются. И тут его рот раскрылся той веселой,
белозубой улыбкой, какой, наблюдая за нами,
сверкал офицер. Он снова поманил меня, и
когда я нехотя приблизился, что-то сказал
принцу по-немецки, направил на меня палец:
"Пу, пу",- и засмеялся. Отозвал
собаку и удалился. Принц отворил дверь,
ведущую в подвал, приказал мне спускаться.
Сам, оставаясь наверху, в узком проеме входа,
грозно удлинился. Неторопливо достал пистолет,
хукнул, вытянул руку. "Пу, пу!- и по-девчоночьи
засмеялся. - Пар-ти-зан!" Хохот оборвался,
и выстрел оглушил меня, я даже не понял,
откуда это. Я стоял и не видел его. Маленькая
черная дырочка ствола перекрыла все. Повисла
и искала меня, как слепая. Нащупав, старательно
целилась в глаза. Я закрылся руками, онемел
от грохота, который дубасил еще и еще… не
помню, сколько. Огонь вылетал, и я отчетливо
понимал, что меня убивают, наверно, уже
убили. Сплющиваюсь на бетонной стене, сжимаюсь
до точки, до последнего слабого крика: "Не-ет!"
- |
| и вижу весь
мир через маленькую беленькую дырочку, бельмо,
которая сужается до пылинки. "Пар-ти-зан",-
выдавливалось из его нутра и заливисто дребезжало.
Я слышал, как дверь захлопнулась, как гоготали
солдаты. Потом развеялся дым и сквозь щели
просыпался свет. Осторожно поднявшись, я
выбежал. Ноги понеслись сами. На улице люди,
много света. Я бегу, я умею бежать, ноги
живые, слушаются, мне радостно и легко.
Я рад за голубого принца - он победитель,
за собачку его, ей теперь есть чем жить…
Но потом мне время от времени снилось, как
я отбиваюсь от мопса. Он рвет мои ноги до
крови. Рядом офицер белозубый тыкает черной
перчаткой: "Стоять!"- подводит
к моей спине принца, мальчика младше меня,
требует прижаться ко мне плотнее и не шевелиться.
Чтоб мы оба составили мишени одно пятно.
Тогда будет дырочка круглой, без рваных
краев и разрывов. Учил: надо правильно выбрать
место. Девятнадцать сантиметров от шеи,
сорок два миллиметра от центра, под углом
к левой лопатке. Только так мы достигнем
эффекта, чтобы пуля нигде не застряла и
двоих просверлила чисто. Экономия - целый
патрон. Вот смотрите: он нажимает, принц
на мне повисает, обмякший. Я вижу, как пуля
медленно проходит через него, втыкается
в меня. Слышу пулю во мне. Колет сердце.
Просыпаюсь, и мальчика жалко. Я видел, как
его голубые кулачки разжались и он, бледнея,
упал. Рябина красная, рябина черная, а между
ними - в ступе толченая. Очень жалко. |
- А девица
ничаво и спидница ничаво. Под спидницей
груда цицей пышит жарким калачом. Продаешь,
кума, почем, аль целуешь кирпичом? Чаво,
чаво, а ничаво!
Дед играючи облапил бабенку, приговаривая,
порывался ее поцеловать. Она отбивалась,
отбрыкивалась, раскраснелась, наконец, вывернулась
и ему вслед: "Пень старый, чтоб тебя
немец загреб, оглобля трухлявая!" Дед
только отмахнулся и - за сарай. Я за ним
поплелся. Не обращая на меня внимания, он
развязал тугой узелок, который достал из-за
пазухи тетки, сунул деньги в карман и подался
с базара. Не знаю почему, я тянулся за ним,
как хвост. Дед длинный, оглоблистый, горбился.
Голова впереди, а ноги догоняют. Одна рука
болталась лопатой у колена. Другая - нормальная,
как у людей. Не оборачиваясь, махнул мне:
"Идешь, дык иди". У лестницы,
на подъеме в город, подал каждому нищему.
Так пришел я за ним на улицу Карла Маркса
к деревянному дому, что стоял во дворе за
разрушенной баней.
- Сдурел, Ляксандра, тащишь в дом засранца?-
встретила жена. |
 |
-
Выгреби брагу, выпари бочку, мыться будем,-
буркнул он.- Да пошустрей лапками топочи,
мадмазеля. - Взял два ведра и вышел. Она
подставила дежку, с трудом наклонила бочку,
велела мне взять черпак и сливать терпкое
пойло. Пока вода грелась, он молча сидел
и ногтем чистил ногти, словно вязал. А на
каждой руке оказалось по шесть пальцев.
На месте большого пальца выросло два. Как
для себя, произнес: "Скидаваем шмотки
и залазим ".- Я притих.- "Чего
сидишь? Драить будем. Скидавай". Бочка
показалась глубокой, по горло, теплая вода
в сон клонила, хотелось осесть и закрыть
глаза. Я размяк, растворился, слышал, как
терли мне спину, ворочали, грудь скребли
и беспощадно ворошили волосы. Руки чужие
мне были приятны. Ловкие руки Ляксандра.
Как у фокусника. Вытащил деньги у тетки
оттуда, а она и не почувствовала. За столом
мы ели, он пил. Запрокинет бутылку, вольет,
не глотая, закинет ломтик сырого мяса и
смотрит на меня. "Ты зачем за мной
на базаре увязался?" - "Не знаю".
- "Что видел?" - Я замялся. -
"Говори!" - "Крал…"
- "Глазастый. А |
| знаешь,
что за это дают по рогам? Нехорошо красть,
пакостно. А она полколхоза сперла, кажный
базарный день торгует. Такую пощипать не
грех. Ну да ладно, пошли на боковую. Утро
рано встанет, заставит застелить кровать,
твою мать. Займись постирушкой",- бросил
он жене, а сам смахнул с лежанки в миску
проросший ячмень, уложил меня, и я мытый,
согретый, провалился. Проснулся чуть свет
от дребезжания стекол. Храпела, визжала,
вздыхала жена, словно ее душил Ляксандра.
Он заметил, что я не сплю, кивнул мне. Я
натянул чистые, еще не до конца просохшие
штаны, и спустился за ним в погреб, тут
же в доме. Там стоял бачок, вмазанный в
печку. Труба от нее шла наверх в лежанку
и дымилась. Мне было поручено подбрасывать
в топку чурки и менять, когда наполнятся,
склянки. Вода в бачке вскоре закипела, забулькала,
бражка заклокотала, бачок заходил, затрясся,
забухал, закапало с перерывами из змеистой
трубочки и зацыркала струйка, теплая, вонючая.
Ляксандра наказал, чтоб первую бутылку -
в сторону. А кислуху цедить в остальные.
Бачок раскочегарился страшно. Стал бурлить
и бурчать так громко, что, когда кто-то
посторонний пришел, я услышал, как Ляксандра
стал сразу рубить табак, мельчить в деревянной
ступе. Подражая доносящимся звукам и заглушая
их, он выводил музыкальные трели, точно
попадая в такт, сливаясь с ним, соблюдая
интервалы, внезапные переходы, точно знал
наизусть мелодию. Играл и заигрывался на
своем ударном инструменте, будто любил его
с малолетства. Пришелец и не догадывался,
что происходит под полом. Через день Ляксандра
взял меня на базар. "Ты,- говорит,-
за спиной не тащись, человек затылком насторожен,
сразу засечет. Лучше с боку его подрезай
и не кидай с испугу лопатник, если зацепил.
Шарахнет по ляжке, - зашухаришься. Зырь
за мной, но не суйся, не в жилу еще тебе".
Я видел, как блеснул его лоснящийся шестой
палец, когда он мгновенно вытащил из кармана
кошелек. Мне даже привиделось, что он между
двумя большими пальцами подхватил его, а
сам смотрел в другую сторону. Он фокусничал,
шутя, а я передрожал. На обратном пути нас
обогнала женщина. В корзине у нее лежал
кулек. Ляксандра меня подтолкнул - бери,
мол. Я потянулся, дотронулся и отпустил.
Душа обомлела. Женщина не обернулась. Я
снова приблизился, поднял, кулек оказался
в моей руке. Что теперь будет?! Ляксандра
присел на обочине, раскрыл кулек с творогом,
понюхал: "Кисловат, что твоя рожа,
а стырил, дал боже, ешь!- Я взял - и подавился.
- Ну, ты, стручок, жидковат". Встал
и пошел. Я остался, остолбенел… Зловещий
звук резанул по ушам: жидоват, жид. Жужжащие
звуки, как жало, впились мне в горло, сдавили,
и слезы стали душить. Мамочка, ты всегда
за меня молилась. И сейчас, я знаю, молишься.
Я никомушеньки не верю. Во мне только твоя
вера. Это слезки твои капают из моих глаз.
Я больше не буду, мамочка. Не надо, не надо.
Я долго крутился возле дома Ляксандра и
в потемках, уже не выдержал, осторожно постучал.
Он открыл, посмотрел, повернулся: "Заходишь,
дык заходь, двери на крюк. Чего шлялся?" |
|
|
|
|
|
|
|
и
др :. .
статьи. .
проза. .
стихи. .
музыка. .
графика. .
живопись.
.
анимация.
.
фотография.
.
други - е.
.
по-сети-тель.
.
_____________.
.
в.с.. ..л.с..
..н.с..
.
..
|
